Сладкий хлеб мачехи

* * *

Опять дождь. Мелкий, противный. Даже и на дождь не похож, на мокрый туман скорее. Идешь, будто плывешь в сером влажном облаке. И на душе тоже – серость маетная, тревожная. Хотя, казалось бы, чего ей, душе, так маяться, вроде не впервой обиду в себе носит. Пора привыкнуть к подлым странностям замужней жизни. А что? Глебка, похоже, прав. Если любишь – терпи. Вадима все равно не изменишь. Природа у него такая – сам приключений не ищет, но и мимо явно зазывающей женственности пройти не может. Ловелас поневоле, если можно так выразиться. Хотя ей от этого нисколько не легче, конечно. Потому что терпение – оно ж не резиновое. Если его растягивать до бесконечности, внутри образуется пустота, а любовь изнашивается, как ткань, обращается в рваное рубище. Тело вроде прикрыто, а красоты – никакой.

Вздохнув, Бася подняла глаза вверх, на серое тяжелое небо. Хоть бы лучик какой выглянул, прогнал дождевую хмарь. Или бы, например, снег пошел. Тоже хорошо. Самое противное это время – межсезонье. Кругом одно межсезонье – и в природе, и в собственной жизни. Надо из него в очередной раз выруливать, а сил нет. Надоело. Устала. Хотя – если Глебке обещала, то надо выруливать…

Выудив из кармана плаща телефон, она привычным жестом нажала на нужные кнопки. Так, номер Вадима свободен, это уже хорошо. Грустная, до боли знакомая мелодия долго лилась в ухо, но так и не оборвалась ответом вызываемого абонента. Наверное, все еще со своими проектировщиками заседает. Конечно, не надо бы ему звонками мешать. Она понимает, она абсолютно все понимает. Только не понимает, что ей со своей неприкаянной маетой делать. Куда, в какое такое место ее приспособить. В кафе, что ли, зайти, чашку кофе выпить, пару пирожных сжевать?

В кафе было тепло, уютно. И кофе оказался хороший – двойной эспрессо. Сковырнув ложкой с пирожного цветок взбитых сливок, она отправила его в рот, на секунду прикрыв глаза от сладкого удовольствия. Сейчас эта сладость обманет организм, а кофе силу придаст. Еще пирожное, еще кофе… Ну вот, уже лучше. Можно снова достать телефон, кликнуть любимого мужа. О! Сразу ответил, надо же…

– Вадим, я на минуту… Я понимаю, что занят… Да ничего у меня не случилось! Я просто спросить хотела… Ты сегодня когда домой придешь? Почему – ерунда? Да, да, я понимаю, ты работаешь… Извини…

Сжав тельце аппарата в ладони, она отвернулась к окну, набрала в грудь воздуха, изо всех сил пытаясь не расплакаться. Сидящая за соседним столиком женщина посмотрела на нее с жалостью, даже улыбнулась немного ободряюще. Пришлось ей тоже улыбнуться – мол, ничего страшного, вовсе я не собираюсь плакать. Еще чего. Сейчас рассчитаюсь за кофе с пирожными и пойду себе.

Выйдя на улицу и по привычке собираясь раскрыть зонтик, она обнаружила, что дождь таки кончился. И даже серая небесная глухомань изволила расколоться на облака, пропустив на землю реденькие солнечные лучи. Тут же затрепыхали на ветру последние желтые листья на деревьях, освобождаясь от тяжелой влаги, понеслись над бульваром классические осенние запахи – пряные, грустно утонченные нотки увядания. По такой погоде не грех и пешком пройтись. Подышать, подумать, успокоиться. Хотя идти до тети Дуни пешком – далековато будет. Но ничего, физическая усталость – это не пирожные, конечно, но тоже хорошее средство от маеты.

* * *

– Господи, Баська, что это с тобой?

Тетя Дуня стояла в дверях, подняв кверху обсыпанные мукой руки, смотрела на нее строго и одновременно испуганно.

– Здравствуйте, тетя Дуня. А что со мной? По-моему, со мной все в порядке.

– Да где уж – в порядке! Так выглядишь – краше в гроб кладут.

– Ну уж, сразу и в гроб… Немного замерзла – и все. Я к вам пешком шла, устала.

– Да ты проходи, проходи! Я сейчас тебя кормить буду. Горяченьким. Затеялась вот с пельменями, понимаешь ли… Вчера на рынок специально за мясом ходила. Купила хорошей говядинки со свининкой. Заходи!

– Вы что, сами пельмени лепите? А зачем? Купить же готовые можно.

– Да знаю я ваши готовые! Не верю я в нынешнюю пищевую модернизацию. Уж сама так сама. Ты ж знаешь, я для себя всегда все делаю сама. Абсолютно все. И ни на кого не надеюсь. Ты иди на кухню, я сейчас воду поставлю.

Стянув с себя плащ, Бася прибрела на кухню, тяжело плюхнувшись на табурет, села за стол, с удовольствием вытянула ноги. Опершись локтями о столешницу, сложила в ладони подбородок, стала наблюдать, как шустро возится у плиты тетка. Надо же, годы идут, а ей ничего не делается. Будто заморозилась к возрасту. Удачно мумифицировалась и живет себе.

– Да никогда ни на кого не надеялась! – с удовольствием продолжила тетя Дуня начатый в прихожей разговор. – А если б надеялась, то была бы сейчас несчастной старухой, которая брюзжит да на жизнь жалуется. Сколько их сейчас таких! Куда ни плюнь – везде в несчастную старуху пенсионерку попадешь. А я не такая!

– Да. Вы у нас пенсионерка счастливая.

– Да, счастливая! И ты шибко-то не усмехайся по этому поводу. Пенсионное счастье, милая моя, надо с молодости устраивать. Причем самым тщательным образом. Готовиться к пенсии надо всю сознательную молодую жизнь. И морально, и материально. А то у многих, знаешь, все наоборот происходит.

– Это вы меня имеете в виду, что ли?

– Да нет, почему – тебя… Я вообще говорю. Некоторые по молодости растратят себя подчистую, прогорят эмоциями, напридумывают себе всякие высокие отношения… А к старости эти высокие отношения лишь обидами оборачиваются, злобой да неврастенией. И никуда от них не денешься. Вот и приходится бедным старухам тащить до самой смерти этот мусорный вонючий мешок.

– Да понятно, понятно… – вяло махнула рукой Бася. – Слышала я уже вашу версию женской жизни, и не раз…

– А ты ручонкой-то на меня не маши! Это ты сейчас, по молодости, думаешь, что старость никогда не наступит. И не представляешь даже, что на пенсии тоже хорошо жить хочется, как в молодости, в спокойствии да в гармонии. Пенсионный возраст – его ж не отменишь. Это большой кусок жизни, между прочим.

– А у вас, значит, полная гармония сейчас?

Обернувшись от плиты, тетя Дуня глянула на нее недоверчиво, потом усмехнулась понимающе.

– Ну да, если хочешь. Полная гармония и есть. Крыша над головой у меня имеется, деньжонки тоже кое-какие водятся. Я ведь загодя начала зеленые бумажки в кубышку откладывать, ни одному банку не доверяла. Во всем себе отказывала, но бумажки откладывала. И правильно делала. Теперь вот живу, горя не знаю.

– Ну да, ну да… Жизнь в отсроченном во времени гедонизме – тоже жизнь, наверное…

– А ты не смейся, не смейся! Ишь, каким словечкам у своего пижона выучилась! Гедонизм какой-то приплела… Насчет гедонизма не знаю, конечно, но зато я никому ничего не должна, и мне теперь никто ничего не должен! Здоровье я сохранила, радости всякие тоже. Жизнь-то длинная. И потому несправедливо, понимаешь ли, в молодые годы все тратить, а на старость ничего не оставлять.

– Теть Дунь… А вот если честно… Ну неужели вам никогда не хотелось плюнуть на этот свой рациональный подход к жизни и влюбиться, например? Или ребенка себе родить, как моя мама?

– Да отчего ж не хотелось? Конечно, хотелось. А только я, знаешь ли, всегда на себя в зеркало правильно смотрела. И способности свои жизненные правильно оценивала. Да и не с серебряной ложкой во рту мы с твоей матерью родились… Ну, влюбилась бы я, голову потеряла, и что? Нет, выше головы не прыгнешь, дорогая! А жизнь жить все равно надо, раз она богом дана. Ты, можно сказать, за нее сама ответственность и несешь. Зато теперь я счастливая старушка, можно сказать, ягодка. Ни к кому с претензиями не лезу, живу себе в удовольствие. Вот тебе и весь тут гедонизм.

– Ага. Гедонизм. Полный и окончательный. Поздравляю вас, тетя Дуня.

Тетка ничего не ответила. Пошуровав шумовкой в кастрюле, поставила перед ней тарелку с пельменями. Присев напротив, сложила руки в замок, глянула внимательно в лицо.

– Ну давай. Ешь да рассказывай.

– А что рассказывать, теть Дунь? Нечего мне рассказывать. Все у меня хорошо.

– Да я уж вижу, как оно у тебя хорошо! Что, опять твой пижон загулял?

Нервно дернув плечом, Бася отвернула лицо в сторону, сглотнула вмиг образовавшийся в горле комок. Сидела, насупившись и боясь поднять на тетку глаза.

– Что ж, понятно… – грустно вздохнула тетя Дуня. – Вот говорила я тебе, говорила! Надо было слушать, а не мчаться за любовью, задрав хвост!

– Теть Дунь, ну не надо, пожалуйста! – жалобно протянула Бася. – И так на душе противно, и вы еще…

– Ладно, ладно, не буду. Прости.

Грустно замолчав, тетка посидела еще минуту, сердито поджав губы в складочку, потом, шлепнув сухой ладошкой по столу, соскочила с места, встала над Басей, уперев руки в бока.

– Нет, каков пижон этот твой Вадим, а? Так бы и убила на хрен… Я его как тогда увидела, прямо сердце оборвалось. Сразу поняла, что он тепленький, зараза.

– Какой-какой? Не поняла… Это что значит – тепленький? – удивленно моргнула Бася.

– Да то и значит! Именно про таких мужиков в народе и говорят – тепленький. Бабник то есть. Нет, убивать таких надо, и дело с концом.

– Да за что, теть Дунь? Он же не виноват в том, что природа его таким сделала. Таким вот… тепленьким. Не виноват, что женщины вокруг его тепла сами вьются. Причем женщины молоденькие, красивые. Девчонки совсем…

– Ага, давай, защищай его, как же! Вот он в одночасье возьмет и поменяет тебя на новенькую! Еще раз возьмет себе дурочку восемнадцатилетнюю. Что тогда делать станешь? Ни специальности у тебя, ни гроша собственного за душой… Думаешь, он с тобой своим поделится? Да на черта ты ему сдалась!

– А мне и не надо от него ничего! И вообще, теть Дунь, прекратим этот разговор! Понимаете, не могу я…

Она хотела продолжить, но отвлеклась на призывную мелодию мобильника. Нервно подскочив на стуле, выхватила его из кармана и, даже не взглянув на дисплей, ответила торопливо:

– Да! Слушаю, Вадим!

Однако звонил вовсе не Вадим. Из трубки послышался незнакомый женский вальяжный голосок:

– Здравствуйте, Барбара. Ведь вы Барбара, верно?

– Да… Да, это я. А вы, простите…

– Нет, вы меня не знаете. Но нам с вами давно уже пора познакомиться. Как насчет того, чтобы нам, наконец, поговорить?

– А… вы кто?

Глянув на озабоченно склонившуюся к ней тетю Дуню, она встала со стула, подошла с телефоном к окну.

– Меня зовут Оксана. Давайте встретимся… Ну, скажем, в кафе на Старом бульваре, около драмтеатра. Оно называется «Доктор Ватсон». Знаете?

– Да. Знаю.

– Придете?

– Хорошо, я приду. А… как я вас узнаю?

– Я сама вас узнаю, Барбара. Мне ваше лицо знакомо.

– И о чем мы с вами будем говорить, Оксана?

– Не о чем, а о ком. О Вадиме, конечно же. Часа в три вас устроит?

– Да. Устроит.

– Хорошо. До встречи.

Нажав на кнопку отбоя, Бася постояла еще минуту, глядя в окно и не смея обернуться к застывшей у нее за спиной тетке.

– Ну, чего застыла? – нетерпеливо тронула та ее за плечо. – Кто это тебе звонил?

– Не знаю, теть Дунь. Оксана какая-то. Говорит, о Вадиме со мной поговорить хочет, – тихим ровным голосом произнесла Бася, не поворачиваясь.

– И что, пойдешь?

– Пойду…

– А ты не ходи! Не ходи, и все тут!

– Нет, почему же, я пойду! Я… Мне тоже есть что этой даме сказать, между прочим. Вадим мой муж, и я вправе, вправе…

Голова ее сама собой непроизвольно вскинулась вверх, губы растянулись в холодной горделивой улыбке. Что такое происходит, в конце концов? Жена она своему мужу или нет? И вообще – давно пора ей научиться давать отпор всем наглым Оксанам вместе взятым. Сейчас пойдет и даст ей такой отпор, что мало не покажется.

Резко развернувшись от окна, она решительно отодвинула от себя тетку, быстро зашагала в прихожую.

– Да постой, Баська… Куда ты? – опомнившись, виновато засеменила за ней тетя Дуня. – И не поела ничего… И чаю не выпила…

– Спасибо, не хочу. Кусок в горло не лезет, теть Дунь.

– Да погоди, Бась… Ты это… Ты шибко-то не нервничай! Держись с достоинством, поняла? А то хочешь, я с тобой пойду?

Коротко и нервно рассмеявшись, Бася натянула холодный, тяжелый от влаги плащ, придирчиво глянула на себя в зеркало. Да уж, лицо для отпора сейчас не самое подходящее. Нехорошее лицо, уставшее, загнанное. Бледное до синевы, и глаза будто внутрь провалились.

– А чего ты смеешься? И впрямь – давай я с тобой пойду! – упрямо повторила тетя Дуня. – Ты ж опять растеряешься, реветь начнешь, я же знаю. Душа-то у тебя робкая. Для таких разговоров не приспособленная.

Оторвавшись от зеркала, Бася глянула на тетку, улыбнулась коротко и печально.

– Спасибо вам, теть Дунь.

– Ой, да за что, господи?

– Как за что? Вы ж на поддержку так сильно сейчас поистратились… Причем на искреннюю. А вам нельзя, при вашем-то экономном режиме. Спасибо вам, теть Дунь!

Выскочив на лестничную площадку и отбивая дробь каблуками по ступеням, она успела-таки упрекнуть себя в несправедливости по отношению к тетке. Ну вот зачем, зачем она ее сейчас обидела? В чем тетя Дуня-то виновата оказалась?

* * *

До кафе она доехала быстро – такси поймала сразу, как только вышла от тетки. Вошла в зал, огляделась по сторонам, надеясь, что пришла первой. Все-таки было бы лучше, если б она пришла первой. Отдышаться можно, к месту привыкнуть. Однако зря надеялась. От дальнего столика у окна ей уже призывно махала рукой какая-то девица. Блондинка, молодая совсем. У Вадима всегда было особое пристрастие к блондинкам. А эта еще и красивая, ухоженная. Лицо уверенное, нагловатое. Но улыбается вполне даже приветливо, будто подругу или родную сестру встретила.

– Это вы – Оксана?

– Да, это я вам звонила. Садитесь, пожалуйста. Очень приятно познакомиться. Вы что-нибудь есть будете? Здесь равиоли дают вполне приличные.

– Равиоли – это пельмени? – садясь напротив нее, насмешливо спросила Бася. Вернее, постаралась, чтобы ее вопрос прозвучал насмешливо.

– Ну да… Вроде того, – равнодушно пожала красивыми плечами Оксана.

– Тогда так и говорите – пельмени. Давайте называть вещи своими именами.

– Значит, вы любите, чтобы вещи назывались именно своими именами… Что ж, это уже хорошо… Это намного упрощает наше дело, Барбара.

– А у нас с вами есть какое-то общее дело?

– Да, есть. Только не смотрите на меня таким ежиком, умоляю вас. Наверняка вы и сами уже догадались, что ничего неожиданного я вам не сообщу. Ведь догадались, правда?

– Нет. Я сорочьи яйца не ем.

– Что? Какие сорочьи яйца? – насмешливо спросила Оксана.

– Да это, знаете ли, поверье такое – кто ест сорочьи яйца, тот все наперед знает. И обо всем наперед догадывается.

– Надо же, прелесть какая… А вы это серьезно, Бася?

– Что – серьезно? Про сорочьи яйца?

– Да нет. Нет, конечно. Это все очень забавно, конечно, но я про другое. Скажите, Бася, неужели вы и впрямь не догадываетесь, что у вас в семье происходит?

– А что у нас происходит?

Откинувшись на спинку стула, Бася подняла брови, моргнула пару раз. Еще и достало духу улыбнуться широко и смело, глядя Оксане прямо в глаза. И похвалить саму себя – хорошо, мол, разговор ведешь, вполне уверенно. Еще секунда – и эта девица отведет глаза, наверняка стушуется. Хотя – нет, не стушевалась. Выудила сигарету из пачки, красиво прикурила, отмахнула от себя дым ухоженной ладонью. Действительно, произведение искусства, а не ладонь. Гладкая, матовая, маникюр свежайший. Ноготок к ноготку.

– Что происходит, говорите? – красиво выпустив дым, медленно проговорила Оксана. – Ну что ж, я вам скажу, что происходит…

– Да говорите, говорите, Оксана. Не стесняйтесь. Очень даже интересно послушать.

– Понимаете ли, Бася… Мне очень нелегко говорить вам это, но я все равно должна. Потому что Вадим сам на этот разговор никогда не решится. Он просто-напросто изведет нас обеих, и все.

– Почему – обеих? Говорите за себя, пожалуйста.

– За себя? А вам что, еще не надоело так над собой измываться?

– Измываться? И как я, по-вашему, над собой измываюсь? По-моему, я просто живу со своим мужем, и все. Состою с ним в законном браке, строю крепкую ячейку общества. А остальное… Остальное меня просто не касается. Про остальное я знать не хочу.

– Что ж, ваша позиция мне понятна, Бася. Банальная позиция банальной законной жены. Другого я от вас и не ожидала, впрочем. Но все-таки… Вот я бы так не смогла, честное слово! Да и Вадим тоже хорош… Я, между прочим, уже говорила ему – нельзя, нельзя было так поступать с вами! Нечестно! Несправедливо!

– Простите… А как он со мной поступает?

– А вы что, сами не понимаете? Неужели вы не видите, кто вы есть при Вадиме?

– Ну? И кто же я есть при Вадиме?

– Вы? Вы – нянька, с которой изредка спит хозяин дома, вот вы кто! Но ребенок вырос, и нянька ему вроде как не нужна стала, а прогнать ее духу не хватает… Чертова мужицкая интеллигентность, правда? Все-то нам неловко, все-то нам непорядочно. С одной стороны – действительно непорядочно, а с другой – три судьбы прахом идут. Ваша, его, моя.

– Ну, так уж и прахом!

– Конечно, прахом… А как вы себе это представляете? Перебегать из дома в дом – это нормальная жизнь? Он же не мальчик уже! И он же не может уйти, оставив сына с мачехой! А мальчик успел к вам привыкнуть, и…

– Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что если бы я была Глебу родной матерью…

– Ну да! Именно это я и хочу сказать. Тогда все было бы намного проще! Вернее, стандартнее. Из обычной семьи мужчина и уходит обычно, с самыми обычными земными эмоциями, то есть с чувством вины и самоуничижением, но зато с надеждой на новое счастье. Он родное дитя с родной мамкой оставляет, понимаете? А от вас как уйдешь? Вы же мачеха… Не сможет он сына с мачехой оставить!

Сожаление, прозвучавшее в голосе Оксаны, ударило, пожалуй, больнее, чем сами обидные слова. Захотелось немедленно встать и уйти – сил не было отвечать. Да и подходящие для ответа слова никак не находились. Сглотнув, она проговорила сдавленно:

– Нет. Тут вы не правы, Оксана. Я не мачеха. Я давно уже Глебу мать. И потому… потому пусть Вадим уходит. Я его не держу. А Глеб со мной останется.

– Ой, я вас умоляю, Бася! – обидно хохотнув, вяло махнула ухоженной ручкой Оксана. – Пусть уходит, главное! Надо же, как благородненько! Будто вы Вадима не знаете! Он же своей паршивой интеллигентностью по рукам и ногам связан! Он же никогда на это не решится! Во-первых, он сына не сможет оставить, потому что это его сын, а не ваш, а во-вторых, он испытывает к вам огромную за него благодарность… Понимаете? Не любовь, а благодарность. Нет, эту проблему только вы разрешить сможете. Только вы, вы сами…

– Что? Что – я сама? Что я должна, по-вашему, сделать?

– Да вы сами должны разрубить этот узел! Неужели не понятно? Просто по-женски разрубить, и все! Я понимаю, что это трудно, но… Я вас прошу, Бася! Решайтесь! Надо решаться. Ну неужели вам самой комфортно во всем этом существовать?

– Ну, допустим, что не очень… комфортно. Значит, вы предлагаете, чтобы я сама… сама встала и ушла?

– Ну наконец-то! Дошло!

Господи, господи, дай силы. Помоги сейчас не разреветься перед этой Оксаной. Помоги сдержать слезы, господи. Сейчас она вдохнет и выдохнет. Вдохнет и выдохнет еще раз. Руки дрожат, все внутри дрожит, и голос получается жалкий, дрожащий.

– Хорошо. Будем считать, что до меня… дошло. Хорошо. Но тогда… Как же тогда Глеб? Что делать с Глебом, Оксана? Если я уйду… Он же… Он же привык ко мне, он меня с пятилетнего возраста мамой зовет…

– Ой, я вас умоляю! – снова мотнула в ее сторону ручкой Оксана. – Он что, маленький? Ему памперсы менять надо? Да у него вот-вот собственная мужицкая жизнь начнется, на фига вы ему сдались! Да и вообще… Это мать у ребенка одна, а место мачехи всегда, между прочим, вакантно.

– И вы, значит, на это место…

– Да, я! Именно я и претендую! И не я виновата, что так получилось! Вы меня извините, но это судьба, Бася. А что делать? Судьба!

– Но… но мальчик привык именно ко мне! Это же… такая трагедия для него будет…

– Да не будет никакой трагедии. Не льстите себе, Барбара. Как к вам привык, так и ко мне привыкнет. Да он вполне продвинутый современный парень! Они сейчас, знаете ли, в такие трагедии не верят… Не надо ничего усложнять, не стоит цепляться за соломинку.

А вот это уже – конец. Все, дальше идти некуда, бороться больше не за что. Права была тетя Дуня – не стоило ей сюда приходить. Наверное, у нее сейчас выражение лица очень уж несчастное образовалось. Вон как эта Оксана смотрит на нее снисходительно. Сидит, молчит, тянет свою бесконечную сигарету. Господи, как же Глебушка с этой жестокосердной куклой жить будет?

– Послушайте, Оксана…

Слова вышли из горла какими-то хриплыми, и пришлось помолчать немного, собираясь с силами. Хотя чего – послушайте? Что она может услышать вообще, эта кукла?

– Послушайте, Оксана… А вот если честно, если по-бабьи… Нет, мне просто интересно – вам что, совсем меня не жалко? Ни капельки? Я же сразу двух любимых людей теряю…

– Ой, так вы что, жалости моей хотите, что ли? Да господи, да это завсегда пожалуйста, это сколько угодно! Сразу бы так и сказали… А может, поплакать вместе с вами да сладкой водочки попить? А что, давайте сядем, пооткровенничаем по-бабьи. Я могу, в принципе. Ну что, заказать водочки?

Все, хватит, надо уходить. Дальше еще хуже будет. Надо что-то сказать на прощание грубое, уничижительное и уходить. Хотя нет – ничего не надо говорить. Зачем? И так все ясно.

Хлопнув ладонями по столешнице, она резко поднялась, слепо нашарила ремешок висящей на стуле сумки, неверною походкой направилась к выходу. Потом неуклюже побежала, чувствуя, как Оксана взглядом подгоняет ее в спину. И наверняка усмехается. А может, и улыбается широко. А может, уже новую сигарету прикурила. Сладкую, победную.

На улице опять моросил дождь. Ощутимо моросил, будто колол холодными иглами. Господи, куда она идет? Ничего не видно вокруг. Совсем рядом взвизгнули тормоза, кто-то дернул ее за руку, матерные грубые слова летят в спину… Это что, они ей предназначены, эти слова?

Обернувшись, она долго смотрела на выскочившего из машины мужчину, потом отерла мокрое то ли от слез, то ли от дождя лицо. Икнув от испуга, произнесла жалобно:

– Извините… Извините, я не хотела… Не кричите на меня, пожалуйста. Мне очень, очень плохо… Отвезите меня домой, пожалуйста…

* * *

Родная квартира встретила ее привычной ухоженностью, но казалась чужой. Наверное, вещи всегда чувствуют настроение хозяев. Дверцы платяного шкафа распахнулись, будто он сочувственно развел руками – жаль, жаль, что ты уходишь. И чемодан плюхнулся на кровать тяжело, нехотя, закапризничал молнией на сгибе. А может, у нее просто руки дрожали, дергали нервно за собачку. Ага, вот и молния поддалась, теперь надо вещи побыстрее собрать. Все равно – какие, что под руку попадет. Хорошо, что в голове ни одной мысли нет. Одно только отчаяние. В прихожей дверь хлопнула – Глебушка пришел. Комната вдруг закружилась перед глазами, и она испуганно села на постель. Глебушка! Господи, что же теперь будет, что же будет…

– Мам… Ты чего? – Тут же просунулась в дверь его лохматая голова. – Я пришел, а ты меня не встречаешь… Мы ужинать сегодня будем или нет?

– Ужинать? Ах да, ужинать…

– Да что с тобой, мам? Что-то случилось, да? У тебя лицо такое… Что случилось, мам?

– Ничего, Глебушка. Уезжаю вот.

– Ты? Уезжаешь? Куда?

– А… а я не знаю куда… Хотя нет, почему не знаю… Я к маме уезжаю, Глебушка.

– А надолго? Мы вроде хотели твою маму к себе в гости позвать…

С силой кинув в раскрытую пасть чемодана теплый свитер, она посидела немного, уставившись на пасынка широко открытыми глазами, потом снова достала свитер, ткнулась в него лицом, затряслась вся в слезной истерике.

– Да что случилось, мам, объясни толком! – бросился он к ней испуганно.

– Ничего, ничего, Глебушка… Ты прости меня, пожалуйста, я сейчас… Я все тебе объясню… Понимаешь, я не могу так больше! Ну прости, прости меня! Ты большой, ты умный… Ты… Ты продвинутый, ты поймешь…

– Да что, что я пойму, мам? Ну поссорились с отцом, бывает… Мы ж говорили с тобой уже сегодня! Зачем уезжать-то? Ну посмотри на меня, мам!

Утерев и без того воспаленное лицо жесткой шерстью свитера, она подняла на пасынка глаза, и он отстранился от ее взгляда испуганно.

– Понимаешь, так надо, Глебушка. Мне просто надо уехать. Совсем уехать.

– Как это – совсем? Не понял… Совсем – это навсегда, что ли?

– А что, что же мне делать, Глеб? Что? Я же не суперженщина какая-нибудь, я самая что ни на есть обыкновенная! У меня силы кончились, понимаешь? У каждого человека свой предел есть. Вот столько он может вынести, а вот столько – уже нет, понимаешь? Вот столько – уже перебор! Меня… зашкалило, я не могу больше. Прости. Ты уже большой, ты без меня справишься… Я очень без тебя скучать буду, жестоко скучать, но что же мне теперь делать…