полная версияПолная версия
Как взглянул слуга на изделье, так и руки опустил… Чорт знает на что похоже… сапог не сапог, а точно дехтярная лагупка коженая!.. Поставил его противу окна на завалинку и дивуется… «Ай-да городской мастер, ай-да хват молодец!.. Видишь как сделал, и в очки не рассмотришь – где дыра была! ну уж нечего сказать! такого хвата со свечей поискать!»
А Михей на печи лежучи, услышав такие речи приветливые, вскочил и кричит служителю: врет, батюшка, она, баба-дура, жена моя, дома я!.. Всунул в окно голову, кланяется и спрашивает: а что, родимый, хорошо починил?..
Как схватит его родимый за волосы и ну таскать приговаривая: «Ах ты разбойник, что ты наделал, голова глупая!.. Вот тебе дураку, вот тебе!.. Не смей соваться не в свое дело, не смей портить чужое добро, да морочить людей своею смышленостью!.. Вот тебе!..»
Бултыхался, бултыхался Михей в окне, насилу высвободился изо всей силы и упал на пол, и тут таки похвалился, не утерпел… Вишь как, сказал, наши рвутся: инда волосы в руках остаются!
Смотрите же и вы, мои милые, не такие ль же мастерицы и ваши жены смышленые!.. Да ну, ступайте домой! увидим на деле, на что ваши глаза глядели, когда жен выбирали себе!
Пошли к женам старшие царевичи, за ними пошел и царевич Иван, вздыхаючи тяжело да думая: «Что, зеленоглазая, навязалась ко мне в жены, сумела своими болотными лапами мою стрелу достать, сумей же теперь ими и ковер соткать!»
Приходит домой царевич Иван больно не весел. Увидав его, лягушка-было запрыгала радостно, да как приметила, что он кручинный такой и спрашивает… «Что ты, царевич, так не весел?.. а? пурр-ква!»
– Да, сказал Царевич с досадою, тут попуркаешь!. Вот батюшка велел, показал всем женам нашим, его трех сыновей, выткать по ковру узорчатому! Братья обещались, дали слово за жен, да я знаю, они потешат батюшку, сделают, а я-то что ему принесу?
«И-их, царевич! так это-то печалит тебя?.. Плохи мужья, что за жен обещаются; хорошо, что ты ничего не сказал. Будь покоен, ложись спать, утро вечера мудренее!»
– Да, подумал царевич, то же нам и мудрец сказал, когда нас женить затевал, и удалося мне одному дело мудрое; да пусто в нем, яб его променял на дело совсем неразумное!
Однако послушался совета жены, с горя опять завалился спать.
А лягушка тем часом… скок да скок, квак да квак, да и сделала так… вскочила на окно, на задния лапки села и тоненьким голосом запела:
Ветры буйныеВсех четырех странСослужите мнеСлужбу верную!Принесите мнеСкоро на-скоро,Что мне надобно,В нем нуждаюся!..От овец волну,От лугов цветов,А с морского днаЗолота песку,Из среды землиЯрких бисеров, –Чтоб соткать коверМне узорчатый,Чтоб потешить мнеДруга милого!Задули со всех четырех сторон ветры буйные: и волна цветистая и бисер блестящий, и золото светлое так в окно и посыпались, ровно зимняя мятелица. А лягушка все подобрала, уложила камушек к камушку, цветок к цветку, золотом обвела, волной выстегала, и глядишь: лежит ковер узорчатый, да такой, что уж, вестимо, где у нас такому быть… знамо, дело волшебное, так оно так и вычурно!.. А царевич спал не видал, как лягушка и ковер выткала, сготовила, и свернула его, уложила в свою корзинку плетеную, и сама на него села, как будто ничего не делала.
Царевичи Мартын да Мирон тоже просят своих жен показать смышленость женскую, выткать отцу-родителю по ковру узорчатому, и изготовить-де завтра к вечерне, в дальний ящик дела не откладывая! Девицы-невесты, жены царевичей, и так и сяк было поотнекиваться, нельзяль переждать недельку-место? Нет, говорят царевичи, никак нельзя, батюшка так велел, дело непременное… Вот мы вам накупили и шелков и волны цветной и бисеров, шейте как хотите, девиц прислужниц на подмогу возьмите, а по ковру непременно сделайте!
Так как царевичи Мартын да Мирон оба дружно жили, то и жен невест своих вместе свели: пусть-де их вместе работают, одна другой поможет, одна другой посоветует!
Но невесты-девицы не сладят, никак не придумают.
«Кабы мои нянюшки да мамушки были тут» говорит невеста, жена Мартына царевича, «чтобы они научили как делу идти, помогли-бы беде, рассказали бы, как начать и как покончать!»
– Кабы мамушка моя, да подружки-наемные девушки здесь очутилися, говорит Белопега, невеста Мирона царевича, то бы они горе наше поправили, все сами соткали и вышили, только бы сиди да поглядывай!
Но как теперь пришло будущим царевнам свой ум приложить, то они мерекали, мерекали, умом-разумом раскидывали – ум вишь хорошо, а два лучше того; ан нет, там и два ума не помогают, где руки не совладают. Придумали однако царевны вот что: «пошлем-де мы Чернавку посмотреть тихонько: ткет ли ковер невеста Ивана царевича, или и она так же горазда, как мы!»
Послали Чернавку подсматривать. И пришла она Чернавка с ответом назад и докладывает:
– Видеть я-де ничего не видала, да и видеть нельзя: невеста царевича Ивана сидит во высоком тереме, а слышать я кое-что слышала, хоть не совсем толковито, а догадалася: она царевна поет в терему песню заунывную, просит она ветры буйные, чтобы, видно, отнесли ее на родимую сторонушку, там-де, поет она, есть золотой песок и бисера самоцветные; и поет она еще, что соткала уже ковер на утеху своему другу милому!
«Как? вскрикнули царевны, неужели она ковер соткала?»
– Да, отвечала Чернавка, я из песни её все это выслушала.
«Так-им, сестрица, давай же и мы за работу примемся; авось хоть как-нибудь да сделаем!»
И давай царевны биться с ковром маяться; беда научит, как горю помочь, и, с помощью девки-Чернавки, смышленой швеи, смастерили царевны по ковру цветному; хоть узоры на нем незнамо покаковски наставлены, да красны-хороши, а что на них значится, не нам угадать.
– Ведь и много бывает таковых швей-невест: у батюшки в дому, рукоделье загляденье, и заморская швея кажись лучше не сделает; а вышла замуж, да как пойдет тачать, то такого тебе понаделает, что и знахарь не разберет. Видишь, примерно, что красное, а не поймешь что оно: цвет ли то вышит, роза алая, аль то жареной рак!
Вот и наши царевны свои ковры изукрасили так:
Царь Тафута в своих палатах похаживает, в окошко Тафута поглядывает, поджидает подарков от своих невесток нареченных, от которой-де будет удачи ждать.
Идет царевич Мартын, несет под мышкой что-то завязанное.
«Ну, молвил Тафута царь, видно будет прок: одна невестка что-то изготовила!»
Идет царевич Мирон тоже с узелком под мышкою.
«Вот и другой! царь Тафута думает, чтои-то не видать моего милого сына Иванушки?.. эх, неудача видно сгубила беднягу сердечного, видно напалась жена неработница!.. а добрый он малой, не в братьев тих, а вот ему за тихость какая оказия, жена не ладна!.. Видно кто смел, тот и. лакомо съел, а кто похилей, тот так поговей!.. эх, эх!.. Мудро на свете устроено!..»
Ан глядь Тафута еще в окно, идет его любимый сын, царевич Иван, и несет под мышкою тож. узелок, только маленькой.
«Ну», молвил Тафута, тяжело вздохнувши «помиру идти, так хоть тестом брать; авось и его жена что-нибудь соткала!».
Собрались царевичи, вышел и Тафута к ним. «Что дети скажете хорошего, рукодельницы ваши жены, или так-себе?»
– Да вот, батюшка-родитель, говорят старшие царевичи, вот, изволь посмотреть, вот что наши жены изготовили!.. не знаем как потебе, а по нас загляденье!..
Царь Тафута усмехнулся и вымолвил: «у меня на это побаска есть.»
4-я побаска царя Тафуты
Был жил один человек, торговый и ловкой малой он был по своим делам, все у него шло, как надобно; любили его все, кто равен с ним был, и уважали его все подчиненные, и он был с ними строг, правдив и взыскателен… а дома, противу жены – бывало боится вымолвить лишнее, и если видит беспорядок какой, только махнет рукой да вздохнет себе тихохонько… Вот так-то раз пришел он домой; целый день сердяга по торговым делам маялся, перехватить нигде не успел, голоднехонек; пришел домой поужинать, сел за стол, откусил хлеба с голодухи-то что ли, иль в самом деле хорош был, – он ему очень понравился… «жена! ты-чтоль пекла?»
– Нет, это я; отвечает мать. А разве хорош?
«Ну, не то, чтобы очень хорош, а порядочный!»
Потом подали щей ему; хлебнул бедняга, да как пустит ложкой по столу… «Что это», говорит, «это в рот нельзя взять, вы, матушка, что ли это изготовили?»
– Нет, это стряпня женина.
«А!..» взял муж ложку, еще щи попробывал… и давай есть: «нечто, говорит, посоля схлебаются!..»
Так-то и вы, мои милые, на изделье жен своих не больно дивуйтеся… иное ведь только мужу посоля схлебать, а человеку постороннему хоть на улицу кинь… ну, ну-те-ко, покажите изделья жен своих!.
«Развернули ковры свои старшие царевичи…
„Да, молвил Тафута, дельце не больно диковенное: у меня бывало в старые годы и бабушка слепая лучше страчивала… примерно, что это такое?“ спрашивает Тафута на ковер показывая.
Царевич Мартын говорит… Да что же, вестимо что: это дерево! А царевич Мирон говорит: нет, это птица зеленая!»
«Вот то-то, прибавил Тафута царь, то-то и есть, видно Бог-де весть, что в котомке есть… ну-ко царевич Иван, чем-то ты похвастаешься?..»
– Да что, батюшка, и показать, я чаи, совестно: мне жена завернула что то, говорит, – носи, не знаю хорошоль оно: не виня меня, а мне думается, что тоже что-то не больно ладное.
Развернул царевич Иван ковер… так все и ахнули: нитка к нитке, цветок к цветку, камушек к камушку… и красно, и красиво, и золото светит, и камни блестят самоцветные… ковер, как сложишь, невелик, а развернешь – целый дом покроет и с крышею!
– Ну, говорит царь Та фу та, ну любезный сын, жена твоя мастерица, рукодельница; нечего сказать: хоть бы такое дело и из за-моря вывезть, так и то впору!
Царевичи Мартын да Мирон стоят рты поразинувши, а царевич Иван забыл инда и уродливость женшшу: больно ему любо, что жена его сделала такую штуку диковенную, угодила его отцу-родителю!
Взявши ковры царь Тафута к себе, еще к своим детям речь повел:
– Это все-таки дело хорошее, что ваши жены сделали, что я велел, хорошо ли, худо ли, покрайней мере исполнили мое желание… Теперь у меня еще одна штука на разуме есть… сплести, соткать бабе дело не важное, а важное дело бабе стряпать уметь: изделье-рукоделье можно на деньги купить, а съестное, тому кто домком обзавелся, покупать никак не следует; стряпня дело бабье и в семейном быту дело нужное; из-за каши девка за муж идет, из за щей парень женится!
Так скажите-ко женам своим, чтобы они к завтрему испекли мне по хлебу здобному… да своими руками, уменьем своим, не советуясь с бабой-стряпухою… Ступайте-ж дети домой!.. Завтра я вашего хлеба-соли отведаю, и уж тогда поправде скажу, в которой из ваших жен больше смыслу!
Пошли домой царевичи Мартын да Мирон к своим пошли; а царевич Иван к своей лягушке отправился.
И хоть и весело ему, радостно, что она хорош ковер соткала, а сам он себе на уме все-таки призадумался: беда да и только; ковер смастерить дело хитрое, умному это не почем идет, а хлеб испечь – дело и простое, а трудное: тут-де надо и вкус иметь, вкус человечий не лягушечий!..
И пришел царевич Иван опять голову повесивши.
«Что с тобою, царевич? лягушка спрашивает, что ты повесил голову! пурр-ква?»
– Да новая задача, только не тебе смастерить: надо, видишь ли, здобный хлеб испечь, да такой, чтобы человеку по вкусу пришел!
«Ну что же, ложись спать! утро вечера мудренее; завтра увидишь!»
– Ну, подумал царевич, лягу, усну; авось приснится жена настоящая!.. эх, эх, хоть бы во сне повидеть, чего наяву нет!
Лег и уснул.
А лягушка, тем часом, скок да скок, квак да квак, да и сделала, так: вскочила на окно, на задния лапки села и тонким голосом запела.
Ветры буйныеВсех четырех странСослужите мнеСлужбу верную,Принесите мнеСкоро на-скоро,В чем нуждаюся,Что мне надобно:От земли зернаМукомольного,От росы водыСветло струйчатой,От огня теплаНепалящего;Еще воздухаАроматного,Что потешить мнеДруга милого!..Зашумели ветры со всех четырех сторон и мука в окно посыпались, лучшая крупичатая, из какой только боярам в городе калачи пекут. Лягушка вскочила в печь и давай в поду ямку копать, выкопала, и муку туда высыпала, откуда взялась-полилась на ту муку вода, светлая, что слеза, а Лягушка давай тесто месить, а замесивши выскочила из печи и устье заслоном задвинула и тогда в печи сделалось жарко-тепло, как бы середь лета в полдень на солнышке.
В те поры же Мартын и Мирон со своими женами раздобарывали: ну-де штука, дело диковенное!.. Ваши ковры и туда и сюда, а ковер брата меньшего такая вещь, что и глядишь, так глазам плохо верится, а поразсказать, так словам и подавно нельзя веры дать… истинно дело чудное!.. Ну да пусто ее и с ковром, может она какая еретница-колдунья, глаза отводит, может вовсе на ковре таких вычур нет, какие там кажутся: а вот батюшка еще какую задачу дал: испечь вам всем велел для него по хлебу вкусному! ну, так, тут надо самим смак знать, а колдовство не подействует, вы в этом ее уж наверное переспорите: ваше дело женское: как, кажись, ладно испечь не сьуметь!.. Так изготовьте же к завтрему, мы вам и муки и дрожжей припасли.
Опять беда моим красавицам, что делать прикажешь, опять задача кажется мудреною. – Как быть, сестрица, – одна у другой спрашивает. – Ты умеешь ли печь, ай варить?
«У нас, отвечает невеста Мартына царевича, все съестное приспешники готовили!»
– А у нас – говорит жена Мирона царевича, – все стряпуха пекла.
Опять взяла их кручина, не знают как горю помочь. Призывают Чернавку и наказывают: – «иди опять к невесте Ивана царевича, подсмотри хорошенько, как и что она делать начнет!.. Да смотри же, не ври, не ушми, а глазами все хорошенько заметь!.. Как-нибудь ухитрись подгляди, проведай! не то одно из двух: или милость, или беда тебе!»
Пошла Чернавка, пришла к окнам царевича, слышит, что царевна опять что-то поет, только ветер слова разносит, слышно через два в третий, никак не поймешь!.. Как бы, думает Чернавка, повыше к окошку влезть?.. Догадалась девка смышленая, нужда научит калачи как есть, нашла, приискала молодую елку, сломила ее кое-как, к стене приставила, и ну по ней, как векша, к окну карабкаться… Лягушка месит тесто в печи и не видит, что за нею подглядывают; а Чернавка взглянувши раз-два, и прочь от окна; пришла и рассказывает.
«Ах, боярышни, что я видела, так и рассказать мудрено: царевны самой не видала я, а видела только, что ворочается в печи какая-то замарашка уродливая, нидать нивзять лягушка, только рост велик, и что же она там делает: выкопала ямку в поду, на клала теста да и месит там; а после заслоном печь и задвинула…»
– Полно-точноль ты это видела, не врешь ли, смотри!..
«Да что бы мне и руки и ноги свело и прочее, что бы и развести было нельзя, если я только вам соврать осмелилась…»
– Давай же, коли так и мы это сделаем! – молвили царевны промеж себя. – Ну, Чернавка, раскрывай печь, копай ямку, да сыпь муку, авось и у нас выйдет что-нибудь хорошее…
Сделала Чернавка как приказано, наклала муки, замесила тесто, закрыла устье печи заслоном и так все до утра оставила…
Хвать по утру в печь, вот те кисель, а не курица! Оно конечно и тесто и место есть, только хлеба не выпеклось, а лежит вместо его лепешка сушеная… да так прижарилась, что и от поду никак не отдерешь!
Как тут быть?.. на скорую руку хлеба нельзя испечь, пришло хоть купить, делать нечего!.. Послали Чернавку тихонько, девка спроворила: принесла два хлеба купленых, чужими руками изготовленных, да присоветывала верхнюю корочку осторожно содрать, да намазать хлеб медом и посыпать сахаром; авось-де никто не смекнет, что хлеб не свой, а купленой.
Царь Тафута в своих палатах похаживает, в окошко Тафута поглядывает, ожидает сыновей: что-де принесут они, что-де невестки настряпали?..
Принесли старшие царевичи хлебы печеные; принес свой хлеб и царевич Иван.
Царь Тафута прежде мастерство старших невесток рассматривает… «Ну, говорит, разглядевши толком, вижу, что это дело печеное не у вас в дому пеклось, а у вас только его смазывали!.. Хитры жены, лукавы, нечего сказать, а пути-толку в них едва ли есть; одно из двух: либо ленивы они, либо с малолетства ничему не выучены; надо их покрепче в руках держать, так и их руки станут рукодельными; умок в них есть, смыслу достало других провести!.. Ну-ко, царевич Иван, покажь-ко ты, что тебе испекла твоя суженая?.. неужели и её изделье на такую-ж стать?..»
Царевич Иван развернул свой хлеб и показывает… вот так хлеб!.. рыхол, что пышка, бел что снег, а как он еще при этом тепленькой был, то от него такой лакомой пар идет, что так этого хлебца откусить и хочется!..
«Ну, брат, сын, царевич Иван», молвил Тафута царь, «скажи спасибо жене своей, потешила!.. Хоть плотно я давича закусил, а этаким хлебом пойду еще позавтракаю!. Теперь пока кончено, дети; видел я уменье жен ваших, ступайте домой; завтра я еще вам одно объявлю, уж это будет последнее…»
Царевич Мартын и царевич Мирон, пришедши домой, хотели было загнуть женам по слову недоброму, да раздумали: «батюшка-де сказал, что наши жены через чур хитры, так как бы еще против нас, в отместку, чего не слукавили!..» – А сказали только царевичи, что жена царевича Ивана опять над ними верьха взяла, что царю Тафуте опять её изделье больше понравилось.
А царевич Иван, пришедши домой, инда прыгает от радости, и готов он чуть не расцеловать лягушку – невесту свою… рассказавши царевич Иван про все, что происходило у Тафуты царя, и что он братьям его сказал, спрашивает:
«Как это ты все так отлично сделать смогла, будучи лягушкою?.. Ведь тут и человеку нужно ума да разума… ведь этого не смастеришь кое-как, на живую пятку!.. Как ты порешила такие задачи мудреные?..»
– Как я это сделала будучи лягушкою, я тебе после скажу, а как и простыми людьми решались задачи мудреные, на это побаску скажу; буде в у году, то выслушай:
О том, как мужичек Вакул барина надул: как он делил одного гуся по почету и пять гусей поровну
Похвастался мужичек Вакул, на пиру подхмельком; кто говорит, что он это сдуру, а кто, что сумыслу. – «Еслиб, – сказал, – боярин поставил меня старостой, то я всему другой толк бы дал, то я никого бы не обнес не оделял, лишнего бы ни с кого не взял и ненужного бы никому не дал; умел бы делить кому по почету, кому по ровну!»
Донесли эти речи боярину; он говорит: – позвать мужика!
Пришел сермяжник, кланяется. «Что прикажешь, боярин милостивый?»
– Ну-ко, молодец-хваленый делец ты вишь в дележе всякому угодить горазд, вот тебе, для-ради примера, гусь жареной; раздели-ко его по почету между семьи моей! буде сможешь, быть тебе старостой, а не угораздишься, будет тебе, за похвальбу некошную, поученьице тошное… ну-т-ко дели!
Мужичек, перекрестясь, засучил рукава и давай делить.
«Вот ты, батюшка-боярин, как голова в дому, вот тебе головка гусиная; ты, матушка-боярыня, ближе всех к голове, вот тебе шейка, без неё ведь никакая голова не удержится; вы, два сынка нашего боярина, побежите вы в сторону далекую разных див смотреть и службу исправлять, как и батюшка-кормилец ваш, так, что бы скорей туда дойти да вернуться назад вот вам по ножке-бегунье – и стоять, и ходить; вы, матушки-боярышни… придет вам время-пора, что голубушки белые вспорхнете, полетите из дома родительского, так, что бы легок нескучен полет ваш был на гнездушки теплые, вот вам по крылушку!.. Разделил я вам гуся, а мне и нет ничего?.. Видно я мужик глуп, возьму же весь хлуп!»
Взял гуся под мышку мужичек, раскланялся да и вон пошел.
Боярин, боярыня и дети боярские так и покатываются со смеху… – Смышлен-де мужик, даром простак, кафтан-то у него сер, а ум-то видно не лукавый съел!..
«Постойте-ж, говорит боярин, задам я ему еще задачу одну, буде и эту порешит, то быть ему старостой: тогда уж видно будет, что он плут продувной и зародился на это!»
Велел опять мужика позвать.
«Ловко, говорит, ты по почету делил, сделай же теперь еще дележ, вот видишь: тут теперь пять гусей жареных, а нас с женой да с детьми шестеро, так раздели-ко ты этих гусей всем поровну… только ни одного гуся не рушь, а давай по целому!..»
– Благоволи же, кормилец-боярин, мне при этом и себя не обчесть, не для того, что бы мне, мужику-дураку, сметь стать в уровень с вашей милостью, а только ради того, кормилец ты мой, что бы мне дурню сошлось что-нибудь за хлопоты.
«Ладно, ладно, молвил боярин смеясь, ну пожалуй, будь ты седьмым, дели же всем семерым поровну пяток гусей!»
Мужичек, благословясь большим крестом двумя пальцами, опять принялся за дележ…
– Ты боярин один, да твоя боярыня с тобой, да вот гусь между вас, вот и трое вас!.. Вы молодые бояра двое сидите рядышком, вот вам гуся, и вас трое теперь; вам матушки-боярышни гуська положу и вас трое теперь надо считать, если с гуся начать!.. Остался я один, да вот у меня два гуся по сторонам, вот и я втроем!.. Теперь сами рассудите, если скажут: по тройке, значит поровну.
«Ах, пусто его!» инда вскрикнул боярин со смеха надседаючись. «Ну уж хват-молодец, пес его возьми! Отдать ему этих трех гусей да поставить его в старосты!»
Вот так-то мужичек-неротозей заслужил, своею смышленостью, титло почетное – старосты деревенского.
Так сам теперь посуди, – лягушка примолвила, – когда мужичек простой нашелся как из таких хитростей вывернуться, как же мне этого сделать не суметь, когда я готовлюсь быть царевною?..
Иван царевич вздохнул легохонько, вспомнив, думая, что его жена, по уму-разуму, всем бы годная, да, но роду-племени, лягушка болотная.
Но утру раным-рано ездят глашатые, трубачи усатые, сзывать бояр на пир к царю, что угодно-де ему своим хлебом солью попотчивать, своею лаской почествовать!.. А к царевичам скороход побег известить, что и они должны на пир идтить, да не одни, а с женами, что-де хочет их царь сам видеть да и другим показать!
Старшие царевичи ничего себе, знают, что их жены красотою не уступят никакой боярыне; и они только смекают о нарядах, как бы и что сделать получше, что бы они их отцу Тафуте, так же бы, как и им, понравились! А царевич Иван, как услышал такую весть, так чуть и не ударился выть голосом… «Ах, батюшки светы!.. да я и не ждал и не думал напасти такой!.. что со мною будет, осрамлюсь я совсем!.. тут ум-разум не поможет, и рукоделье ничего не сделает, хоть головою об степу стукайся!..»
Лягушка услышала, спрашивает: – что это, царевич?.. пурр-ква?
«Да вот поди-ти, зеленоглазая, какими глазами ты будешь смотреть на бояр и на батюшку? Вон он велел мне с тобою к нему идти… как мы это покажемся?»
Лягушка заквакала точно над ним хохочучи. – И-их, царевич, так это-то и крутит тебя? Ложись-ко спать, утро вечера мудренее!
Царевичу запривычку, завалился, лег, а сам себе таки-думает: «что-то теперь какую штуку загадала отпустить зверина болотная?.. уж не больною ли скажется, али тягу хочет задать?» Да так размышляя и уснул себе крепким сном.
А лягушка, тем часом, скок да скок, квак да квак, да и сделала так: вскочила на окно, на задния лапки села и тонким голосом запела:
Ветры буйныеВсех четырех странСослужите, мнеСлужбу верную,Принесите мнеСкоро на-скороВ чем нуждаюся,Что мне надобно:Красоту моюКрасу девичью,Юность-молодостьНастоящую,Платье цветное,Цветных каменьев,Чтоб уму подстать –Сердцу верному.Чтоб я нравиласьДругу милому!Зашумели, загудели ветры со всех четырех сторон, пахнули в окно… и начала лягушка свою шкурку скидавать, и вдруг стала наша лягушка…
Да позвольте об этом погодить-пока, а посмотрим лучше, как все к пиру готовится в палатах Тафуты царя, и как все бояры собираться стали, и как к пиру готовились.
Стучат, гремят своим оружием люди военные; гладятся, чистятся люди чиновные; хлопочут, суетятся люди царские; бегают стряпухи со приспешниками. Учинилось дело великое, дело большое, давно небывалое: царь Тафута, хочет на свой кошт пир задать, хочет сыновей оженить!
Еще солнышко вихра не выставило – уже все варилось, пеклось; а показало солнышко золотые кудри свои да лице полное – уже все вполовину изготовлено.
Съезжаются бояре с боярынями; старые попереду, молодые позадь; люди военные и чиновные в новых платьях, заново вытянуты; а простой народ без угомона шумит перед палатами Тафуты царя.
Вышел царь Тафута, отдают ему честь люди военные, кланяются в пояс люди чиновные, бояре с боярынями ведут с ним речи красные, а простой народ вопит, голосит с улицы: «исполать тебе Тафута царь!»
Цимбалы, гусли, гудки и всякая музыка и своя и заморская – гремят, шумят, выговаривают, что пир начался и потеха дивная.
Ждут царевичей.
Стучит, гремит по улице, едет… да не то, что вы думаете, едет не малый поезд: одни сани, а четыре коня, то едет царевич Мартын с женой своей… Приехали да вышли вон, а народ так и валит со всех сторон. Пошло шушуканье громкое и в народе и между бояр и меж всеми, кто и в палатах был, да кто еще и ничего не видит, и тот шумит: – «Ай царевич-молодец, экую кралю поддел!.. Да откуда он такую добыл себе?..»
