Замогильные записки Пикквикского клуба

– Что-ж, моя милая, молодой человек, я полагаю, не виноват в проступках своего господина, – сказала м‑с Клоппинс, озадаченная ловкостью и любезными манерами м‑ра Уэллера.

– Ну, конечно, – отвечала м‑с Сандерс, поглядывая умильными глазами на поросячьи ножки. Было ясно, что в голове почтенной дамы происходили вероятные вычисления относительно количества котлет и пирожков, которых, чего доброго, могло и не хватить на ужин, если примет в нем участие м‑р Уэллер.

– Не угодно-ли теперь выслушать, сударыня, зачем я пришел к вам? – сказал м‑р Уэллер, не обращая внимания на вставочные замечания почтенных дам. – во-первых, представить вам записку моего господина – вот она. Во-вторых, заплатить квартирные деньги – вот они. В-третьих, доложить вашей милости, что все наши вещи, обревизованные и приведенные в порядок, должны быть возвращены нам при первом востребовании. В-четвертых, известить вашу честь, что квартира наша может быть отдана в наем, когда вам угодно. И все. И больше ничего.

– Что бы ни вышло, и что еще ни выйдет между нами, – отвечала м‑с Бардль, – я всегда говорила и буду говорить всегда, что м‑р Пикквик, кроме того несчастного случая, вел себя во всех отношениях как честный джентльмен. Он расплачивался всегда, как банкир – ей-богу!

Самуэль смекнул, что ему остается лишь оставаться спокойным, не растворяя уст, и уж дамы сделают свое дело. Поэтому он пребывал в глубоком молчании и смотрел попеременно то на стены, то на потолок.

– Бедняжка! – воскликнула м‑с Клоппинс.

– Сирота горемычная! – подхватила м‑с Сандерс.

Самуэль не сказал ничего. Он видел, что дело пойдет само собою.

– Такое клятвопреступничество, Боже мой! – воскликнула м‑с Клоппиннс. – Я не имею ни малейшего намерения оскорбить вас, молодой человек, но господин ваш – предурной старик и я очень жалею, что не могу сказать ему этого в глаза.

Самуэль поклонился и продолжал хранить глубокое молчание.

– Ведь она, бедняжка, совсем стосковалась, – продолжала Клоппинс, заглянув наперед в голландскую печку, – ничего не ест, не пьет, и вся её отрада только в обществе добрых приятельниц, которые иной раз, из сострадания, приходят посидеть к ней. Это ужасно!

– Бесчеловечно! – подхватила м‑с Сандерс.

– И это тем досаднее, молодой человек, – продолжала скороговоркой м‑с Клоппинс, – что господин ваш – джентльмен с деньгами, капиталист, можно сказать. Что бы ему стоило содержать жену? Ничего, просто плевое дело, и его решительно ничем извинить нельзя. Отчего он не женится на ней?

– Да, это загадка, – сказал Самуэль.

– Конечно, загадка, которую может только разрешить закон, – подхватила м‑с Клоппинс. – Что тут толковать? Мужчины почти все негодяи, и не будь закона, они бы делали с нами, что хотели. Но закон, слава Богу, берет нас под свою защиту и, авось, господин ваш, молодой человек, узнает через шесть месяцев, что значит оскорблять бедную женщину.

При этом утешительном предположении, м‑с Клоппинс вздернула голову и улыбнулась м‑с Сандерс, которая тоже поспешила отвечать веселой улыбкой.

«Стало быть, дело уже пущено в ход», подумал Самуэль.

В эту минуту в комнату вошла м‑с Бардль.

– Вот вам росписка и сдача, м‑р Уэллер, – сказала м‑с Бардль. – Надеюсь, м‑р Уэллер, вы, по старому знакомству, останетесь с нами выкушать чайку и закусить, чем Бог послал.

М‑р Уэллер согласился, рассчитывая на выгоды, какие можно получить от такого угощения. М‑с Бардль вынула из маленького шкафа черную бутылку и, наливая рюмку для м‑ра Уэллера, наполнила, по рассеянности, три другие рюмки, стоявшие на столе. Такая рассеянность была, разумеется, естественным следствием постигнувшего ее несчастья.

– Что с вами, м‑с Бардль? – вскричала м‑с Клоппинс. – Посмотрите, что вы делаете.

– Ну, это хороший признак, – заметила м‑с Сандерс.

– Бедная моя головушка! – воскликнула м‑с Бардль со слабой улыбкой на устах.

Самуэль прекрасно понимал все эти уловки и потому сказал не обинуясь, что перед ужином он обыкновенно пьет не иначе, как вместе с какою-нибудь леди. Последовали остроумные замечания, и м‑с Сандерс, подшучивая над молодым человеком, обмочила свои губки в поданной рюмке. Другие дамы, по приглашению Самуэля, тоже не замедлили последовать её примеру. Затем м‑с Клоппинс предложила тост в залог будущих успехов вдовы Бардль против бессовестного старика: леди опорожнили свои рюмки и сделались чрезвычайно разговорчивы.

– Вы, я думаю, слышали, м‑р Уэллер, как идет это дело? – спросила м‑с Бардль.

– Кое-что слышал, – отвечал Самуэль.

– Ах, если бы вы знали, м‑р Уэллер, как неприятно для бедной женщины таскаться по судам, – сказала м‑с Бардль, – но делать больше нечего; пусть будет, что будет. Покровители мои, Додсон и Фогг, уверяют, что мы непременно будем иметь успех, потому что правда вся на нашей стороне. Уж я и не придумаю, что делать, если не успеем.

Но при одном предположении о безуспешности своего дела бедная вдова, м‑с Бардль, пришла в такое сильное волнение, что немедленно принуждена была налить и опорожнить залпом рюмку вина, иначе, – сказала потом м‑с Сандерс, – без этой находчивости и присутствия духа, она бы непременно лишилась чувств.

– Когда вы, вы надеетесь, состоится окончательное решение по-вашему делу? – спросил Самуэль.

– В феврале, м‑р Уэллер, или, быть может, в марте, – отвечала м‑с Бардль.

– Сколько будет у вас свидетелей? – спросила м‑с Клоппинс.

– Ну, об этом не стоит и толковать, моя милая, – сказала м‑с Сандерс, – в свидетелях, разумеется, не будет недостатка.

– A ведь мне кажется, господа Додсон и Фогг, – будут просто в отчаянии, если, чего Боже сохрани, процесс будет проигран, – заметила м‑с Клоппинс.

– О, они с ума сойдут! – сказала м‑с Сандерс. – Ведь уж само собою разумеется, они взялись хлопотать из интереса.

– Что-ж? дело не рискованное: м‑с Бардль непременно выиграет, – возразила м‑с Клоппинс.

– Надеюсь, – сказала м‑с Бардль.

– В этом не может быть ни малейшего сомнения; – подхватила м‑с Сандерс.

– Очень хорошо, сударыни, – сказал Самуэль, вставая с места, – я со своей стороны считаю нужным пожелать полного успеха правому делу.

– Покорно вас благодарю, – с жаром проговорила м‑с Бардль.

– Что-ж касается до господ Додсона и Фогга, которые ведут дела из интереса, – продолжал м‑р Уэллер, – я полагаю, что они – пречестнейшие плуты, как и вся их братия, и на этом основании, милостивые государыни, я желаю им той награды, которой они вполне заслуживают.

– Небо наградит их за доброе дело, – сказала растроганная м‑с Бардль.

– Конечно, – заключил м‑р Уэллер. – Желаю вам, сударыни, спокойной ночи и приятных снов.

К великому утешению м‑с Самдерс, хозяйка не пригласила гостя принять дальнейшее участие в поросячьих ножках и горячих пирожках, которым вслед затем, при слабом содействии юного Бардля, любезные кумушки оказали полную справедливость.

Возвратившись в гостиницу «Коршуна и Джоржа», м‑р Уэллер представил своему господину достоверный отчет о юридической практике господ Додсона и Фогга, почерпнутый из чистейшего источника в жилище м‑с Бардль. Свиданье с м‑ром Перкером, происходившее на другой день, вполне подтвердило показание м‑ра Уэллера, и м‑р Пикквик, собираясь к святкам на Дингли-Делль, получил приятное убеждение, что дело его по обвинению его в неисполнении обещания жениться месяца через три будет публично производиться в суде; вдова Бардль имела на своей стороне счастливое столкновение обстоятельств и юридическую опытность господ Додсона и Фогга.

Глава XXVII

Самуэль Уэллер совершает путешествие в Доркин и созерцает свою мачеху.

Оставалось еще два дня до поездки пикквикистов на Дингли-Делль. М‑р Самуэль Уэллер сидел в общей зале таверны и, кушая свой завтрак, размышлял, как бы поприятнее провести это время. День был замечательно хороший. Переходя от одной мысли к другой, м‑р Уэллер вдруг почувствовал припадок сыновней любви и убедился, что ему необходимо сделать визит своему почтенному родителю и сходить на поклон к своей мачехе. Это убеждение: в такой степени подействовало на весь его организм, что он не постигал, как прежде подобные мысли ни разу не заронялись в его душу. Желая без малейшего замедления исправить такое непростительное забвение сыновнего долга, м‑р Уэллер тотчас же побежал наверх к м‑ру Пикквику и попросил позволения отлучиться для этой похвальной цели.

– Ступайте, мой друг, – сказал м‑р Пикквик, обнаруживая очевидный восторг при таком пробуждении нежных чувств в сердце своего слуги.

М‑р Угллер поклонился.

– Я очень рад, что вы помните свои сыновния обязанности, – сказал м‑р Пикквик.

– Я всегда их помнил, – отвечал Самуэль.

– Это делает вам честь, мой друг, – сказал м‑р Пикквик одобрительным тоном.

– Я и сам всегда так думал, – сказал м‑р Уэллер. – Если, бывало, я в чем имел нужду, то просил о том своего родители с великим почтением и преданностью. Иногда же брал и сам, из опасения не понравиться своему родителю какою-нибудь неуместною просьбой. Вообще, сэр, я избавил его от многих неприятных хлопот.

– В таком случае, мой друг, вы не совсем правильно понимали свой долг в отношении к отцу, – возразил м‑р Пикквик с благосклонной улыбкой.

– По крайней мере, сэр, у меня всегда были честные намерения, как говорил один джентльмен, колотивший свою жену по три раза в сутки за то, сэр, что она была несчастна с ним…

– Вы можете идти, любезный. Ступайте.

– Покорнейше вас благодарю, – отвечал Самуэль, отвешивая низкий поклон.

Через несколько минут м‑р Уэллер сидел в своем праздничном костюме наверху дилижанса, ехавшего в Доркин.

В этом предместьи мачиха м‑ра Уэллера содержала трактир, известный любителям изящного под именем «Маркиза Гренби». Он стоял при большой дороге, был обширен и удобен во всех возможных отношениях, хотя чистота и опрятность отнюдь не принадлежали к числу его отличительных свойств. Перед воротами трактира, на высоком столбе, красовалась огромная вывеска, изображающая голову и плечи джентльмена с раздутыми щеками, одетого в красный кафтан с голубыми обшлагами. Это был портрет достопочтенного маркиза Гренби. На окнах буфета рисовались горшки с цветами и разнокалиберные сосуды с жидкостью всех родов и видов. Открытые ставни были изукрашены золотыми надписями, содержавшими красноречивейшие рекомендации прекрасным постелям и превосходным винам первейших сортов. Пестрые толпы крестьян и ямщиков, бродивших вокруг конюшни, служили олицетворенным доказательством доброкачественности эля и крепких напитков, продававшихся за буфетом «Маркиза Гренби». Самуэль Уэллер, по выходе из кареты, осмотрел все эти достопримечательности глазами опытного путешественника и, вполне довольный результатом своих наблюдений, вошел в трактир.

– Что вам угодно, молодой человек? – закричал изнутри пронзительный женский голос, лишь только Самуэль переступил за порот буфета.

По тщательном исследовании оказалось, что голос принадлежал довольно высокой и плотной леди с красными щеками, обличавшими комфорт домашней жизни и совершеннейшее спокойствие духа. Она сидела перед камином и раздувала огонь для приготовления чая. По другую сторону камина, в мягких креслах с высокой спинкой, сидел, выпрямившись в струнку, какой-то мужчина в черном поношенном костюме, бросивший чрезвычайно пристальный взгляд на Самуэля, который, в свою очередь, оглядел его с ног до головы.

Это был красноносый джентльмен с длинной шеей, опухлыми щеками и с глазами, как у гремучей змеи, довольно проницательными, но производившими положительно дурное впечатление. На нем были коротенькие штаны и черные бумажные чулки, довольно грязные и поистасканные, как и все другие части его костюма. Его белый ненакрахмаленный галстух болтался весьма неживописно своими длинными концами по обеим сторонам его наглухо застегнутого жилета; старые бобровые перчатки, шляпа с широкими полями и полинялый зеленый зонтик на китовых усах лежали весьма чинно и уютно на ближайшем кресле, показывая таким образом, что красноносый владелец всех этих вещиц не имел ни малейшего намерения торопиться выходом из трактира.

От добра добра не ищут, и красноносый джентльмен был бы очень глуп и ветрен, если бы вздумал удалиться от перспективы роскошных благ, рисовавшихся перед его глазами. Огонь горел ярко в камине под влиянием раздувательных мехов, и весело кипел чайник под влиянием мехов и огня. На маленьком круглом столике, накрытом чистой скатертью, стоял поднос, и на подносе, в привлекательной симметрии, были расставлены чайные чашечки и ложечки со включением соблазнительных горячих пирожков, только-что вынутых из печи. Перед самым носом джентльмена стоял другой маленький поднос с ананасовым пуншем, в который он по временам погружал свои губы, посматривая каждый раз на гостеприимную леди, раздувавшую огонь.

Углубившись в созерцание этой восхитительной сцены, Самуэль Уэллер пропустил мимо ушей первый вопрос краснощекой леди.

– Что вам угодно, молодой человек? – повторила леди, возвысив свой голос. – Что вы стоите, разиня рот?

М‑р Уэллер понял неприличие своего поведения и отвечал вопросительным тоном:

– Старшина дома, сударыня?

– Какой старшина?

– Супруг ваш, сударыня.

– Нет его дома, – отвечала м‑с Уэллер, потому что высокая леди с красными щеками носила этот титул после смерти своего первого мужа, м‑ра Клерка. – Его нет дома и его не ждут здесь, если вам угодно.

– Стало быть, он уехал сегодня?

– Может быть, уехал, а, может, и нет, – отвечала м‑с Уэллер, подавая новое блюдо горячих пирожков красноносому джентльмену. – Я не знаю, да и знать не хочу, если хотите. – Прошу покушать, м‑р Стиджинс.

Красноносый джентльмен, исполняя желание м‑с Уэллер, тут же принялся уписывать пироги с величайшею жадностью.

Уже при одном взгляде на красноносого джентльмена Самуэль Уэллер пришел к вероятному предположению, что это должен быть тот самый пастырь, о котором рассказывал его почтенный родитель. Прожорливость джентльмена возвела эту догадку на степень аксиомы, и м‑р Уэллер понял, что, рассчитывая здесь утвердить свою временную квартиру, он не должен медлить ни одной минутой, иначе участие его в роскошном завтраке сделается физически невозможным. Поэтому он сделал несколько шагов к круглому столу, поклонился краснощекой леди и сказал:

– Здравствуйте, матушка. Как ваше здоровье?

– Должно быть, это какой-нибудь Уэллер, – сказала м‑с Уэллер, бросая весьма неблагосклонный взгляд на лицо Самуэля.

– Думать надобно, что Уэллер, – отвечал невозмутимый Самуэль, – и я надеюсь, что этот преподобный джентльмен извинит меня, если в его присутствии я засвидетельствую свое нижайшее почтение достойной супруге моего отца.

Это был, так сказать, двухствольный комплимент, означавший, во-первых, что м‑с Уэллер была приятная дама и, во-вторых, что м‑р Стиджинс имел священническую наружность. Выстрелив таким образом, Самуэль немедленно подошел к своей мачихе и влепил громкий поцелуй в её красную щеку.

– Отойди от меня, – сказала м‑с Уэллер, отталкивая молодого человека.

– Стыдитесь, молодой человек, – сказал красноносый джентльмен.

– Стыжусь, очень стыжусь, покорно вас благодарю, – отвечал Самуэль, – м‑с Уэллер еще так молода и хороша. Вы справедливо изволили заметить.

– Все суета сует, – сказал м‑р Стиджинс.

– Ах, да, и всяческая суета! – подхватила м‑с Уэллер, поправляя свой чепец.

Самуэль Уэллер не сделал никаких замечаний. Его молчание служило несомненным знаком беспрекословного согласия.

Красноносый джентльмен был, по-видимому, очень недоволен визитом Самуэля, и не подлежало ни малейшему сомнению, что м‑с Уэллер могла бы также, не нарушая своего комфорта, обойтись без этого визита. Не было, однако ж, никаких основательных причин выпроводить молодого человека, и м‑с Уэллер, скрепя сердце, пригласила его принять участие в общей трапезе.

– Как поживает мой отец? – спросил м‑р Уэллер.

При этом вопросе м‑с Уэллер воздела к потолку свои руки и странно моргнула обоими глазами, как будто в её сердце пробудились весьма болезненные чувства.

М‑р Стиджинс простонал.

– Что делается с этим джентльменом? – спросил Самуэль.

– Он соболезнует о поведении твоего отца, – отвечала м‑с Уэллер.

– Неужели? – сказал Самуэль.

– И у него есть на это основательные причины, – прибавила с важностью м‑с Уэллер.

М‑р Стиджинс взял новый пирожок и простонал глубоко.

– Отец твой – закоснелый грешник, – сказала м‑с Уэллер.

– Соболезную о нем и совоздыхаю, – сказал м‑р Стиджинс.

Затем м‑р Стиджинс послал в рот огромный кусок пирога и снова испустил глубокий стон.

М‑р Уэллер почувствовал сильнейшее желание вышибить что-нибудь, похожее на действительный стон из груди красноносого джентльмена; но он обуздал свою волю и проговорил довольно спокойным тоном:

– Что-ж? Разве старик совратился с истинного пути?

– Совратился! Он никогда и не знал истинного пути, – сказала м‑с Уэллер, – его сердце ожесточилось, душа окрепла и воля его обращена на нечестивые дела. Каждый вечер этот добродетельный человек, – не хмурьтесь, м‑р Стиджинс: я всегда скажу, что вы добродетельнейший человек, – каждый вечер он приходит к нам, и сидит по целым часам; но это не производит на твоего отца никакого впечатления.

– Скажите, пожалуйста, это очень странно, – заметил Самуэль, – на меня бы, авось, это произвело сильнейшее впечатление, если бы я был на его месте. Жаль, очень жаль.

– Дело в том, молодой мой друг, – сказал м‑р Стиджинс торжественным тоном, – что одебелело сердце вашего родителя, и тяжело слышит он своими умственными ушами. Ах, юный друг мой, кто бы кроме него мог устоять против победительного красноречия наших шестнадцати сестер, собирающих подписку на благочестивое дело? Добродетельные особы, принадлежащие к нашему обществу, желают снабдить детей вест-индских негров фланелевыми фуфайками и носовыми нравственными платками.

– Что это за носовые нравственные платки? – спросил Самуэль. – Я в жизнь не слыхал о такой мебели.

– Эти платки, юный друг мой, изобретены вместе для забавы и поучения, потому что по краям их четкими буквами изображены разные нравственные изречения, приспособленные к детскому разумению, – сказал красноносый джентльмен.

– Да, я видывал их в лавках полотняных товаров, – сказал Самуэль. – Выдумка недурная.

М‑р Стиджинс выпил глоток ананасового пунша и снова испустил глубокий вздох.

– И ваши дамы никак не могли уломать моего отца? – спросил Самуэль.

– Никак. Сидит себе, как байбак, прости Господи, и покуривает трубку, – сказала м‑с Уэллер. – Раз он даже назвал этих детей вест-индских негров… чем он их назвал, м‑р Стиджинс?

– Паршивыми щенками, – отвечал с глубоким вздохом м‑р Стиджинс.

– Ну да, я и забыла, – сказала м‑с Уэллер. – Горе ему, окаянному.

Два новых вздоха и стона заключили достойным образом этот приговор нечестивому старику.

Были бы, вероятно, открыты и другие прегрешения в этом роде, но чай уже слишком разжижился, ананасовый пунш исчез и не осталось на столе ни одного из горячих пирожков. Красноносый джентльмен вспомнил весьма кстати, что ему предстоит выполнить еще кое-какие обязанности и вышел из дверей в сопровождении хозяйки.

Когда чайный поднос исчез со стола и огонь потух в камине, м‑р Уэллер старший подъехал к воротам «Маркиза Гренби» и, войдя в трактир, встретился с своим возлюбленным сыном.

– Ба! Это ты, Самми! – воскликнул отец.

– Я, дядюшка, – сказал сын.

И они крепко пожали друг другу руки.

– Рад тебя видеть, Самми, – сказал м‑р Уэллерь старший, – хотя не понимаю, черт побери, как ты поладил с своей мачехой. Она ведь беспардонная баба!

– Тише! – остановил его Самуэль. – Она дома.

– Ничего: не услышит. После чаю она всегда спускается вниз часика на два, и мы с тобой можем повальяжничать, Самми.

Проговорив это, старик Уэллер налил два стакана горячего пунша и набил две трубки табаком. Отец и сын уселись перед камином на мягких креслах друг против друга и закурили свои трубки.

– Кто-нибудь был здесь, Самми? – спросил старик после продолжительного молчания.

Самуэль утвердительно кивнул головой.

– Красноносый парень? – спросил отец.

Самуэль кивнул опять.

– Расторопный малый, черт бы его побрал, – сказал м‑р Уэллер, выпуская облако дыма.

– Это видно с первого взгляда, – заметил Самуэль.

– Ведет дела на чистоту, – сказал старик.

– Как это?

– Занимает деньги у этих баб и отдает их в долг по мелочам – на жидовские проценты, так что капитал у него удвоивается в какие-нибудь два месяца. Плут первостатейный, Самми.

Самуэль согласился с таким крайним выводом своего достопочтенного родителя.

– Так ты не подписался на эти фланелевые фуфайки? – сказал он.

– Разумеется, нет. Посуди сам, мой друг: за коим бесом фланелевые фуфайки чертенятам, которые никогда не будут их носить?

– Конечно, конечно, ты прав, старик. Еще страннее по-моему, собирать подписку на какие-то нравственные носовые платки, совершенно бесполезные для негров.

– Поди ты – толкуй с ними. Все эти бабы ходят как помешанные, и этот урод совершенно сбил их с толку. Намедни как-то случилось мне проходить мимо их сходки, и что же я увидел? какая-то смазливая девочка обходила народ с серебряным блюдом, и почти каждый клал туда золотую или серебряную монету. Все эти денежки поступили, разумеется, в распоряжение красноносого болвана.

– Да он их просто грабит, этот мошенник! – заметил Самуэль.

– Конечно, грабит, – отвечал старик. – Всего досаднее то, что ему удалось вскружить головы многим мололым девчонкам, которые просто без ума от него. Толкует он им всякий вздор, где сам дьявол ничего не поймет, a они сидят, развесив уши, как будто бы он первый мудрец в свете.

– Как это жаль! – воскликнул Самуэль.

– Еще бы! Он их обманывает кругом, и они этого совсем не замечают. Почти каждый день он пускается на новые проделки, за которые бы просто стоило его повесить за ноги на первой виселице.

Кончив эту сентенцию, старик Уэллер допил свой стакан и поспешил налить другой. В эту минуту раздался по корридору пронзительный женский голос.

– Слышишь, как рычит твоя мачеха, Самми, – сказал м‑р Уэллер.

И вслед за этими словами, м‑с Уэллер вошла в комнату.

– Ты уж воротился? – сказала м‑с Уэллер.

– Воротился, моя милая, – отвечал м‑р Уэллер.

– Что? Еще не приходил м‑р Стиджинс? A уж пора бы и ужинать.

– Нет еще, моя милая, и сказать тебе всю правду, я бы не умер от тоски, если бы он вовсе позабыл дорогу к нашим воротам.

– Урод! – воскликнула мсь Уэллер.

– Спасибо на добром слове, душечка, – отвечал м‑р Уэллер.

– Полно, старик, – сказал Самуэль. – Вот опять идет преподобный джентльмен.

При этом докладе м‑с Уэллер поспешила отереть слезы, навернувшиеся на её глазах. Старик угрюмо насупил брови и закурил трубку. Дорогой гость вошел, поклонился и с большим комфортом занял свое место.

Покорный убеждениям хозяйки, м‑р Стиджинс выпил с дороги стаканчик ананасового пунша, потом другой и потом третий, который должен был предшествовать легкому ужину, приготовленному для него.

За ужином по большей части поддерживали беседу м‑с Уэллер и достопочтеннейший м‑р Стиджинс. Они рассуждали преимущественно о добродетельных овечках, принадлежавших к их стаду, и при всяком удобном случае подвергали грозной анафеме нечестивых козлищ, совратившихся с истинного пути. По многим несомненным признакам оказывалось, что самым гадким козлом был не кто другой, как неисправимый супруг м‑с Уэллер.

Наконец, м‑р Стиджинс, упитанный и упоенный, взял свою шляпу, и, пожелав своей овечке спокойной ночи, вышел из дверей. Вслед затем, заботливый родитель отвел в спальню своего возлюбленного сына и оставил его одного.

Довольный событиями этого вечера, Самуэль скоро погрузился в сладкий сон; но это не помешало ему встать на другой день с первыми лучами восходящего солнца. Закусив на скорую руку, он немедленно собрался в обратный путь и уже переступил за порог гостеприимного дома, как вдруг отец остановил его.

– Едешь, Самми? – сказал он.

– Еду. A что?

– Если бы ты угораздился завернуть как-нибудь и взять с собой этого урода…

– Какого?

– Стиджинса.

– Зачем ты позволяешь ему показывать свой красный нос под кровлей «Маркиза Гренби»?

– Да разве я могу не позволить?

– Разумеется, можешь.

– Нет, Самми, не могу, – отвечал старик, покачивая головой.

– Почему же?

М‑р Уэллер старший устремил на своего сына глубокомысленный взор и проговорил тоном отчаянно-грустным:

– Ты еще глуп, друг мой, Самми. Женись, тогда и узнаешь всю мудрость; но Боже тебя сохрани жениться.

– Ну, так прощай, – ответил Самуэль.

– Погоди еще немножко.

– Если бы я быль владельцем «Маркиза Гренби», и если бы этот негодяй повадился есть пироги за моим буфетом, я…