Замогильные записки Пикквикского клуба

– Будем и дадим себя знать, – сказал Потть, складывая газету и вытираясь платком. – Вот, сэр, цель моего путешествия. Понимаете?

– Понимаю, – сказал м‑р Пикквик.

В эту минуту содержатель и трактирный слуга принесли в комнату обед: журналист с беспокойством приставил палец к своим губам, в ознаменование, что жизнь его находится теперь в руках м‑ра Пикквика, зависит от его скромности. Бенжамен и Боб Сойер, дремавшие в продолжение чтения красноречивого отрывка из «Итансвилльской синицы», мгновенно встрепенулись при одном слове «обед» и поспешили сесть за стол с веселым духом и превосходнейшим аппетитом.

За столом после обеда, когда разговор спустился мало-помалу на обыкновенные житейские предметы, журналист известил м‑ра Пикквика, что супруга его, вследствие злокачественности итансвилльского воздуха, путешествует в настоящее время по разным минеральным заведениям с целью поправления здоровья и восстановления прежней веселости духа. Это, собственно говоря, служило поэтическим прикрытием действительного факта, состоявшего в том, что м‑с Потт, не раз угрожавшая разводом своему супругу, привела наконец, при содействии своего брата, лейтенанта, в исполнение свою угрозу, заключив наперед юридическую сделку, по которой м‑р Потт обязался ежегодно выдавать ей половину дохода, доставляемого подписчиками «Итансвилльской синицы».

Между тем как журналист рассуждал об этих и многих других интересных предметах, беспрестанно приводя цитаты из собственных своих литературных произведений, какой-то суровый незнакомец, высунувшись из окна дилижанса, остановившегося у подъезда «Сарациновой головы» для передачи писем и пакетов, заботливо осведомлялся, может-ли он, с некоторым комфортом, провести ночь в этой гостинице.

– Без всякого сомнения, сэр, – отвечал содержатель.

– Есть у вас хорошая постель?

– Да, сэр.

– И ужин?

– Все будет к вашим услугам, сэр.

– Очень хорошо, – сказал суровый незнакомец. – Кучер, я здесь выйду. Кондуктор, достаньте мой чемодан.

Пожелав другим пассажирам счастливого пути, незнакомец вышел из кареты. Это был низенький, приземистый джентльмен с густыми черными волосами, поднимавшимися щетиной на его голове. Вид его был повелителен и грозен, обращение надменно и надуто, глаза его выражали какую-то неугомонную юркость и внутреннее беспокойство, и все его манеры обличали чувство величайшей уверенности в самом себе и сознание неизмеримого превосходства перед всеми другими людьми.

Этому господину отвели ту самую комнату, которая первоначально назначена была м‑ру Потту. Внимание трактирного служителя поражено было необыкновенным и странным сходством между этими двумя джентльменами. Лишь только принесены были свечи и поставлены на стол, незнакомец тотчас же вынул газету и принялся читать ее с выражением того же самого негодующего презрения, какое за час перед этим отражалось на величественных чертах м‑ра Потта. Существенная разница между ними, по замечанию служителя, состояла только в том, что презрение Потта вызвано было газетой, носившей заглавие «Итансвилльского журавля», тогда как настоящий джентльмен озлобился на «Итансвилльскую синицу».

– Послать содержателя гостиницы, – сказал незнакомец.

– Слушаю, сэр, – отвечал слуга.

Содержатель явился через несколько минут.

– Вы здесь хозяин? – спросил джентльмен.

– Я, сэр.

– Знаете вы меня?

– Нет, сэр.

– Фамилия моя – Слорк, – сказал джентльмен.

Содержатель слегка кивнул головою.

– Слорк, сэр, – повторил джентльмен надменным тоном. – Теперь, надеюсь, вы знаете меня?

Содержатель почесал затылок, взглянул на потолок, на незнакомца и улыбнулся весьма слабо.

– Знаете-ли вы меня теперь, сэр? – повторил незнакомец сердитым тоном.

Содержатель сделал над собою великое усилие и, наконец, продолжая чесать затылок, проговорил сквозь зубы:

– Нет, сэр, не имею этой чести.

– Великий Боже! – вскрикнул незнакомец, ударив по столу сжатым кулаком. – И вот вам популярность!

Хозяин невольно попятился к дверям; но м‑р Слорк удержал его и, бросив на него свирепый взгляд, продолжал таким образом:

– Вот она вам, вот, вот благодарность толпы за целые годы неутомимых трудов, пожертвований, лишений, благороднейших стремлений! Останавливаясь на полдороге, выхожу из кареты, мокрый и усталый, и – ни одного восклицания, ни одного восторженного крика из этой низкой и презренной толпы? Колокола безмолвствуют, и самое произнесение моего имени ни в ком не возбуждает радостного чувства! Стоит из за чего тонуть всю свою жизнь в этом океане чернильных партий и вражды! – заключил взволнованный м‑р Слорк, расхаживая взад и вперед.

– Не угодно-ли водочки, сэр?

– Бутылку рому и воды! – сказал м‑р Слорк, окидывая горделивым взглядом содержателя гостиницы. – Разведен-ли у вас огонь где-нибудь?

– Я прикажу развести его здесь, сэр, – отвечал содержатель.

– В этом камине? Это будет слишкомь долго: комната не нагреется до полуночи, – возразил м‑р Слорк. – Есть у вас кто-нибудь в кухне?

На кухне не было ни души. Огонь горел там великолепно. Гости все разошлись, и дверь уже была заперта на ночь.

– В таком случае, я буду пить свой пунш на кухне у камина, – сказал м‑р Слорк.

Путешественник взял шляпу и газету и торжественно последовал за хозяином в этот скромный нумер. Здесь он поместился у камина на мягкой софе, развернул газету и принялся читать и прихлебывать пунш с выражением величественного презрения и досады.

Но уж, вероятно, по распоряжениям судьбы, какой то демон раздора пробежал в эту самую минуту по всем апартаментам «Сарациновой головы» и, позавидовав обоюдному спокойствию господ журналистов, решился стравить их, как борзых собак, для собственного наслаждения и потехи. Под влиянием этого злого духа в голове м‑ра Боба Сойера сформировалась весьма странная мысль, которую он и выразил в следующей форме.

– A ведь огонь-то у нас потух, господа. Что мы станем делать? После дождя тут и холодно, и сыро, не правда ли?

– И холодно, и сыро, – подтвердил м‑р Пикквик, подернутый судорожною дрожью.

– Не дурно было бы теперь раскурить сигару на кухне у камина: что вы на это скажете? – спросил Боб Сойер, подстрекаемый, конечно, тем же демоном раздора.

– Да, это было бы очень и очень недурно, – отвечал м‑р Пикквик. – Что вы нам скажете на это, м‑р Потт?

– Тут нечего и распространяться, господа: пойдемте в кухню. Огонь там превосходный, – сказал м‑р Пот.

И на этом основании все четверо путешественников, каждый со своим стаканом в руке, отправились на кухню в сопровождении м‑ра Уэллера, который взялся показывать дорогу в этот апартамент.

Незнакомец продолжал читать. Вдруг он поднял глаза и остолбенел. М‑р Потт взглянул и обомлел.

– Что с вами? – прошептал м‑р Пикквик.

– Эта пресмыкающаяся гадина! – воскликнул м‑р Потт.

– Какая гадина? – сказал м‑р Пикквикь, с беспокойством озираясь кругом, из опасения наступить на черного таракана или на паука.

– Эта гадина, – прошептал Потт, схватив м‑ра Пикквика за руку и указывая ему на незнакомца, – эта гадина – Слорк, издатель «Журавля».

– Так уйдемте же отсюда назад, – шепнул м‑р Пикквик!

– О, нет, сэр, никогда! – отвечал Потт. – Никогда!

С этими словами журналист стремительно бросился вперед, уселся на противоположной софе и, вынув один нумер из толстой пачки газет, принялся читать насупротив своего врага.

Само собою разумеется, что м‑р Потт читал «Журавля», a м‑р Слорк – «Интансвильскую синицу». И само собою разумеется, что оба журналиста выражали вслух свое обоюдное презрение и мнения их появлялись в такой отрывочной форме:

– «Нелепо. – Дико. – низко. – Грязно. – бесчестно. – Шарлатан. – Наглец. – Нравственный урод. – Змей. – Идиот» и проч., и проч.

М‑р Боб Соейр и Бен Аллен смотрели с невыразимым наслаждением на эти энергические выражения взаимной ненависти и соперничества двух журналистов, и, вдохновенные этой сценой, молодые люди покуривали и затягивались с величайшим аппетитом. Наконец, Боб Сойер отважился подойти к м‑ру Слорку и сказал ему учтивым тоном:

– Не можете ли, сэр, одолжить мне эту газету, когда вы прочтете ее?

– С моим удовольствием, сэр; только предупреждаю вас, что вы ничего интересного не найдете в этом презренном листе, – отвечал Слорк, бросив сатанинский взгляд на м‑ра Потта.

– A вот я скоро передам вам эту газету, если хотите, – сказал Потт, бледный и дрожащий от злости. – Ха, ха, ха! Дерзость этого грубияна развеселит вас на целый вечер.

Ужасные слова «презренный лист» и «грубиян» были произнесены с особенной выразительностью и эффектом. Лица обоих журналистов запылали неукротимым бешенством и злобой.

– Болтовня этого жалкого писаки отвратительна в полном смысле, – сказал Потт, делая вид, что обращается исключительно к Бобу Сойеру.

Здесь м‑р Слорк засмеялся от чистого сердца и сказал, что бесстыдство этого шарлатана забавляет его, как нельзя больше.

– Не могу и выразить своего отвращения к этому бешеному грубияну! – сказал Потт, побагровевший от злости.

– Читали вы когда-нибудь глупое и пошлое маранье этого забияки? – спросил Слорк м‑ра Боба Сойера.

– Нет, не читал, – отвечал Боб. – A разве он пишет очень дурно?

– Ужасно, ужасно! – отозвался м‑р Слорк.

– Поразительное бесстыдство! – воскликнул м‑р Потт, притворяясь углубленным в чтение «Журавля».

– Конечно, вам неприятно будет видеть эти бессмысленные выходки низости, злобы, криводушие, клятвопреступничества, измены, варварской надутости в мыслях и чувствах, – сказал Слорк, передавая «Синицу» м‑ру Бобу Сойеру; – зато, вероятно, вас очень позабавить и рассмешит уморительный слот этого безграмотного болтуна.

– Что вы сказали, сэр? – спросил Потт, озирая своего противника с выражением неизреченной ярости.

– A вам какая нужда до моих слов? – отвечал м‑р Слорк.

– Вы назвали меня безграмотным болтуном, сэр?

– Назвал и повторяю еще, что вы безграмотный болтун, сэр, бессмысленный писака, сэр, шарлатан, невежда, негодяй, сэр. Довольно-ли с вас этого! Ха, ха, ха!

М‑р Потт не произнес ни одного слова в ответ на эти оскорбительные шутки, но, вставая торжественно со своего места, скомкал нумер «Журавля», бросил его на пол, придавил, притиснул, растоптал и потом, без церемонии, зашвырнул в пылающий камин.

– Вот мой ответ, милостивые государи! сказал Потт, величественно отступая от камина. – И точно так бы поступил я с этой гадиной, если бы, к счастью для неё, не стесняли меня законы моего отечества!

– Блудлив, как кошка, труслив, как заяц! – вскричал Слорк, вставая с места. – Нет, господа, есть на свете негодяи, для которых ничего не значит покровительство отечественных законов!

– Слушайте, слушайте! – сказал Боб Сойер.

– Вот это потеха, так потеха! – заметиль м‑р Бен Аллен.

– Блудлив, как кошка, труслив, как заяц! – повторил Слорк, постепенно возвышая свой голос.

– Изверг!.. Не хочется только рук марать! – отвечал Потт.

– Слышите, господа? Ему не хочется только рук марать! – повторил м‑р Слорк презрительным тоном. – Ха, ха, ха! Ведь это не то, чтобы он трусил или боялся, – нет, нет! Рук ему не хочется марать! Ха, ха!

– Сэр! – вскликнул м‑р Потт, выведенный окончательно из себя этим ужасным сарказмом. – Сэр! Объявляю здесь перед всеми, что я считаю вас пресмыкающейся гадиной, ехидной, ползучей змеей. Своими бесчестными и бесстыдными выходками, сэр, вы давно поставили себя вне всякого покровительства законов, и раздавить вас, как презренную гадину, сэр, значило бы…

Но, не дожидаясь окончания этой речи, взбешенный «Журавль» схватил свой дорожный чемоданчик, наполненный разными хрупкими вещами, и не-истово устремился к тому месту, где стоял его противник.

– Господа! – вскричал м‑р Пикквик, когда Потт в свою очередь вооружился кочергой и мужественно приготовился к обороне. – Господа… ради Бога… помогите… Самуэль… сюда… Эй, кто-нибудь!

И, произнося эти бессвязные восклицания, м‑р Пикквик ринулся между сражающимися весьма кстати для того, чтобы, с одной стороны, принять на свое старческое тело брошенный чемодан, с другой – сильный удар кочерги. Трудно решить, какие последствия могли бы произойти отсюда для великодушного мужа, тщетно старавшегося разнять исступленныхь представителей двух противоположныхь партий, если бы не подоспел на выручку м‑р Самуэль Уэллер. Не говоря дурного слова, этот джентльмен нахлобучил мучным мешком могущественного Потта и, отпихнув его в сторону, вырвал сильною рукою чемодан из рук разъяренного Слорка.

– Я задушу вас, разбойники, если вы не уйметесь! – закричал громовым голосом м‑р Уэллерь. – Вы что тут зевали, господа?

Последнее обращение относилось к господам Бену Аллену и Бобу Сойеру, не принимавшим никакого участия в этой битве. Им было очень весело, и притом впереди предстояла для них отрадная перспектива пустить кровь первому джентльмену, который будет оглушен неприятельским ударом.

– Ступайте спать по своим нумерам – сказал м‑р Уэллер, обращаясь к обоим журналистам, – не то я скручу вас обоих по рукам и по ногам и положу на одну постель. A вам, сэр, тут нечего делать с сумасшедшими людьми. Пойдемте.

Сказав это, Самуэль взял за руку своего господина и повел его в солнечный нумер, между тем как разъяренные журналисты, продолжая изрыгать угрозы и проклятия друг против друга, были разведены по своим спальням под руководством хозяина «Сарациновой головы» и молодых врачей, которые все еще не теряли надежды пустить кровь кому-нибудь из них.

Поутру на другой день журналисты встали очень рано и, не простившись ни с кем, разъехались в двух разных дилижансах. Погода прояснилась, солнце заблистало, и наши путешественники еще раз обратили свои лица к британской столице.

Глава LI

Важная перемена в семействе М‑ра Уэллера и окончательное низвержение достопочтенного м‑ра Стиджинса.

Считая не совсем удобным представить, без всякого предварительного приготовления, своих двух спутников молодой чете и желая по возможности щадить деликатность нежных чувств прекрасной Арабеллы, м‑р Пикквккь решился остановиться со своим слугою где-нибудь неподалеку от «Коршуна и Джорджа» и предложил молодым людям нанять особою квартиру, где они хотят. Согласившись на это предложение, м‑р Боб Сойерь и Бен Аллен удалились в Боро и наняли комнатку в одном довольно грязном трактире, где за буфетом в былые времена имена их появлялись довольно часто под длинным и многосложным счетом, который, для ясности и краткости, всегда писался белым мелом.

– Ах, Боже мой! Вы-ли это, м‑р Уэллер, – воскликнула смазливая девушка, встречая Самуэля у дверей.

– Должно быть, что я, – отвечал Самуэль, отскакивая назад на такое расстояние, откуда разговор не мог достигнуть до ушей его господина. – Какая вы хорошенькая, Мери!

– Ах, не говорите этих глупостей, м‑р Уэллер, – сказала Мери. – Нет, не делайте этого.

– Не делайте чего, моя душечка?

– Ну, да вот этого… полно, полно! Отстаньте, м‑р Уэллер!

С этими словами молодая девушка с улыбкой оттолкнула Самуэля к стене, объявляя, что он совсем разбил её локоны.

– И к тому же помешали мне сказать, что я хотела, – прибавила Мери. – Вот тут ожидает вас письмо ровно четыре дня. Я получила его через полчаса после вашего отъезда, и на конверте надписано, чтобы доставили немедленно.

– Где оно, моя милая?

– Я сберегла его для вас, м‑р Уэллер, иначе, смею сказать, оно бы совсем потерялось. Вот оно, возьмите. Вы не стоите этого, сэр.

Говоря это, Мери вынула из-под лифа на груди маленький кисейный платочек, развернула его, взяла письмо и передала м‑ру Уэллеру, который поспешил поцеловать его с великою любезностью.

– Ах, какой вздор! – сказала Мери, поправляя косынку и притворяясь простодушною невинностью. – Вы уж вдруг и влюбились в него, м‑р Уэллер!

В ответ на это м‑р Уэллер подмигнул с таким лукавым видом, которого мы никак не беремся изобразить своим слабым пером. Затем, усаживаясь на окне подле Мери, он открыл письмо и бросил на него изумленный взгляд.

– Эге! – воскликнул Самуэль. – Что бы это могло значить!

– Ничего, я надеюсь? – сказала Мери, смотря через его плечо.

– Какие у вас хорошенькие глазки! – сказал Самуэль.

– Вам нет нужды до моих глаз, м‑р Уэллер, читайте-ка лучше свое письмо, сэр.

И, сказав это, мисс Мери замигала и заморгала с такою победительною миловидностью, что Самуэль счел неизбежно необходимым поцеловать молодую девицу. Затем он окончательно развернул письмо и начал читать следующие строки:

«Маркиз Гренби

Доркен

Пятница.

Милый мой Самми.

С прискорбием я должен иметь удовольствие саабщить тебе дурную новость мачиха твая простудилась но такой причине што слишкомь долго панеосторожности просидела на мокрой и сырой траве под дажжем ана все слушала этого жирного толстяка a он зарядил себя ромом и воткой и не мох никаким манером астановитца пака не пратризвился a до евтыва прашло слишком много часов дохтурь гаварит што если бы она прахлатила ромку малую талику попрежи евтыва a ни после так оно накончилось бы все харашо евтим бы падмазались ее калесы и все бы накатилась как па маслецу a атец твой надеился пакамист што все ища авость разоидетца и поедит как следуит но лишь только ана павернула за угол мой милый калеса расстроились и пакатились благимь матом под гору всамый оврак так што ужь просто надыбна была махнуть рукой и сказать што почитай што все прапало a все ж таки дохтур ухватился за аглобли и придержал дугу да уж поздно ничаво ни памагло и ана проехала последную заставу вполовине шестова часу вечера и вот таким то манером сын мой она соверишла свой последний путь слишком преждевреминно и скоро кприскорбию твоево атца и ето говорит дохтур произошло аттаво што она черизчур мала взяла багажу на дорогу хаша кибитка была здаравенная отец твой гаварит шта если ты придеш и навестиш мена Самми так евто будит ему оченно приятно и ты сделаеш мне большое адалжение потому шта я таперича совсем уж адинок Самуэль друг ты мой любезный P. S. Он велел мне еще праписать шта авось па такому важному делу старшина атпустит тебя патаму шта нам нужно таперича або многом переговорить и уж я наверно знаю Самми шта он атпустит честнеишая душа и он приказывает тебе сказать ему старшине то твоему нижайшее почтение ат нево засим желаю тебе всякова благополучия Самми и остаюсь на всегда любящий тебя отец.

Тони Уэллер».

– Что это за дребедень! – воскликнул Самуэль, прочитав это хитрое и несколько запутанное письмо.

– Кто это к вам пишет, м‑р Уэллер? – спросила Мери.

– Отец, должно быть, только ведь вот тут несколько раз говорится о нем в третьем липе. И почерк вовсе не его.

– A подпись?

– Ну да, подписался-то он сам, – отвечал Самуэль, взглянув еще раз на конец письма.

– Так знаете что, м‑р Уэллер? – подхватила догадливая девушка. – Он упросил кого-нибудь сочинить это письмо вместо себя, a сам только подписался.

– A вот посмотрим, – отвечал Самуэль, пробегая еще раз длинное послание и приостанавливаясь, для необходимых соображений, на некоторых местах. – Так, так, ты угадала, Мери. Джентльмен, писавший эту грамоту, рассказывал сам от себя все, что относилось к моей мачехе, a отец мой, должно быть, смотрел ему через плечо и перепутал все собственными дополнениями. Иначе тут и быть не могло. Какая ты разумница, Мери!

Разрешив таким образом, при содействии молодой девушки, эту трудную задачу, м‑р Уэллер снова прочитал письмо и получил на этот раз ясное и отчетливое понятие о его содержании, сделал задумчивую мину, испустил глубокий вздох и сказал:

– И так, нет больше моей мачехи! Жаль. Все же она, в сущности, была добрая женщина, хотя эти негодные кувыркатели испортили ее в конец. Очень жаль.

М‑р Уэллер произнес эти слова с таким глубокомысленным видом, что молодая девица пригорюнилась и потупила глазки.

– Ну, и то сказать, чему быть, того не миновать, – проговорил Самуэль, укладывая письмо в карман. – Горю пособить нельзя: не так ли, моя ягодка?

Мери опустила головку на грудь и вздохнула.

– Надобно теперь обратиться к старшине за отпуском, – сказал Самуэль.

Мери вздохнула опять: письмо было в самом деле слишком трогательного содержания.

– Прощай, душенька! – сказал Самуэль.

– Прощайте, м‑р Уэллер! – проговорила Мери, отворачивая головку.

– Что-ж это? Разве уж на прощаньи я не могу пожать твоей руки?

Молодая девушка протянула руку, – беленькую и нежную ручку, нет нужды, что она принадлежала скромной служанке.

– Я отлучаюсь теперь ненадолго, мой светик, – сказал Самуэль.

– Вы всегда в отлучке, м‑р Уэллер. Только и знаете, что приезжать да уезжать.

И она хотела уйти, но м‑р Уэллер заключил ее в свои объятия и между ними произошел немой, но красноречивый разговор, длившийся, впрочем, не долго. После этого разговора молодая девушка вырвалась из рук своего обожателя и убежала в свою комнату, чтоб поправить свою прическу и смятый костюм, после чего отправилась к своей госпоже.

– Я отлучусь, сэр, не больше, как на день, много на два, – сказал Самуэль, сообщив м‑ру Пикквику известие о потере, понесенной отцом его.

– Вы можете быть в отлучке, сколько угодно, Самуэль, – отвечал м‑р Пикквик. – даю вам мое полное позволение.

Самуэль поклонился.

– Скажите своему отцу, – продолжал м‑р Пикквикь, – что, если его настоящее положение требует какой-нибудь помощи с моей стороны, я готов охотно и радушно оказать ему всякое посильное содействие.

– Благодарю вас, сэр. Я не забуду сказать ему об этом.

И с этими выражениями взаимного доброжелательства и участия слуга и господин расстались.

Было семь часов вечера, когда м‑р Уэллер вышел из доркинского дилижанса и остановился во ста шагах от трактирного заведения, известного в этом предместье под именем «Маркиза Гренби». Вечер был темный и холодный. Улица имела вид мрачный и печальный. Сторы у маркиза Гренби были опущены, ставни заколочены в некоторых местах. У ворот не стояло больше ни одного из многочисленных гуляк, посещавших этот трактир. Все, казалось, было пусто и безмолвно.

Не видя ни одной живой души, к которой бы можно было обратиться с предварительными расспросами, Самуэль тихонько отворил дверь и тотчас же заметил в отдалении фигуру своего отца.

Вдовец сидел одиноко – за круглым столиком в маленькой комнате за буфетом, курил трубку, и глаза его неподвижно обращены были на камин. Похороны, очевидно, совершились в этот самый день, потому что осиротелый супруг имел на своей голове траурную шляпу, обвитую черным крепом. В настоящую минуту он был, казалось, весь погружен в созерцательное состояние духа. Напрасно Самуэль, постепенно возвышая голос, несколько раз произносил его имя: не видя и не слыша ничего, старик продолжал курить с глубокомысленным спокойствием философа, отрешенного от всех треволнений житейской суеты, и внимание его пробудилось не прежде, как сын положил свою могучую руку на его плечо.

– Самми, – сказал м‑р Уэллер старший, – здравствуй, сын мой.

– Здравствуй, старец, – отвечал Самуэль. – Я звал тебя около полдюжины раз; но ты, кажется, не слышал меня.

– Не слышал, Самми, – сказал м‑р Уэллер, устремив опять задумчивый взор на пылающий камин. – Я был в эмпиреях, друг мой Самми.

– Где? – спросил Самуэлв, усаживаясь подле отца.

– В эмпиреях, сын мой, между небом и землею. Я думал о ней, Самми.

Здесь м‑р Уэллер старший поворотил голову в направлении к доркинскому кладбищу, давая таким образом заметить, что слова его относились к покойной м‑с Уэллер.

– Я думал, друг мой Самми, – сказал м‑р Уэллер, бросая на своего сына выразительно серьезный и глубокомысленный взгляд, как будто в ознаменование, что настоящее его объяснение, несмотря на видимую странность, исполнено глубочайшей и чистейшей правды, – я думал, Самми, что мне все-таки очень жаль, что она скончалась.

– Это так и должно быть, – отвечал Самуэль. – Я не удивляюсь.

М‑р Уэллер старший одобрительно кивнул головой, затянулся, выпустил из своих губ облако дыма и опять устремил неподвижный взор на камин.

– Признания её были очень трогательны, Самми, – сказал м‑р Уэллер после продолжительного молчания, разгоняя рукою сгустившийся дым.

– Какие признания?

– Те, что она сделала мне в продолжение своей болезни.

– Что-ж это такое?

– A вот что, сын мой. – «Уэллер, – говорила она, – мне приходит в голову, что я едва-ли добросовестно выполнила свои супружественные обязанности перед тобою. Ты человек простой и добросердечный, и моим непременным долгом было – устроить твое домашнее счастье. Теперь, когда уже слишком поздно, я начинаю думать, что призвание замужней женщины состоит главным образом в исполнении разных обязанностей, которые относятся к её собственному дому, и небрежное исполнение их нельзя оправдывать страстной приверженностью к религии, частыми посещениями церквей и часовен. Я не обращала должного внимания на свои домашния обязанности и расточала свои достатки вне дома, что вело только к расстройству нашего домашнего счастья и огорчало тебя, Уэллер. Теперь поправить этого нельзя; но я надеюсь, Уэллер, что ты не помянешь меня злом после моей смерти. Думай обо мне, как о женщине, которую ты знал прежде, чем она связалась с этими людьми». – «Сусанна», – говорю я, – надобно признаться тебе, друг мой Самми, что эта речь пронзила всю мою голову, в этом я не запираюсь, сын мой, – «Сусанна, – говорю я, – ты была доброю женой, хотя мало-ли что, кто старое помянет, тому глаз вон, и, стало быть, нечего распространяться об этом. Крепись и будь мужественна, душа ты моя, и вот ты увидишь собственными глазами, как я вытолкаю в зашеек этого пройдоху Стиджинса.» – Она улыбнулась при этих словах, друг мой Самми, и тут же испустила дух, – заключил старый джентльмен с глубоким вздохом.