Сладкий хлеб мачехи

– Мам, да погоди, чего ты ерунду какую-то городишь? Отец придет, ты с ним поговоришь…

– Когда он придет? Опять под утро? Да я к этому времени с ума сойду! Да и о чем я с ним буду говорить? И так все ясно… Все ясно, как божий день… Нет, не надо никаких разговоров! Не нужна я ему, Глеб. Теперь я точно знаю, что не нужна.

– Зато мне нужна!

– Глебушка, милый, ну не рви ты мне сердце, ты лучше постарайся меня понять, пожалуйста… Нет у меня другого выбора! Не могу я больше здесь оставаться. Нельзя мне!

– Мам, не плачь… У тебя просто истерика, это пройдет, мам…

Да. Он прав. У нее просто истерика. Сейчас она пройдет, надо просто взять себя в руки. Ей же не хочется, чтобы он навсегда запомнил ее такой, бьющейся в слезной истерике?

Глубоко вдохнув и задержав в себе воздух, она медленно выдохнула, провела по мокрому лицу дрожащими ладонями. Протянув к пасынку руки, обхватила его за голову, провела растопыренной ладонью по жестким непослушным волосам.

– Глеб, Глебушка… Ты только английский не запускай, ладно? И отцу скажи, чтобы в следующую пятницу на родительское собрание сходил… И еще… Надо из химчистки твой пуховик забрать… Сладкого и мучного много не ешь, иначе опять прыщи вылезут! Так, что же еще… Кефир на ночь пей… О господи, что же я про кефир-то…

– Мам, ты это… Кончай уже! – резко выдернул Глеб свою голову из ее рук, глянул сердито, совсем по-взрослому. – Никуда я тебя не отпущу, поняла? У тебя просто нервы расшатались, хочешь, валерьянки принесу?

– Нет. Я все-таки уеду, Глебушка. Ну как бы тебе это объяснить… Я должна уехать, понимаешь? Должна! Но я тебе звонить буду каждый-каждый день! А в зимние каникулы ты ко мне приедешь! Ты уже большой, тебя отец одного отпустит…

– Мам, перестань! Чего ты выдумала! Ну не надо, пожалуйста!

Вздохнув, она поднялась с кровати, снова подошла к раскрытым дверцам платяного шкафа, задумчиво уставилась в его нутро. Протянув руку, сняла с плечиков синее шелковое платье, помяла в руках, полуобернувшись, бросила его в чемодан. И не увидела, каким взглядом проводил этот полет пасынок.

– Ну и ладно. Ну и уезжай.

Вздрогнув, она обернулась к нему, прижав кулачки к груди. Потом обхватила себя руками, будто спасаясь от холода.

– Уезжай, уезжай! И сразу бы сказала, что я тебе не нужен! И нечего тут…

Она не успела ничего ему ответить – в два прыжка он добежал до двери, рванул ее на себя злобно. Выскочив в коридор, тяжело затопотал в свою комнату.

– Погоди, Глебушка…

Голос в тишине комнаты прозвучал слишком уж пискляво, жалко, запоздало. Почему-то привстав на цыпочки, она пошла за ним, как сомнамбула, тихо прокралась по коридору, ткнулась рукой в закрытую дверь его комнаты.

– Глеб, открой… Открой, пожалуйста…

Тишина. Мертвая, злая, обиженная. Еще раз постучав, она прислонилась спиной к двери, медленно сползла вниз, села на корточки. Вот и все. Он ей не откроет, это понятно. Обиделся. Вот и попрощались. Нехорошо попрощались. А чего она хотела, собственно? Чтобы он ей хорошей дороги пожелал, что ли? Или счастья в личной жизни?

Встав на ноги, она еще раз, ни на что не надеясь, постучала в закрытую дверь, произнесла громко, так, чтобы он ее услышал наверняка:

– Прости меня! Прости меня, слышишь? Я очень, очень люблю тебя… Ты, главное, помни, что я люблю тебя, Глебушка… Я буду тебе звонить, я буду тебя ждать, я всегда буду тебе рада… Прости!

* * *

Вечерний вокзал был безлик и безлюден. Казенно-равнодушный голос диктора объявлял о прибытии очередного поезда. Кассирша глянула на нее сонно, встрепенулась слегка, натянула на лицо вежливую улыбку.

– Девушка, мне бы на ближайший до Барнаула…

– Через пятнадцать минут будет проходящий. Вам оформлять?

– Да, спасибо… – протянула Бася в окошечко свой паспорт.

– Места только купейные. Оформлять?

– Да. Конечно.

На мокром перроне – тоже никакой суеты. Мало желающих путешествовать в такую погоду. И дождь опять моросит. Говорят, уезжать в дождь – хорошо. Дорога будет удачной. И кто это придумал такую чушь?

Тихо прокрался на перрон состав. Вот и ее вагон – одиннадцатый. Надо идти, и проводница уже вышла, встала у открытых дверей вагона. Надо идти, да ноги не несут, будто приросли к мокрому асфальту перрона.

Услышав за спиной торопливые шаги, Бася вздрогнула, обернулась в лихорадочной надежде. Какой-то парень, прижав к груди букет белых астр, промчался мимо. И лицо у него такое – счастьем взбудораженное. Наверное, встречает кого-то. Проводив его глазами, она застыла на месте, потом снова лихорадочно обернулась. Никого. Надо идти. Поезд стоит всего десять минут. Надо, надо идти…

Подхватив ручку чемодана, она покатила его за собой по перрону, грустно приплелась к проводнице одиннадцатого вагона, протянула билет. Глянув в него зорким глазом, та мотнула головой – заходите. Да, надо заходить. Обернувшись, Бася еще раз пробежала глазами по пустому перрону, потопталась нерешительно на месте. Ну чего она ждет, господи? Или – кого ждет?

– Заходите в вагон, девушка. Стоянка сокращена, – строго глянула на нее проводница.

– Да, да, я сейчас… Я еще на одну минуту… Я сейчас…

Достав из кармана мобильник, она быстро принялась нажимать на нужные кнопки. Пальцы не слушались, все норовили попасть не туда, куда нужно. Наконец знакомая мелодия вызова полилась в ухо, ожиданием перехватило горло…

– Глеб! Глебушка! Послушай… – почти прокричала она в трубку и осеклась, услышав короткие частые гудки отбоя.

– Девушка, так вы едете или нет? Заходите в вагон, там уже сигнал дают! Что такое, в самом деле? – нервно переступила с ноги на ногу проводница.

– Да, я сейчас…

Подхватив чемодан, она тяжело поставила его в проход и вздрогнула от неожиданно раздавшегося характерного телефонного писка. С таким писком обычно сообщения поступают… Торопливо поднеся телефон к глазам, прочитала вспыхнувшее на дисплее яркими буковками послание от Глеба: «Не звони мне больше. Никогда».

– Ну же, девушка… Чего вы застыли? Отправляемся, уже сигнал подали! Поднимайтесь скорее! Господи, неуклюжая какая…

Наверное, проводница хотела просто помочь ей, подталкивая под локоток в открытую дверь. А получилось – последние надежды разрушила. Потому что телефон выскользнул из Басиной ладони, с жалким звоном упал сначала на перрон, а потом, отрикошетив, улетел вниз, под колеса, на рельсы. Отчаянно вскрикнув, Бася рванула было за ним, но проводница с недюжинной силой, тихо при этом выматерившись, втолкнула-таки ее в вагон вместе с чемоданом и торопливо захлопнула дверь.

– Все, все, девушка! Поезд пошел уже! Что это вы, честное слово, так дергаетесь? Больная, что ли? Еще не хватало, чтобы вы под колеса шастнули… Ишь, Анна Каренина на мою голову! Меня ж за это посадят и как звать не спросят!

– Извините, но у меня там телефон… Телефон упал… Мне надо выйти, извините…

– Ага, щас! Выйти ей! Пройдите лучше в свое купе, девушка! Ненормальная, ей-богу… Прям дурдом на прогулке. У вас восьмое купе, идите. Хотя постойте, я вас до купе сама провожу…

Так они и поплелись по узкому коридорчику поезда – Бася впереди на ватных ногах, следом проводница тянула за ручку ее чемодан.

– Стоп, девушка. Тебе сюда.

Открыв дверь, она почти впихнула ее в купе, и Бася с ходу уселась на нижнюю полку, слегка ударившись головой о стену. Впрочем, никакого удара она не почувствовала. Она вообще ничего не чувствовала, кроме отчаяния. Казалось, вся ее жизнь, в одну секунду сосредоточившись в маленьком мобильнике, осталась там, под тяжелыми колесами поезда, и была раздавлена, рассеяна по рельсам и черным шпалам. Ничего, ничего больше из той жизни у нее не осталось.

– Принимайте попутчицу, дорогие пассажиры! – облегченно вздохнув, будто скинув с плеч тяжкий груз, бодро проговорила проводница. И тут же добавила тихо, даже немного интимно: – Только это… Она вроде не в себе немного. Мужчина, уступили бы вы ей нижнюю полку, а? А то не дай бог чего…

– Да, да, конечно! – с готовностью откликнулся пассажир-мужчина, вежливо улыбаясь и исподтишка разглядывая Басю. – Конечно, нет проблем! Даже и уступать не придется, мы с дочкой вдвоем едем, и ей очень даже нравится на верхней полке спать. Да, Варенька?

– Мне вообще все равно, где спать… Верхняя так верхняя… – раздался с верхней полки немного гундосящий детский голосок, и вслед за ним показалась лохматая девичья голова со сбившейся набок красной заколкой.

Бася подняла глаза – что-то странное послышалось ей в этом детском голосе. Вернее, не странное, а очень близкое к ее собственному горестному состоянию.

А, так и есть… Лицо-то у девчонки насквозь заплаканное, прямо-таки опухшее от слез. Стало быть, тоже в каком-то своем горе пребывает. Маленькая совсем, лет восемь, не больше, а горе в глазах самое настоящее плещется, далеко не детское.

– Ну вот и хорошо. Вот и разобрались, – довольно кивнула проводница. – Доброго тебе пути, девушка. Больше под колеса не прыгай.

Развернувшись в узком проходе, она быстро исчезла, деликатно захлопнув за собой дверь. Бася вздохнула, закрыла глаза, прижалась затылком к стене. В ту же секунду ее подхватило вихрем, понесло куда-то, вниз, в узкую щель между колесами и серым бетоном высокой платформы, туда, куда выскользнул ее телефон… Ну же, еще немного… Вот же он, вот, только руку протянуть… Сейчас…

– Девушка… Эй, девушка… – вытащил ее из короткого видения низкий мужской голос. – Очнитесь…

– Что? Что такое?

Открыв глаза, она с досадой уставилась на своего попутчика. Он сидел напротив, смотрел на нее испуганно.

– Простите, но вы сейчас… – промямлил он и улыбнулся виновато, пожав плечами.

– Что – я? Чем-то помешала вам, да?

– Нет, не помешали, конечно. Но вы… вы то ли плакали, то ли стонали так нехорошо… Я подумал… Извините, в общем. А может, я вам чем-то могу помочь?

– Чем?

– Ну, я не знаю… Давайте для начала я помогу вам снять плащ и повесить его на плечики. А потом чемодан ваш в багажник под полкой пристрою. Вы встанете на секунду, и я пристрою. А потом я чаю принесу. Хотите?

– Как много всего… – усмехнувшись, глянула на него из-под опущенных ресниц Бася. – Что ж, давайте, помогите, если вам не трудно.

Встав с полки, она действительно позволила доброму попутчику и стянуть с себя плащ, и пристроить чемодан под полку, и даже за чаем сбегать. Заодно он у проводницы пакет с бельем для нее прихватил.

– Садитесь туда, к окошку, за стол. Там вам чай пить будет удобнее.

– Спасибо… – Послушно села она у окна, обвила граненый стакан в медном подстаканнике холодными пальцами и тут же их отдернула, обжегшись.

– Осторожно! – сунулся к ней мужчина. – Там же кипяток… Я вам зеленый чай заварил, с мятой. Она, говорят, нервы успокаивает. И сахару тоже положил. Две ложечки. Хотя, говорят, зеленый чай полагается без сахара пить. Но я же не знаю, как вы чай пьете, правда? С сахаром или без сахара?

Она слушала, долгим немигающим взглядом уставившись ему лицо. Очень терпеливо слушала, как может слушать незадачливого рассказчика сосредоточенный на чем-то своем такой же незадачливый собеседник. То есть не слышала вовсе того, что он ей говорил. Потом кивнула очень медленно и тихо произнесла:

– И пусть… Пусть он упал… Пусть…

– Простите… что? Кто упал? Куда упал? – удивленно переспросил мужчина.

– Телефон… Телефон мой упал. Вы знаете, у меня больше нет телефона. У меня вообще, вообще больше ничего нет… Я ни одного номера наизусть не помню…

Вздохнув, она тихо всхлипнула, отвернулась к темному окну, провела по щеке дрожащей ладонью. Пожав плечами, мужчина поднял голову кверху, поймал озадаченный взгляд девочки, состроил ей удивленно-растерянную гримаску. Потом снова внимательно уставился на Басю, проговорил осторожно:

– Ну, стоит ли так из-за телефона убиваться? Все же поправимо в принципе. Или… У вас еще что-то случилось? Я могу вам чем-то помочь?

Вздрогнув, Бася уставилась на него так, будто увидела впервые. Резко замотав головой, снова отвернулась к окну.

– Ну, не хотите говорить, и не надо. Давайте-ка лучше познакомимся. Меня, к примеру, Павлом зовут. А это моя дочка, Варя. А вас как зовут?

– Меня? Меня – Басей… То есть Барбарой… – тихо проговорила она сквозь слезы.

– О, какое у вас имя красивое! А почему вы чай не пьете, Барбара? Он остыл уже. А хотите, я вам горячего принесу?

– Нет. Спасибо. Я ничего не хочу. Простите, но я очень устала… И поздно уже…

– Ну что ж, давайте будем укладываться, – засуетился мужчина, вставая с места и заглядывая на верхнюю полку к дочери. – Варь, ты зубы чистить пойдешь?

– Я уже чистила, пап.

– Ну, спи тогда. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, пап…

Шатающейся в такт поезду походкой Бася с трудом дошла до туалета, а вернувшись, обнаружила, что постель ее уже застлана – добрый Павел и тут расстарался в помощи. Сев на место, она улыбнулась ему благодарно.

– А может, все-таки чаю? – еще раз предложил он. – С мятой, нервы успокаивает. Хорошо спать будете.

– Нет, не хочу.

– А коньяка хотите? У меня есть…

– Надо говорить – коньяку, – машинально поправила она его.

– Ну, пусть будет коньяку… Так хотите?

– В каком смысле?

– Как – в каком? Чтобы выпить. А что? Вам точно не помешает.

– Да, пожалуй, коньяку… – задумчиво кивнула головой Бася. – Что ж, давайте коньяку…

– Ага, я сейчас!

Павел с готовностью зашуршал пакетами, изредка поднимая глаза кверху, видимо, боясь потревожить дочку. Вскоре на столе появились пузатая темно-коричневая бутылка, бутерброды с сырокопченой колбасой, два пластиковых стаканчика. Бася тихо сидела на своей полке, наблюдала за хозяйственными манипуляциями Павла, молчала.

– Ну, за знакомство… – протянул он ей наполовину наполненный стаканчик.

Приняв его в руки и лихорадочно сглотнув слюну, она тут же опрокинула все содержимое стаканчика в рот, сморщилась, закрыла глаза, вздрогнула, как от озноба.

– Ничего, ничего! – чуть насмешливо подбодрил ее Павел. – Зато сейчас точно отпустит. По опыту знаю. Еще налить?

– Нет! Больше не надо. Я совсем пить не умею. Никогда коньяк не пила. Просто… просто мне сейчас жить не хочется.

– А я еще выпью. Вы не думайте, Бася, я вас очень даже понимаю. Иногда так жизнь до печенок достанет, что и впрямь жить не хочется. У меня тоже, знаете ли… А, да что там…

Махнув рукой, он залпом опрокинул содержимое стаканчика в рот, сглотнул с шумом, так, что дернулся острый кадык на худой шее, помолчал немного, глядя в темное окно. Потом обернулся к Басе, заговорил с волнением, немного задыхаясь, будто выпитый только что коньяк сильно ожег ему горло:

– Понимаете, мы с дочкой с похорон едем… Из женской колонии. Там ее мать сидела, жена моя, значит. Вот, вызвали на похороны… Эх, не надо было мне с собой Варьку брать! Лучше бы уж соврал чего-нибудь. А так… Она уже два дня молчит. Плачет и молчит, плачет и молчит…

– Ой… – тихо прижала ладонь ко рту Бася, кинув испуганный взгляд на верхнюю полку. Потом добавила шепотом: – Вы простите меня, Павел, я ж не знала… Я… я очень вам сочувствую…

– Да ладно, – вяло махнул рукой Павел и поморщился досадливо, – я ж не к тому… Я просто хотел вам сказать… Вот вы говорите – жить не хочется. И я, как дурак, за вами эти слова повторяю. А нельзя бога такими словами гневить! Что бы ни случилось, а жить все равно надо. Какая бы ни была наша жизнь, а жить ее надо, черт возьми. Выбора-то все равно у нас нет. Не ляжешь и не умрешь в одночасье, по собственному приказу.

Он коротко, но очень уж горько вздохнул, глянул на нее исподлобья, будто проверяя, как она воспринимает его щедрые наставления. Так сказать, от нашего горестного стола – вашему горестному столу. Незачем было и проверять – она действительно от них растерялась. Стало вдруг ужасно стыдно за свое «жить не хочется», хоть и в горестном порыве произнесенное. Человек с похорон жены едет, можно сказать, сам в поддержке нуждается, а она… Что ж, надо войти в разговор, пофилософствовать с ним на эту тему. Поговорить, порасспросить. Может, ему выговориться надо случайной попутчице?

– Вы, Павел, сейчас прямо как моя тетушка рассуждаете…

Она подняла на него глаза и даже попыталась улыбнуться ободряюще, но вместо улыбки только икнула неприлично, прикрыв рот ладошкой. Чертов коньяк – никогда не умела его пить! Хотя свое доброе алкогольное дело он, похоже, удачно совершил – внутри отпустило немного. Наверное, это ее отчаяние разбавилось до приемлемой для организма концентрации. Больно, но уже не смертельно.

– А как рассуждает ваша тетушка? – сунулся он к ней с интересом, гораздо большим, чем для такого вопроса надобно. Вытянул шею из несвежего ворота рубашки, блестел глазами, будто от ее ответа зависела вся его дальнейшая жизнь. Наверное, в другой ситуации он показался бы ей смешным, а сейчас… А сейчас – пусть.

– А она, знаете, тоже под таким лозунгом живет – раз жизнь зачем-то дана, надо ее прожить, и по возможности хорошо.

– Да. Да! Совершенно правильно говорит ваша тетушка! Именно так! И именно – хорошо. Хотя насчет «хорошо» – это уж как получится. Какая, в общем, разница. Она, эта самая жизнь, ведь и впрямь зачем-то нам дана? Может, просто для того, чтобы пройти от начала и до конца, как подвиг?

Бася торопливо закивала головой, соглашаясь. Наверняка этот Павел относится к категории доморощенных философов – сейчас ей лекцию прочтет о смысле жизни. Ишь, как глазом опасно заблестел. А произнося последние слова, даже голос чуть повысил.

Тут же слезно вздохнула и зашевелилась на своей полке Варя, и Павел, испуганно вытаращив глаза, прижал палец к губам. Потом встал, осторожно глянул на спящую дочь, поправил свесившееся с полки одеяло.

– Спит… – произнес шепотом, снова усаживаясь за столик. – Устала. Наплакалась. Да, о чем это мы с вами говорили…

– Мы говорили о жизни. Что ее надо просто прожить как таковую. Как подвиг.

– Ах, да, да… А вот Лена… Это жену мою так звали – Лена. Так вот, она, знаете, никак не хотела просто так свою жизнь жить. Нет, не подумайте, она была совершенно обычная женщина! Умная, спокойная. Но ей все время хотелось жить красиво, как в кино. Прямо мания у нее какая-то на этой почве была… Она в городской администрации работала, обыкновенной чиновницей в жилотделе. А где происходит распределение материальных благ, там всегда присутствует соблазн, знаете ли… Начальник взятки брал, ну и ей, конечно, с барского стола перепадало… Не смогла отказаться. А получилось так, что начальник теперь на свободе ходит, а Лена… Ей восемь лет колонии дали. Только год и отсидела. Что там случилось, мне не сказали. Но я думаю, что она сама… Она хрупкая такая была, ранимая… Ума не приложу, что мне теперь с Варькой делать?

– А что делать? Растить будете, на ноги ставить… – пожала плечами Бася и быстро отвернулась к окну. Потом добавила глухо: – Вы… вы счастливый человек, Павел… Хоть и кощунством это сейчас звучит, но все равно – счастливый…

– А у вас дети есть, Бася?

Она лишь слегка дернула головой, сильно поморщилась, потом повернула к нему яростное лицо, произнесла злым шепотом:

– Есть. Есть у меня сын. У меня есть сын, понимаете?!

Павел моргнул, закивал торопливо, выставив вперед ладонь, будто защищаясь.

– Извините, Бася, я не хотел… Извините…

– Да ладно, это вы меня извините. Просто я не могу… Не хочу сейчас. Не спрашивайте меня, пожалуйста. Я ведь сейчас вообще – никто. И звать меня – никак. Бесполезный такой воздушный шарик… Отпустили веревочку, он полетел…

– Хорошо, хорошо, я больше не буду… Давайте вообще тему сменим. Вы до какой станции едете, Бася?

– Я? Я в Барнауле выйду.

– Вы там живете?

– Нет. Я в маленьком городке родилась, в Семидолье. От Барнаула еще пять часов на автобусе ехать. Там и детство мое прошло, и юность школьная.

– Там, наверное, и друзья-подруги остались?

– Ну это вряд ли. Десять лет прошло, как я там не живу. Теперь уж никто и не помнит, наверное, Баську-полячку. Это меня так в школе звали – Баська-полячка.

– Почему? Из-за имени?

– Нет, не только из-за имени. У меня фамилия девичья была – Брылина. Барбара Брылина – звучит почти как Барбара Брыльска… Надо же что-то было с этим делать, правда? И мама мне все время твердила, что такое совпадение не может быть случайным, что у меня должна быть особенная судьба… Ну, я и старалась изо всех сил на эту Барбару Брыльску походить. Всем нравилось…

– Да, да, действительно, вы очень на нее похожи! – внимательно вглядевшись в ее лицо, всплеснул руками Павел. – И посадка головы, и манеры, и это нежное выражение грусти в глазах… Очень, очень похожи!

– А представляете, какой я успех в городке имела? На всех школьных вечерах под гитару песни из новогоднего фильма пела. И прическу старалась носить такую же, как у нее, и манеры ее в точности повторяла. У меня даже платье такое же было – цвета мокрого песка. Вот спроси меня – зачем я это делала? Не знаю. Где Барбара Брыльска и где я? Где Польша, и где наше несчастное Семидолье? В общем не принесла мне счастья эта похожесть. Лучше бы и не было ее.

– Почему?

– Потому… потому что похожесть есть, а изюминки – нет. Понимаете? Нету во мне должной изюминки! И не было никогда! И вообще не будем больше об этом!

– Хорошо, хорошо… – быстро закивал Павел головой, соглашаясь. – Вы вот что мне лучше скажите, Бася… Вы там, в своем Семидолье, постоянно теперь жить будете? Или так, на время туда едете?

– А вам зачем?

– Ну, я не знаю… Просто так спросил… А насчет изюминки вы не правы, Бася. Есть она в вас, определенно есть.

Сглотнув, она снова болезненно сморщилась, прикрыла веками глаза. Наверное, хватит с нее сегодня душевных дорожных разговоров. Видит бог, не получается. Тем более про изюминку.

– Знаете что, Павел? Давайте-ка будем спать укладываться. Устала я, сил нет.

– Да, да, конечно…

Подпрыгнув на месте, он виновато засуетился, зашуршал пакетами, складывая в них еду. И снова почувствовала неловкость – зачем она с ним так? Человек от души ее жизнью интересуется, вопросы всякие задает, а она – раз! – и оборвала разговор, будто в душу ему плюнула.

– Вы меня извините, но я и правда устала… – повторила она уже мягче. – Знаете, вы очень, очень хороший человек. И спасибо вам за все. И за коньяк тоже.

– Да ну… – засмущавшись, легко взмахнул он ладонью. – Вы вот что… Вы тут укладывайтесь, а я пойду пока покурю. Я на верхнюю полку лягу, чтобы вам не мешать. Спокойной ночи, Бася.

– Спокойной ночи, Павел. Значит, вы на меня не обиделись?

– Да бог с вами, что вы…

Тихо отодвинув дверь купе, он обернулся к ней с улыбкой. Какое у него простецкое лицо – абсолютно не запоминающееся. Простецкое и доброе. Люди с такими лицами обижаться вообще не умеют, наверное. Ну да и бог с ним…

Стянув с себя свитер и джинсы, она юркнула под худосочное дорожное одеяло, свернулась калачиком, уткнула лицо в подушку, вдохнула в себя исходящий от застиранной наволочки запах временного дорожного пристанища. От этого запаха само по себе сжалось горло, прошел по телу озноб. Нет, не надо бы плакать, сдержаться бы надо. По крайней мере – пока ее добрый попутчик не заснет, а потом уж она даст волю слезам. А вот и он…

Обдав ее запахом табака, Павел легко заскочил на верхнюю полку, повозился немного и затих. Вскоре донеслось его тихое, ровное посапывание. Теперь и поплакать можно. Дорожная ночь впереди – никто ей больше не помешает. Интересно, что сейчас делает Глебушка и вернулся ли домой Вадим… Наверное, еще не вернулся. Надо было позвонить ему, пока телефон в руках был… Сказать, что она уехала. И что он теперь свободен. И чтобы Глебку одного надолго не оставлял…

Слезный глубокий вдох занес в организм новый приступ отчаяния, и она даже не сразу сообразила, откуда льется испуганный детский шепоток:

– Теть, а теть… Ты почему так долго плачешь? Все плачешь и плачешь…

Вздрогнув, она застыла, едва сдержав рвущийся наружу всхлип, испуганно глянула вверх. Варина косматая голова свесилась с полки вниз, глаза светились в темноте жалостным любопытством.

– Спи, спи, девочка… Все хорошо, я уже не плачу…

– Но я же слышу! – долетел до нее возмущенный громкий шепот. – И я тоже никак не могу уснуть…

– Все, извини, я больше не буду. Честное слово. Спи.

– Тетя, а можно, я с тобой лягу?

– Со мной? Зачем?

– Мне страшно. Ну пожалуйста…

– Что ж, ложись…

Быстро утерев с лица слезы и перевернув подушку, Бася устроилась на бок, вжалась спиной в стенку. Девчонка тихо и шустро слезла с верхней полки, скользнула к ней под одеяло, доверчиво зашептала на ухо:

– А я и не спала вовсе, я слышала, как вы с папой говорили. Теть, я теперь тоже не знаю, как мне без мамы жить. Папа говорит, что надо жить, а я не хочу…

– Ну что ты говоришь, глупая… Нельзя так, Варюша. Такие слова даже вслух произносить нельзя, поняла?