Год длиною в жизнь

– Россия… – пробормотала Эвелина задумчиво. – Не могу сказать, чтобы я задыхалась от приливов патриотизма, но Гитлера своими бы руками придушила.

Татьяна слабо улыбнулась на слова свекрови и подошла к телефонному аппарату, стоявшему на высокой антикварной тумбе у окна.

Еще поднося трубку к уху, услышала всхлипывания. Ирина Коренева, ее подруга, рыдала в голос.

– Ира, Ирина! Что-то случилось?

– Таня, они только что увели Николая!

Николай был мужем Ирины, инженером с «Рено». Его увели… Кто, куда?

– Ирина, что ты говоришь? Я не понимаю.

– Его арестовали! Они берут всех русских! Всех, слышишь? Петра Андреевича Бобринского уже забрали, Масленникова, князя Красинского, генерала Николая Семеновича Голеевского… И адвоката Филоненко, и отца Константина Замбрежицкого, настоятеля церкви в Клиши, и еще…

– Что это значит? – испуганно спросила Татьяна. – Подожди, Ириночка, не плачь, произошло какое-то ужасное недоразумение!

– Таня, – сквозь слезы выкрикнула Ирина, – я не знаю номера Угрюмовых, позвони им! Ниночке надо позвонить, слышишь? Скажи…

Разговор прервался. То ли Ирина трубку бросила, то ли разъединили на линии. Теперь такое случалось часто.

Татьяна положила трубку, и тут же раздался звонок.

Бросилась к телефону снова:

– Алло, Ириночка, я слушаю!

Но в трубке продолжались гудки. Ах, да ведь это в дверь звонят!

Процокали каблучки горничной в прихожей. Щелкнул замок:

– Вы к кому, господа? Ах, Боже! Медам, мсье! Здесь солдаты!

Голос ее испуганно прервался. Тяжело топая, в столовую вошли два громадных фельджандарма с «кольтами» в руках, оба в чине ефрейтора. Повернулись к Алексу:

– Sie sind Russe?

– Nicht, – чуть приподняв брови, машинально ответил тот. Но вдруг, словно спохватившись, сказал с вызывающим видом: – Ja!

– Also, sie sind verhaftet.[5]

– Что-о? – тихо сказала Рита. – Арестован? За что?

– Арестован? – вскричала Эвелина, вскакивая так резко, что упал тяжелый резной стул.

– Погодите, господа, – рассудительно произнес Эжен. – Надо разобраться. Мой сын – русский только на четверть. У него французская фамилия, он гражданин Франции.

Видимо, один из жандармов ничего не понимал, поэтому смотрел на возмущенного Эжена Ле Буа равнодушным оловянным взглядом. В глазах у другого мелькнула насмешка:

– Wo ist hier, auf ihre weise, Frankreich? – И тут же завел нетерпеливо: – Also schnell, los, los! Sie gehen it![6]

Все взрослые стояли, словно онемев. Только Рита, от волнения с трудом подбирая немецкие слова, попросила дать хоть несколько минут, чтобы собрать немного вещей.

– Gut, – снисходительно сказал ефрейтор, поигрывая глазами ради хорошенькой девушки, – aber schnell, bitte.[7]

Татьяна и Алекс вышли в спальню. Саквояж, с которым Алекс собирался завтра в поездку в Марсель по делам фирмы, стоял наготове: он всегда загодя собирал вещи.

– Ну вот, – ухмыльнулся Алекс, кивнув на саквояж, – а ты называла меня суетливым сусликом, который торопится набить свои защечные мешочки. Как хорошо, что я оказался таким предусмотрительным сусликом и набил их заранее!

Татьяна громко всхлипнула:

– Это ошибка, ошибка!

– Что? – спросил Алекс с затаенной улыбкой в глазах и голосе. – Что именно – то, что ты назвала меня суетливым сусликом, или арест?

Татьяна никогда не могла удержаться от смеха, если Алекс хотел ее рассмешить. Может быть, в этом и крылась причина того, что их странный (вот уж воистину!) и в немалой степени вынужденный брак не распался и даже трещину не дал. И даже теперь она невольно улыбнулась сквозь слезы.

– Не переживай, – сказал Алекс, – если в самом деле произошла ошибка, придется как-нибудь разобраться в ней. Ну а если… – Он пожал плечами. – Ну а если все же… значит, я скоро встречусь на небесах с Дмитрием и скажу, что был благодарен ему по гроб жизни.

Они торопливо поцеловались и вышли в столовую. Ле Буа так и стояли в прежних позах, словно окаменев. Жандармы переминались с ноги на ногу со скучающим видом. Горничная плакала, как-то очень по-русски собирая слезы в горсть. У Риты было ледяное, презрительное выражение лица.

– Алекс, мальчик мой… – простонала Эвелина по-русски, но фельджандарм обернулся к ней с грозным видом, и она прикусила язык.

– Ничего, мамочка, – сказал Алекс по-французски, – все выяснится. Танечка все узнает, будет за меня хлопотать – и меня выпустят.

Эвелина кивнула, опершись на плечо мужа. Лицо ее дрожало. Эжен Ле Буа по-прежнему стоял как каменная статуя. Держался, видно было, на пределе сил, но держался.

Алекс коснулся рукой плеч матери, отца, Риты, махнул Татьяне и вышел. Все ринулись было следом, но ефрейтор сурово глянул с порога и покачал головой.

Замерли.

– Bitte, sagen Sie ir, wo kann ich jetzt Auskunft haben? – быстро спросила Татьяна.

Ефрейтор помолчал, потом ответил:

– Zwei und siebzig Avenue des arschalls Fosch.

– Aber was ist da, an dieser Adresse?

Он помолчал, потом произнес особенно внушительно:

– Es ist ein Haus.[8]

И снова завел:

– Also schnell, los, los…

Утром Татьяна была на авеню Маршала Фоша, 72. Это оказался громадный роскошный особняк, когда-то подаренный немецким графом знаменитой кокотке времен Наполеона III. В широких коридорах звучал патефон: сладкие штраусовские вальсы. То возле одной двери, то возле другой она видела знакомых женщин: русские, эмигрантские жены и дочери. На всех лицах – страх и недоумение, со всех уст срывался один и тот же вопрос: «За что?!» Ответа добиться не удалось ни в одном кабинете ни в тот день, ни в другой, ни в третий… Не помогли и связи Ле Буа: все старые французские связи в новом немецком государстве стали недействительны. Как тут было не вспомнить ухмылку фельджандарма: «Где здесь, по-вашему, Франция?»…

Наконец через неделю непрерывных хождений в особняк объявили: все задержанные русские находятся в военных казармах в Компьене, возможно, что их вывезут в Германию. Некоторые дамы снова ударились в слезы: они были замужем за евреями. Выяснилось, что всего забрали около тысячи человек: некоторых из провинции, но больше парижан.

– Мой муж наполовину француз! Он родился во Франции еще до революции, еще до войны! – надрывалась доказывать Татьяна.

– Это не играет роли, – неизменно звучал ответ. – У нас много таких, как он.

Оказывается, арестовали всех русских потому, что боялись восстания против фашистов. Русские могли его подготовить, протестуя против нападения на СССР.

«Да Боже мой, Алексу такое и в голову бы не пришло!» – думала с отчаянием Татьяна, однако червь сомнения все же подгрызал: откуда ты знаешь? Хорошо ли ты вообще знаешь своего мужа? Тебе казалось, что душа Дмитрия для тебя – раскрытая книга. А он устроил настоящее представление тогда, в тридцать седьмом, и исчез, инсценировав собственную гибель. Теперь вот погиб… на самом деле погиб, защищая переправу через реку Шэр.

Вскоре постоянные посетительницы дома 72 по авеню Фош узнали, что в Компьене начали принимать передачи. В ближайшее воскресенье туда поехали человек десять, в том числе Татьяна с Ритой и Ирина Коренева. Жара стояла невыносимая, да к тому же выяснилось, когда сошли с поезда, что до лагеря – четыре километра. Татьяна немедленно порадовалась, что свекор запретил Эвелине ехать с ними. Запрет, правда, вызвал грандиозный скандал в семье, но да Бог с ним, со скандалом: на такой жаре Эвелине немедленно бы стало плохо, с ее-то гипертонией. А вот что напрасно, так то, что Татьяна отказалась от машины Ле Буа. Но, с другой стороны, она не выдержала бы нескольких часов езды по извилистым дорогам: ее всегда страшно укачивало в автомоторе.

Татьяна сочувственно посмотрела на одну из спутниц – очень полную даму, которая изнемогала от жары. Татьяна заметила ее в первый же день, когда пришла на авеню Фош. С полуседыми, но тщательно уложенными волосами, в сером легком платье и серой шляпе, она выглядела очень элегантно. Ей было на вид около шестидесяти, но сразу становилось понятно, что она была поразительно красива в молодости. Впрочем, и теперь глаза оставались хороши, и голубиные веки, в точности как у «Дамы в черном», «Неизвестной» Крамского, и все еще яркие, хотя и чуть расплывшиеся губы…

«Пожалуй, еврейка. Иметь такую типичную внешность на территории вермахта, пожалуй, опасно!» – подумала Татьяна.

Ирина, которая, перестав плакать, вновь стала очень деловитой и сдержанной (правильно – слезами горю не поможешь!), немедленно углядела единственного извозчика, старика с полуживой клячей. Он сказал, что может довезти до лагеря только… одну даму. Мол, слишком стара его Миньон, четыре километра для нее очень много… Четыре километра и три дамы – итого семь. О, это невозможно!

– Ну что ж, ампосибль так ампосибль, – усмехнулась Татьяна. – Мы и пешком пройдем, правда, медам? А вы возьмите вон ту даму. – И она указала на женщину в сером.

Извозчик снял шляпу, слез с козел и помог даме устроиться в коляске. Она благодарила бессвязно, у нее дрожали губы, дрожал кружевной платочек в руке. Старик уложил огромный узел, который она волокла. Передача была завязана в плюшевую зеленую занавеску с помпонами.

– Н-но! – сурово сказал возчик.

Миньон принялась вяло перебирать ногами.

Татьяна, Ирина и Рита быстро пошли вперед по каменистой дороге, клонясь то вправо, то влево в зависимости от того, с какой стороны держали сумки с передачей.

– А все-таки, чего семь? – спросила Рита задумчиво.

– Ты о чем? – непонимающе свела брови Татьяна.

– Ну, старик сказал: четыре километра и три дамы – итого семь. Чего семь?

Татьяна и Ирина переглянулись и неожиданно принялись хохотать. Еще громче они захохотали, когда невзначай оглянулись и увидели, как неторопливо тащится по дороге Миньон. Пожалуй, они успеют дойти до лагеря и вернуться назад, а Миньон не одолеет и полпути!

– Ой, что ж мы, дурочки, хохочем… – вдруг сказала Ирина с тоской. – Может, их там уже всех…

– Если примут передачу, все в порядке, – рассудительно сказала Рита. – Что вы, тетя Ира, паникуете раньше времени!

Татьяна и Ирина поглядели на пятнадцатилетнюю менторшу с изумлением, но промолчали.

И вот дошли, собрались в кучку, стали ждать выхода начальства. Баулы, пакеты и чемоданчики с передачей велено было снести в сторожку против входа в громадный город-казарму, который тянулся в длину больше чем на километр. Появился вахмистр – коренастый, бравый, подтянутый. Назвал свою фамилию – Кунце. Несколько дам к нему бросились, насильно совали ему бутылки красного ординарного вина и лепетали по-немецки:

– Bitte, nehen Sie doch, bitte!

– Фу, – пробормотала Рита.

– Ничего не фу, – ответила Ирина. – Они беспокоятся за своих мужей, на все ради них готовы, даже на унижение.

– Вот именно – фу! – не сдавалась Рита. – Вон та тетка только что сказала вахмистру, что ее муж просто обожает фюрера.

– Да ты что?

– Честное слово, сама слышала! Правда, Кунце не поверил и отказался взять передачу.

Татьяна и Ирина обернулись.

Неподалеку стояла та немолодая брюнетка в сером, плакала, прижимая к себе свой огромный узел. Теперь и лицо у нее было серое от горя.

– Почему вы не отнесли передачу в сторожку? – спросила Татьяна сочувственно.

– У меня не взяли! Он посмотрел на меня и… сделал рукой так: пошла, пошла вон! – Дама попыталась повторить жест охранника. – Я понимаю, он решил, будто я еврейка. Но мой муж русский! Я пыталась объяснить, но вахмистр даже слушать ничего не захотел!

– Господи, неужели вам придется везти все это обратно? – с ужасом сказала Рита, глядя на зеленый плюш. – Послушайте, я знаю, что нужно сделать. Я сама ваш узел сдам: ведь солдат, который принимает передачи в сторожке, меня еще не видел. И узла вашего не видел. Я скажу, что привезла вещи для моего дяди. Как фамилия вашего супруга?

– Сазонов, – пролепетала дама. – Всеволод Юрьевич Сазонов.

– Дай мне листок из блокнота, мама, – энергично попросила Рита.

Она мигом написала записку и с помощью Ирины поволокла узел в сторожку.

– Ох, спасибо вам, – всхлипывая, бормотала дама в сером. – Я было совсем отчаялась, а теперь… Татьяна Никитична, спасибо вам и Риточке. У вас такая милая, такая умная дочь! У меня когда-то была дочь, но несколько лет назад она… она трагически погибла. – Дама прикусила кружевной платочек, пытаясь сдержать рыдания.

– Какое несчастье, – пробормотала Татьяна. – Я вам очень сочувствую, ужасное горе… Прошу меня извинить, вы знаете меня и мою дочь? Но я… Еще раз прошу прощения, мы знакомы?

В серых глазах мелькнуло странное выражение:

– Кажется, нет… Ах, наверное, я просто слышала ваше имя там, на авеню Фош, 72. Кстати, меня зовут Инна Яковлевна.

– Ну вот и познакомились, – улыбнулась Татьяна.

Инна Яковлевна (на самом деле ее имя было Нина, но она больше любила псевдоним) разулыбалась в ответ, вытирая платочком все еще мокрые ресницы.

«Ах я старая корова! – бранила она себя в ту минуту. – Надо же было так проговориться! Уж конечно, я никак не могла быть знакома с Татьяной Ле Буа. Я ведь видела ее, когда она звалась Татьяной Аксаковой… и вместе со своей хорошенькой дочкой была фактической заложницей для нас. Только часы отделяли их от смерти – тогда, четыре года назад… Повезло им. Конечно, она об этом не догадывалась, а я чуть не попалась сейчас. Хорошо, что удалось сослаться на встречи на авеню Фош, а то что было бы делать? Признаться, я, мол, была знакома с вашей, дорогая Татьяна Никитична, матушкой, даже ходила к ней, когда она держала на рю Марти гадальный салон? И с ее помощью мы с Юрским – Сазоновым тож! – провернули блестящую операцию по устранению врага Советской России Вернера? И главную роль в той операции играл ваш, Татьяна, бывший муж Дмитрий, которого там же и пристрелили – вывели в расход, как говорили мы в Гражданскую, когда сметали пыль старого мира с лица обновленной России? Однако времена меняются… Они изменились настолько, что мы, жизни свои (и чужие!) щедро отдававшие за революцию, вдруг стали ее жертвами… Кто это сказал, революция, мол, пожирает своих героев? Сначала были отозваны в Москву Шадькович и Полуэктов – их отправили в лагерь сразу. Ну, те – мелкая сошка, пусть золото роют в горах или олово в тундре! Вряд ли они там выживут, конечно. А кто выживет? Сергей Цветков уехал позже, и моя Рената, моя маленькая, глупенькая Рената зачем-то увязалась за ним… Ах, как она хотела, чтобы Юрский женился на ней! А он в то время уже застариковал и понял, что сил его на двух женщин – меня и Ренату – не хватит, надо выбирать одну. Он выбрал меня, потому что при Ренате он всегда был бы старым мужем молодой красавицы, а при мне… Мы почти ровесники, мы знали друг друга столько лет… с четырнадцатого года, если мне не изменяет память. Целую жизнь! Вот Рената и уехала с Цветковым в Россию – и вместе с ним была расстреляна в подвалах НКВД. Мы получили известие об этом случайно: Юрский выкрал шифровку у нового парижского резидента. И мы немедленно ушли на нелегальное положение. У нас были заготовлены документы на сей случай, мы ведь знали, что от нашего брата большевика всего можно ожидать… Вторжение немцев во Францию было для нас очень кстати, очень. Конечно, не слишком-то хорошо жить в оккупированном Париже под русскими фамилиями, но еще хуже – выслушать в России смертный приговор, в котором будут названы наши настоящие имена… Черт же понес этого Гитлера на Союз! Черт же заставил немцев запаниковать и начать грести под одну гребенку и видных деятелей эмиграции, и таких неприметных, тихих, мирных рантье, каким стал теперь некто Сазонов! Ох, неведомо, удастся ли ему выкрутиться… А мне, удастся ли выкрутиться мне? Рассказывают страшные вещи о том, что фашисты делают с евреями. Да что же за жизнь у меня такая! Неужели мне до конца дней судьбой предназначено крутиться, как рыбе на сковороде, а жарить меня будут то свои, то чужие?»

Инна Яковлевна наконец опустила платочек и исподтишка поглядела на Татьяну. Та стояла с суровым выражением лица, и у мадам Сазоновой (некогда, напомним, звавшейся Инной Фламандской) воровато дрогнуло сердце. Ну да, на воре и шапка горит!

Однако Татьяна взглянула на нее с виноватой улыбкой:

– Извините, я задумалась… о своем. Об Алексе. Помню, когда его уводили, я с ужасом ощутила – уже четвертый раз на протяжении своей жизни, а мне сорок один! – что рушится окружающий меня мир.

– Могу держать пари, – со слабой, беспомощной улыбкой, так красившей, она знала, ее лицо, пробормотала Инна Яковлевна, – что первый раз он для вас рушился в семнадцатом году.

– Да, конечно, – сказала Татьяна. – Но если в октябре семнадцатого еще оставались какие-то надежды, что «это безобразие», как тогда говорили, скоро пройдет, то в декабре отец уже не лелеял никаких иллюзий. Рабочие – он был управляющим на огромном заводе в Энске, в Сормове, – плевали на улицах ему в лицо. Он отсиживался дома, каждую минуту ожидая, что – ворвутся и убьют, не помилуют и нас, его семью. «Пока еще ничего, – говорил он, – но настанет время, когда людей будут убивать на улицах только за то, что у них чистые руки!» Но даже и он не мог себе представить того ужаса, который свалился вскоре на страну! Конечно, у него были и доброжелатели, были люди, которые помнили то хорошее, что он делал. И один из них случайно узнал, что его фамилия, Шатилов, значится в списках людей, подлежащих самому скорому уничтожению. Нам удалось уехать в Казань, к родственникам отца. Конечно, там тоже властвовали большевики, но обстановка почему-то не была настолько… оголтелой. Трудно поверить, но в некоторых семьях там даже устраивали домашние балы!

– Ну надо же! – покачала головой Инна Яковлевна с видом крайнего изумления.

– Да-да! – продолжала Татьяна. – А потом Казань была взята совместными русскими и чешскими частями, большевиков выкинули. Мы ждали, что вскоре будет освобожден Энск, готовились возвращаться, но вскоре и Казань оказалась под угрозой обратного захвата ее большевиками. Началась эвакуация.

Помню эту последнюю ночь… Все суетились, собирая вещи, а я, как ненормальная, спешила дочитать «Королеву Марго», которую мне подарил один студент, влюбленный в меня… Я читала о Варфоломеевской ночи, а на Волге протяжно и зловеще выли сирены. То давала о себе знать жалкая флотилия, наполовину составленная из никуда не годных барок и барж, флотилия, еще пытавшаяся оборонять город руками шестнадцатилетних юношей… Отъезд из Казани и вскоре, в пути, смерть отца – это была вторая гибель моего мира. Потом мы с братом и мамой добрались до Харбина. Знаете, мы ужасно боялись Китая, но оказалось, что Харбин – совершенно русский город! Мы там жили просто чудесно. Постепенно заживали раны, затихала боль потерь. Мой покойный брат, Олег, – Татьяна быстро перекрестилась – справа налево, как православная, хотя Инна Яковлевна заметила, что обручальное кольцо она носила на левой руке, как католичка, и крестик тоже был католический, украшенный гранатами… – занимал очень неплохую должность на КВЖД. Я тоже немного зарабатывала – была манекеном в разных русских магазинах. В молодости я была, говорят, хороша собой, – невесело усмехнулась Татьяна.

Инна улыбнулась в ответ, насмешливо подумав: «Ох, знаю я вашу бесцветную славянскую красоту… Вот я была хороша в молодости, что да, то да! Я сбивала мужчин на лету, как птиц! Они падали к моим ногам, падали… Приятные существа – мужчины». И она снова улыбнулась, вспомнив особенно приятных. Один был, кстати, сормовский пролетарий, от которого можно было просто одуреть. Вот именно – одуреть! И не одна Инна от него дурела, но также, сколь она помнила, и мамаша Танечки, Лидия Николаевна Шатилова. Да, да, обе они – финансовый агент Ленина Инна Фламандская и жена сормовского управляющего мадам Шатилова – сходили с ума по одному и тому же синеглазому парню. Как бишь его звали? Товарищ Виктор, кажется. Или его имя Борис? Пожалуй, и не вспомнить. Но до чего же тесен мир…

– Это правда, – послышался голос Татьяны, и Инна Яковлевна поняла, что невольно заговорила вслух. Последнее время у нее появилась такая глупейшая старческая привычка. Опасная, между прочим. – Мир тесен настолько, что я иной раз не верю себе. Такие встречи бывают, такие совпадения…

– О да! – проговорила Инна Яковлевна с самой понимающей интонацией. И правда, она все очень хорошо понимала. Взять хотя бы их с Татьяной нынешнюю встречу…

– Взяли! – прервал ее мысли веселый голос, и она увидела Риту, которая вприпрыжку мчалась из сторожки. – Взяли и ничего не заподозрили!

– Спасибо! Ах, спасибо, деточка!

– Да не за что, – пожала плечами Рита. – Но послушайте, медам, если мы хотим успеть на поезд, нужно поторапливаться!

Татьяна взглянула на часы:

– Боже мой! С тех пор как немцы перевели часы на три часа, я постоянно теряю представление о времени… Скорей! Где наш возчик?

– Я здесь, мадам! – раздался надтреснутый голос, и в плечо Татьяны ткнулась морда Миньон, так что на какое-то мгновение ей почудилось, будто заговорила лошадь. – Я жду вас, никого не беру, хотя меня уже хотели подрядить другие дамы.

– Вы очень любезны, мсье! – пробормотала Татьяна, помогая Инне Яковлевне подняться в коляску. – Только нельзя ли попросить уважаемую Миньон перебирать ногами чуточку побыстрее? Если мы опоздаем на поезд, вы останетесь без чаевых!

– Конечно, конечно, – засуетился возчик. – Мы поедем быстро. Во-первых, под горку, во вторых, без узла. Никто никуда не опоздает, клянусь!

Татьяна усмехнулась. Если она сейчас скажет: «Нет, Шуйский, не клянись!», как любил говаривать, бывало, дядя Костя Русанов, возчик ее не поймет. Да и не нужно его отвлекать, а то, не дай Бог, и в самом деле опоздают!

Они не опоздали. Правда, в первом классе мест уже не было, сели во втором. Вагон был почти пустой. Ирина и Рита немедленно задремали, приткнувшись головами к стеклам. Татьяна с удовольствием последовала бы их примеру, но Инна Яковлевна схватила ее за руку:

– Милая Татьяна Никитична, сядьте со мной, прошу вас. Вы не закончили свой рассказ.

– О чем? – нахмурилась та. – А, да, о Харбине.

– Нет, – снова улыбнулась Инна Яковлевна. – О том, что мир тесен.

Ей страшно хотелось, чтобы Татьяна рассказала о своей встрече с Дмитрием, о том, как вышла замуж за мужа своей кузины. Это была прекрасная иллюстрация необычайной тесноты мира! Наверное, воспоминания причиняли боль Татьяне, ведь брак не принес ей счастья, однако Инна Яковлевна по сути своей относилась к тому типу людей, которые как бы питаются трепетом людских сердец. И отнюдь не счастливым трепетом! Дрожь в голосе от сдерживаемых слез, от горя, от страха – о да, прежде всего – от страха! – ей было жизненно необходимо слышать. Они были для нее не то чтобы основным блюдом, но любимым десертом. Кому-то всласть в дамское кафе сходить и посидеть за чашечкой кофе со взбитыми сливками и меренгами, а для Инны Яковлевны – навести человека на разговор, от которого у него все скукоживается внутри, на болезненные воспоминания, раздирающие душу…

Но была еще одна причина, почему Инне хотелось услышать о кузине Татьяны, об Александре Русановой, в замужестве Аксаковой. Ведь ту кузину Инна ненавидела как личного врага. Именно из-за нее произошла та знаменитая конфузия 1914 года, после которой Фламандская лишилась доверия Ленина и не была допущена к послереволюционной кормушке. Как подумаешь, сколько возможностей упущено, так и задушила бы своими руками и саму Александру, и кузину Татьяну, и еще одну их кузину, Марину, к которой Инна Яковлевна испытывала просто-таки оглушительную, особого свойства ненависть. Было за что, с ее точки зрения, было… А с другой стороны, стоит вспомнить, что те, кто своих возможностей в восемнадцатом – двадцатом годах не упустили, потом встали к стенке, или сгнили в лагерях, или были забиты насмерть в подвалах ЧК – ГПУ – НКВД. Тогда поневоле хочется сказать: все, что ни делается, – к лучшему! Может, оно и к лучшему, что их с Юрским, пардон, Сазоновым, гноили в Париже. Теперь они как-никак живы, а иных-то уж нет, а те – далече, ой как далече… На Колыме, например. Уж куда дальше-то? Но, может статься, чаша сия не миновала Александру Аксакову? Мало вероятия, что Татьяна имеет сведения об участи кузины – кто-кто, а уж Инна Яковлевна, бывшая сотрудница «Общества возвращения на родину», очень хорошо знала, сколь тщательно перлюстрируется вся исходящая из Советской России за рубеж корреспонденция. Но вдруг все же просочилась какая-нибудь новостишка об аресте или смерти Александры? Сколько удовольствия испытала бы Инна, узнав о ее трагической участи.

Ну а если не повезет узнать о том, как худо Александре, может быть, удастся навести Татьяну на воспоминания о Дмитрии? Тоже приятненько будет послушать о нем, опасном и хитрющем подлеце, которого перехитрить удалось-таки, поймав на очень простую приманку – на любовь к России, из которой он когда-то в панике и с отвращением бежал, но в которую вдруг пожелал вернуться… Ну просто медом им там всем будто было намазано, в России-то! Вот они и летели, как мухи на мед, а оказывалось, что это смола, в которой увязали их лапки, а потом и крылышки…