Сальватор. Книга V

Они вошли в дом. Аббат взял ключ от своей комнаты. Тот человек остался внизу, разговаривая с консьержкой и поглаживая кошку.

– Рассмотрите повнимательнее этого человека, когда мы будем выходить, – сказал Сальватор, поднимаясь по лестнице вслед за Домиником.

– Какого человека?

– Того, что разговаривает сейчас с вашей привратницей.

– Зачем?

– Затем, что он будет сопровождать нас до самой заставы, а вас, возможно, и еще дальше.

Они вошли в комнату Доминика.

После тюрьмы «Консьержери» и префектуры полиции эта комната могла показаться оазисом. Заходящее солнце освещало ее в этот час своими самыми ласковыми лучами. На цветущих платанах Люксембургского сада щебетали птички. Воздух был чист. Только войдя в это пристанище, человек начинал сразу же чувствовать себя счастливым.

У Сальватора сердце сжалось при мысли о том, что бедному монаху приходится покинуть эту священную обстановку и отправиться бродить по дорогам, переходя из страны в страну под обжигающим солнцем юга, под ледяным ветром его ночей.

Аббат остановился посреди комнаты и оглядел ее.

– Я так был счастлив здесь! – сказал он, выражая словами мысли своего друга. – Я провел в этом мирном убежище самые приятные часы моей жизни. Здесь я вкушал наслаждение учебы, утешение от Господа. Подобно монахам, живущим на острове Табор или на Синае, здесь ко мне приходили воспоминания о прошедшей жизни, откровения о жизни будущей. Здесь проходили, будто живые, самые радужные мечты моей молодости, самые восхитительные видения моего отрочества. Я желал только одного: иметь друга. Бог дал мне этого друга в лице Коломбана, но Бог и отнял его у меня. И все же он дал мне нового друга – вас, Сальватор! Свершилась воля Божья!

Сказав это, монах взял какую-то книгу, которую сунул в карман своего одеяния. Затем повязал поверх своих белых одежд простой черный шнур. Пройдя мимо Сальватора, он взял в углу комнаты длинный сосновый посох и показал его другу.

– Я принес его из одного печального паломничества, – сказал он. – Это – единственное вещественное воспоминание о Коломбане.

Затем, из боязни размягчиться и зарыдать, он добавил, не теряя ни минуты:

– Может быть, пойдем, друг мой?

– Пошли! – ответил Сальватор и поднялся на ноги.

Они спустились вниз. У привратницы никого не было: следивший за ними человек стоял на углу улицы.

Молодые люди прошли через Люксембургский сад. Человек проследовал за ними. Они вышли на аллею Обсерватории, прошли по улице Касини, миновали предместье Сен-Жак и прошли в полном молчании заставу Фонтенбло под любопытными взглядами таможенников и простолюдинов, не привыкших видеть монашеские одеяния. На протяжении всего пути тот человек неотступно следовал за молодыми людьми.

Мало-помалу дома стали попадаться все реже, расстояние между ними все увеличивалось, и наконец перед ними открылась равнина, на которой раскачивались колосья.

– Где вы заночуете сегодняшней ночью? – спросил Сальватор.

– В первом же доме, где захотят предоставить мне кров, – ответил монах.

– Вам придется смириться с тем, что именно я предоставлю вам этот кров.

Монах покорно кивнул в знак согласия.

– В пяти лье отсюда, – продолжал Сальватор, – чуть дальше Кур-де-Франс, слева, вы увидите тропинку, которую узнаете по столбу, на нем нарисован белый крест в виде герба. Из тех, что называют крестом на лапках.

Доминик снова кивнул.

– Вы пройдете той тропинкой, она проведет вас через заросли ольхи, тополя и ив, и увидите в свете луны маленький домик. На двери этого домика будет такой же белый крест, как и на столбе.

Доминик кивнул в третий раз.

– Рядом с домиком растет ива с дуплом, – продолжал Сальватор. – Вы сунете руку в дупло этой ивы и найдете там ключ от двери дома. Возьмите его и откройте дверь. На эту ночь и на столько ночей, сколько пожелаете, хижина будет в вашем полном распоряжении.

У монаха даже и мысли не возникло спросить у Сальватора, зачем ему нужен был дом у реки. Он просто обнял своего друга.

Молодые люди обнялись. Их сердца были полны волнения.

Пришло время расстаться.

Аббат ушел.

Сальватор продолжал стоять неподвижно на том же самом месте, где они расстались, следя взором за удаляющейся в сумерках фигурой монаха.

Если бы кто увидел этого красивого монаха, который мирно и важно, опираясь на сосновый посох, в развевавшихся на ветру ослепительно белых одеяниях и накинутом поверх них плаще, уходил в длительное и утомительное паломничество, если бы кто увидел, как этот прекрасный монах босиком ступал ровными и уверенными шагами, тот непременно почувствовал бы в душе одновременно сострадание и грусть, уважение и восхищение им.

Наконец Сальватор, потеряв его из виду, сделал знак, говоривший: «Да хранит его Бог!», и возвратился в этот вонючий и грязный город. В душе у него было одним огорчением больше и одним другом меньше.

Глава XXX

Девственный лес на улице Ада

Оставим аббата Доминика на его пути в Италию. Пусть он продолжает совершать свое грустное и длительное паломничество длиною в триста пятьдесят лье с сердцем, наполненным тревогой, с израненными об острые камни ногами, и посмотрим, что произошло приблизительно за три недели до его отправления в дальний путь. То есть в понедельник 21 мая в полночь в доме, а если точнее, в парке перед неким необитаемым домом в одном из самых густонаселенных предместий Парижа.

Наши читатели, возможно, помнят, как однажды, весенней ночью Кармелита и Коломбан в те быстро прошедшие времена их счастья посетили могилу Лавальер. В ту самую ночь, если читатель помнит, они, пройдя по улицам Сен-Жак и Валь-де-Грас, повернули налево и подошли на улице Ада к маленькой деревянной решетчатой двери, которая вела в бывший сад монастыря Кармелиток.

Так вот, по другую сторону улицы, а следовательно, справа от Обсерватории, почти напротив сада монастыря Кармелиток есть небольшая дверца с низким сводом. Она сделана из стальных прутьев и закрыта на железную цепь.

Когда вы будете проходить мимо, взгляните через решетку этой двери, и вы будете очарованы дикой растительностью, которую никогда до сих пор не видели и о которой даже и не мечтали.

Действительно, представьте себе вход в лес платанов, смоковниц, лип, каштанов, акаций, сумах, сосен и тюльпановых деревьев, сплетенных между собой, словно лианы, и соединенных тысячеруким плющом в неописуемую мешанину. Что-то вроде непроходимого леса, джунглей Индии или Америки. И тогда у вас будет более или менее точное представление о том очаровании, которое открывается, когда вы с удивлением видите этот уединенный уголок парка. И даже более чем уединенный – таинственный.

Но это очарование видом девственного леса и буйной растительности очень быстро проходит, уступая место страху, когда прохожий видит его не при свете дня, а в вечерних сумерках или в ночном мраке, едва освещенном луной.

И тогда, при бледном свете серебряной диадемы, прохожий замечал вдали развалины какого-то дома и огромный зияющий колодец, окруженный высокой травой. Тогда он слышал в тишине звук тысяч шагов, которые в полночь раздаются на кладбищах, в разрушенных башнях и в заброшенных дворцах. И тем более если запоздалый прохожий являлся поклонником Гёте или почитателем Гофмана, и, значит, сердце его было полно образов и впечатлений от произведений этих двух поэтов. И в памяти его всплывали воспоминания о рейнских деревушках, которые навещали призраки баронов, о духах из Богемских лесов, обо всех этих сказках, легендах и ужасных происшествиях из истории древней Германии. А поэтому он начинал желать, чтобы эти молчаливые деревья, этот разверзнутый колодец, этот полуразрушенный дом рассказали ему свою историю, свою сказку или легенду.

Что же произойдет с тем, кто, расспросив проживающую напротив двери парка славную тряпичницу по имени мадам Тома, попросив ее рассказать какую-нибудь легенду или историю об этом загадочном парке, добьется от нее силой или хитростью разрешения войти в него? Он, несомненно, вздрогнет уже от того, что увидит через решетку эту странную, темную и таинственную чащу, где перемешались старые деревья, высокие травы, папоротник, крапива и плющ.

Ребенок ни за что не осмелился бы переступить порог этой двери. Женщина упала бы в обморок, только взглянув на парк сквозь решетку.

Посреди этого квартала, образованного заставой Сен-Жак, Обсерваторией и площадью Сен-Мишель, уже полного легенд, начиная с легенды о дьяволе Вовере, парк этот является чем-то вроде гнезда, откуда вылупляются все новые и новые легенды, о которых может рассказать каждый встречный.

Какая же изо всех этих противоречивых легенд наиболее соответствует истине? Этого мы вам сказать не можем. Но, не клянясь Богом в подлинности, мы расскажем вам ту, которая нам ближе. И тогда вы поймете, почему воспоминание об этом мрачном фантастическом доме осталось в нашей памяти и продолжает жить, хотя прошло уже без малого тридцать лет.

Я только что приехал в Париж. Мне было двадцать лет. Я жил на улице Фобур-Сен-Дени и имел любовницу на улице Ада.

Вы спросите меня, каким образом я умудрился, живя на улице Фобур-Сен-Дени, завести любовницу в этом потерянном квартале, расположенном так далеко от моей квартиры. Отвечу, что, когда человек в двадцать лет приезжает в столицу из Вилье-Котре и когда у него только тысяча двести франков жалованья, он любовницу не выбирает. Это она выбирает его.

Вот и я был выбран в любовники одной юной очаровательной особой, проживавшей, как я уже сказал, на улице Ада.

И трижды в неделю я отправлялся, к ужасу моей бедной матери, с ночным визитом к этой юной и прекрасной особе. Я выходил из дому в десять вечера, а возвращался в три часа утра.

Совершая эти ночные прогулки, я, уверенный в своем росте и своей силе, не брал с собой ни трости, ни кинжала, ни пистолетов.

Маршрут моих прогулок был очень простым. Его можно было бы начертить на карте Парижа линейкой и карандашом: таким он был прямым. Выйдя из дома номер 53 по улице Фобур-Сен-Дени, я следовал через мост Менял, по улице Бочаров и мосту Сен-Мишель. Затем по улице Арфы выходил на улицу Ада, с улицы Ада попадал на Восточную улицу, с Восточной улицы на площадь Обсерватории. Потом, пробираясь вдоль стены приюта подкидышей, проходил мимо заставы и на полпути между улицей Пепиньер и улицей Ларошфуко открывал дверцу сада, доходил до ныне исчезнувшего и живущего, быть может, только в моих воспоминаниях дома. Домой я возвращался точно той же дорогой. Это значит, что ночью я проделывал путь длиной что-то около двух лье.

Моя бедная мать, очень беспокоившаяся оттого, что не знала, куда я хожу, была бы еще более напугана, если смогла бы проследить за мной и увидеть, через какие мрачные и пустынные места лежал мой путь, начиная с того места, что называлось Горный институт.

Но самым пустынным и мрачным отрезком этого маршрута были, бесспорно, те пятьсот метров, которые мне надо было преодолеть между улицей Аббе-де-л'Эпе и улицей Пор-Руаяль и обратно. Эти пятьсот метров мне надо было пройти рядом со стенами проклятого дома.

Признаюсь, что безлунными ночами эти самые пятьсот метров очень меня волновали.

Говорят, что у пьяниц и влюбленных есть свой бог, который их охраняет. Слава богу, я не могу ничего сказать про пьяниц. Но что касается влюбленных, то я очень склонен в это верить: мне ни разу никто на пути не попался.

Честно говоря, толкаемый страстью все знать до конца, я решил взять быка за рога, то есть проникнуть в этот загадочный дом.

Я начал с того, что стал справляться о легенде, которая этот дом окружала, у той особы, что заставляла меня через ночь совершать тот опрометчивый поступок, о котором я только что вам рассказал. Она пообещала справиться об этом у своего брата, одного из самых буйных студентов Латинского квартала. Легенды его мало интересовали, но все же для того, чтобы удовлетворить любопытство сестры, он навел справки и кое-что узнал.

Одни говорили, что этот дом принадлежал некоему богатому индийскому набобу, а после того, как умерли его сыновья и дочери, внуки и внучки, а также правнуки – этому индийцу было уже полтора века, – он поклялся никого больше не видеть, пить воду только из своей цистерны, питаться только травами из своего сада, спать только на голой земле, положив под голову камень.

Другие уверяли, что этот дом был приютом банды фальшивомонетчиков, что все ходившие в Париже фальшивые деньги были изготовлены между аллеей Обсерватории и Восточной улицей.

Набожные люди говорили шепотом, что в этом жилище поселилось в стародавние времена привидение генерала ордена иезуитов, которое, посетив братьев в Монруже, возвращалось в это странное жилище через подземный ход длиною всего в полтора лье.

Люди с сильным воображением туманно говорили что-то о привидениях, влачащих цепи, о душах, произносящих молитвы, о необъяснимых, необычайных и нечеловеческих шумах, которые можно было услышать в полночь в определенные дни месяца при определенных фазах луны.

Те, кто занимался политикой, рассказывали тем, кто желал их слушать, что этот парк, являясь частью земель, на которых некогда стояла обитель, перед которой казнили маршала Нея, был куплен семьей маршала вместе с домом, прилегающим к этому печальному месту. И что семья маршала, словно совершая обряд освящения, бросила в колодец ключ от дома, а ключ от ворот – через ограду и удалилась, не смея обернуться и посмотреть назад.

В конце концов этот дом, куда никто никогда не входил, эта обитая железом дверь, истории об ограблениях, об убийствах, о похищениях людей и о самоубийствах, паривших над этим печальным парком подобно стайке птиц, эти сказки, достоверные или недостоверные, которые рассказывались о нем в близлежащем квартале, эта ветвь смоковницы, на которой повесился некто по имени Жорж и которую показывали всем, кто останавливался перед решеткой и расспрашивал о доме, – все это возбудило во мне огромное желание войти днем в этот пустынный сад и в этот заброшенный дом, мимо которого я, вздрагивая, проходил по ночам три раза в неделю.

Ворота сада находились на улице Ада, но вход в дом располагался и располагается поныне на Восточной улице под номером 37. То есть это был предпоследний дом перед Обителью.

По несчастью, в те времена я не был богат – не хочу сказать, что я богат теперь, – и не мог приобрести тот волшебный ключик, которым, как говорят, открываются все двери, ворота и решетки. Но и без этого ключика для того, чтобы проникнуть в этот недоступный дом, я пустил в ход все просьбы, хитрости и интриги. Но ничто не помогло.

Можно было бы взять его штурмом. Но это было делом серьезным: вторжение в чужие владения преследовалось Уголовным кодексом, и если бы меня схватили во время моего ночного посещения этого девственного леса и необитаемого – а возможно, и обитаемого, как знать? – дома, мне было бы очень трудно убедить моих судей в том, что меня привело туда простое любопытство.

Кстати, я уже настолько привык проходить мимо этой стены, за которой росли густые деревья, образовывавшие как бы навес над улицей, что вместо того, чтобы ускорить шаг, как я делал это поначалу, я замедлял шаги и иногда останавливался, ловя себя на мысли о том, что готов был пропустить любовное свидание и, если бы это было возможно, посетить этот фантастический сад.

Он был именно фантастическим, вы сами в этом вскоре убедитесь.

Июльским вечером 1826 года, то есть приблизительно за год до тех событий, о которых мы вам сейчас расскажем, когда я, готовясь пойти на свидание, поужинал в Латинском квартале, а к девяти часам уже направлялся к Восточной улице, я, как это уже у меня было принято, поднял глаза на таинственный дом, то увидел на уровне второго этажа огромную табличку, на которой крупными буквами были написаны два слова:

ПРОДАЕТСЯ ДОМ

Я резко остановился, подумав, что неправильно прочел. Потом протер глаза: нет, это не было ошибкой. На фасаде были написаны именно эти два слова: «Продается дом».

– Ах, черт побери! – сказал я себе. – Вот прекрасный случай, которого я так долго ждал. Не будем его упускать!

Я бросился к двери, довольный тем, что теперь у меня было что ответить на вопрос, что я там делаю, и громко постучал. Ответа не было.

Я снова постучал. И снова не получил ответа!

Я еще несколько раз стукнул железным молотком по двери, но результат был все тем же.

Тогда я оглянулся и увидел, что на меня смотрит цирюльник, стоящий на пороге своего дома.

– К кому следует обратиться, – спросил я его, – чтобы осмотреть этот дом?

– Вы хотите осмотреть этот дом? – спросил он с удивлением.

– Да… Разве он не продается?

– Действительно, утром я видел на фасаде это объявление. Но дьявол меня побери, я не знаю, кто прибил это объявление!

Сами понимаете, что мнение этого цирюльника, так совпавшее с моим собственным мнением, вместо того, чтобы уменьшить мое любопытство, только его усилило.

– Не могли бы вы, – продолжил я, – сказать, как мне войти в этот дом и осмотреть его?

– Дьявольщина! Постучитесь в этот погребок и спросите.

Сказав это, цирюльник указал мне на углубление рядом с домом, в которое вела лесенка в пять или шесть ступеней.

Спустившись на последнюю ступеньку, я наткнулся на вещественную преграду: ею оказался огромный, черный как ночь пес. Он был едва различим в сумерках: в темноте светились только его зубы и глаза. Тела же не было видно вовсе. Казалось, что это – чудовище, охраняющее логово. Пес встал, преградил дорогу и с глухим рычанием повернул голову в мою сторону.

Этим рычанием он, казалось, вызывал хозяина… Им оказался обитатель этой таинственной пещеры!

Реальная жизнь, живые люди – все это было в трех шагах позади меня. Я еще ощущал реальность ладонью, но мое воображение было так поражено, что мне показалось, что этих пяти ступенек хватило для того, чтобы я смог попасть в совсем другой мир.

Человек, как и пес, имел очень характерную внешность. Он был одет во все черное, на голове у него была черная фетровая шляпа, огромные поля которой обрамляли его лицо, на нем, как и у собаки, сверкали только глаза и зубы. В руке он держал палку.

– Что вам надо? – спросил он хриплым голосом, подходя ко мне.

– Я хотел бы осмотреть дом, который продается, – ответил я.

– В такое время? – хмыкнул человек в черном.

– Я понимаю, что вам это может показаться странным, но успокойтесь!

И я побренчал в кармане несколькими монетами, единственными, которые у меня были.

– В такое время дома смотреть не приходят, – снова произнес сквозь зубы человек в черном, качая головой.

– Кое-кто приходит, – возразил я. – Я ведь пришел.

Этот аргумент показался человеку в черном явно неоспоримым.

– Ладно, – сказал он. – Вы его увидите.

И он скрылся в глубинах своей пещеры. Признаюсь, что перед тем, как последовать за ним, я сильно колебался. Но в конце концов решился.

Едва я сделал шаг, как наткнулся на препятствие: в грудь мне уперлась ладонь человека в черном.

– Вход на улице Ада, – сказал он, – а не здесь.

– Однако, – возразил я, – дверь дома расположена на Восточной улице.

– Возможно, – ответил человек в черном. – Но через дверь вы в дом не войдете.

Человек в черном может иметь такие же причуды, как и человек в белом. Посему я решил уважать причуды моего гида.

Я вышел из погребка. Мне, кстати, для этого надо было сделать всего пару шагов. И вот я очутился на улице.

Человек в черном, держа в руках палку, последовал за мной. По его пятам поплелся и пес.

При свете фонарей мне показалось, что человек этот бросал на меня страшные взгляды.

Затем он произнес глухим голосом:

– Сверните направо.

И указал палкой на улицу Валь-де-Грас.

Потом он подозвал к себе пса, обнюхивавшего меня с вызывающей тревогу нескромностью, – словно предчувствуя, что в определенный момент ему будет принадлежать лучший кусочек моего тела. Пес в последний раз взглянул на меня и отошел в сторону. После чего собака и ее хозяин скрылись куда-то налево. Я же продолжал идти направо.

Дойдя до решетки ворот, я остановился.

Сквозь решетку я увидел таинственные глубины того сада, который мне наконец-то разрешили посетить. Это было странное зрелище: грустное, мечтательное, немного мрачное, оно притягивало к себе и захватывало. Луна только что поднялась и светила вовсю, как бы украсив вершины высоких деревьев коронами из опала, жемчуга и бриллиантов. Высокая трава сверкала, подобно изумрудам. То там, то сям по всему лесу вспыхивали светлячки, придавая фиалкам, мху и плющу свой синеватый отблеск. Каждое дуновение ветерка, как в лесах Азии, приносило тысячу незнакомых ароматов и тысячу таинственных шорохов, дополнявших открывшееся глазам очарование сладострастием слуха и обоняния.

Какая радость должна была бы охватить поэта, который, сбежав из Парижа, смог бы в самом же Париже гулять днями и ночами по этой волшебной стране!

Я продолжал оставаться в этом молчаливом восхищении, когда между мной и этим волшебным зрелищем, открывшимся перед моими глазами, вдруг встала какая-то тень.

Это был тот самый человек в черном. Войдя внутрь, он подошел к двери.

– Вы по-прежнему хотите войти? – спросил он.

– Как никогда! – ответил я.

И тут услышал звук отодвигаемого засова, снимаемых железных перекладин, разматываемых цепей, скрип старого ржавого железа, похожий на звук тяжелой тюремной двери, открывающейся перед узником.

Но это было еще не все: когда человек в черном выполнил все эти различные операции, доказывающие, что он хорошо знаком со слесарным делом, когда он освободил дверь от всех запоров, когда я подумал, что дверь сейчас откроется, и уже нетерпеливо уперся руками в прутья, напрягши спину для того, чтобы повернуть дверь на ржавых петлях, дверь не открывалась, несмотря даже на усилия, которые прилагал человек в черном, и на лай собаки, которую было слышно, но не видно, настолько высока была скрывавшая ее непомерно высокая трава.

Человек в черном первым прекратил всякие попытки. Я же готов был толкать решетку до утра!

– Придется вам прийти в другой день, – сказал мне он.

– Это еще почему?

– Потому что перед дверью образовалась горка земли и ее надо разрыть.

– Так разройте же сейчас!

– Что? Разрыть ее ночью?

– Конечно. Ведь когда-то ее вам все равно придется разрывать. Почему бы не сделать это немедленно?

– А вы что, торопитесь?

– Завтра я уезжаю на три месяца.

– Ну, тогда подождите, пока я схожу принесу заступ и лопату.

И он исчез со своей собакой в густой тени гигантских деревьев.

Действительно, то ли от того, что западный ветер за много лет намел у двери горку пыли и та от дождя превратилась в цемент, то ли оттого, что земля просто вздулась, но перед решеткой сада изнутри образовался холмик высотой, вероятно, восемнадцать дюймов. Он был укрыт от взора высокой травой, росшей вдоль нижних железных перекладин.

Очень скоро человек в черном вернулся, неся в руке лопату. Через решетку, увеличенный до гигантских размеров моим возбужденным воображением, он показался мне древним галлом, вооруженным своим дротиком. Лишь черная кожа его лица портила всю картину.

Он принялся долбить землю, испускав при каждом ударе что-то вроде стона, напоминающего звук, производимый булочниками, за что те и получили прозвище нытиков.

Это было то время, когда Лоев-Веймар только что перевел Гоффмана. Голова моя была набита историями наподобие Оливье Брюнона, Майората, Кота Мурлыки, Кремонской скрипки. Я был уверен в том, что живу в мире фантастики.

Наконец, по прошествии некоторого времени человек в черном закончил свою работу и, опершись на черенок лопаты, произнес:

– Теперь ваша очередь!

– Как это: моя очередь?

– Да, ваша… толкайте!

Подчинившись этому приказу, я стал толкать дверь руками и ногами. Она поупрямилась немного, но в конце концов сдалась. И распахнулась так резко, что ударила человека в черном по лбу, да так сильно, что тот распластался на траве.

Пес, несомненно решив, что этот инцидент явился объявлением войны, яростно залаял, выгнул спину и изготовился уже наброситься на меня.

Я приготовился к отражению двойного нападения, поскольку был уверен в том, что человек в черном, когда он поднимется на ноги, непременно набросится на меня… Но к моему огромному удивлению, из травы, в которую он упал, человек этот приказал псу замолчать и, бормоча: «Ничего, ничего!», встал на ноги, появившись на поверхности.

Когда я говорю на поверхности, то это – чистая правда, поскольку, когда человек в черном поднялся и пригласил меня следовать за ним, мы оказались в зарослях травы, которая доходила нам до подбородка. Мне казалось, что я иду по каштанам. Они, вероятно, и лежали под слоем земли, мха, мертвых листьев и плюща толщиной не менее фута.