Два голоса, или поминовение

На улице Вожирар и слякоть и мгла,наверно.Все кажется мне: ты по ней прошлав тумане сером.Глаза твои видят Бульмиш, Монпарнас,их тротуары.Прошу тебя, вспомни хотя бы разоб отце своем любящем, старом.Здесь тень моя четверть века назадмелькала тоже,не увидишь ее, когда звезды горят,и днем не сможешь.И в зеркале Сены мелькнет пред тобойгород над Волгой, город над Вислой.Отец твой – такой же ребенок большой,совсем он не изменился.

Об отцветании

Отцветает все, отцветаети – словно тает.Вырастает все, перерастаети – пропадает.А я и вырос, и перерос,и все, что нес с собою, – донёс,не слёзы, что камней тяжелей,нет! – совесть свою вместе с жизнью своей.

Солнце

Солнце меня жгло в Узбекистане,в Персии и Палестине, —и первая мысль: пусть его не станет,вторая: пусть не остынет.Что б делал я без солнца?..(Так, пожалуй, сказали бы дети.)Солнце, солнце, солнце —пусть оно всходит и светит!Пусть светит солнце над светом,над юдолью земною,пусть светит зимою и летомнад всем светоми надо мною.

Матери

О мать моя, что я могу сказать,открыть какие мысли?Нахлынула стихий нещадных рать,как вихрь на Висле.Сомненье? Горечь? Смерть жены?Нет, я сильнее дуба.За то, что драться мы должны,поверь, я драться буду.А если причинил я зло,на сына не досадуй,иначе, мать, быть не могло;прощенья,даже твоего,просить мне, верь, не надо.

Юность в Варшаве

Жил в самом центре города,в двух шагах от Колонны,стихи сочинял, был гордый,беспечный и самовлюбленный.С чего б эта гордость,высокая дума?Бог весть.В лесу, среди самого польского шума,быть может, мой листвень есть?Ну что ж, пошумим, старик, пошумим,пока мы на этом свете.Каким же сердцем, словом какимна этот вопрос ответить?

Каменные бабы

Были женщины,а теперь, к сожалению,я старею —обычное явление.Бабы каменные, в Неборове виденные,скифские,каждой – тысячи лет.Без лиц эти бабы —суровые,грозные,грубо выделанные,каждой – по нескольку тысяч лет.Мне семнадцать лет,а не пятьдесят.Бабы, бабы,подтвердите,что неправильно говорят,будто мне – пятьдесят.

О шуме

Если б стихов я писать не умел,может быть, лес еще краше шумел,может быть, этот горный ручейвдруг озарил меня блеском речей,тайны раскрыл бы сердечные,светлые, мрачные, вечные.Но мне не слышен голос ничей —сам я журчу, как ручей.

Кусочек Леванта

Хвойный кедровый шорохв этом огромном небе(в Бальбеке? Иерусалиме?).Эх, позабыть этот мо́рокМне бы…А ещё бы – забыть эти звезды(мало ли их бывало?)и эту любовь забыть,забыть, чтоб её не бывало!

Потому что я часто уезжаю

Каждый раз, когда я возвращаюсь в Варшаву,плачу опять и опять.Гляну на город – след увижу кровавый,гляну в себя – тоски не унять.Гляну кругом, погляжу, поброжу,съезжу в Лазенки и на кладби́ще,там поброжу, помолчу, погляжу,станет казаться иным пепелище.Каждый раз, когда я возвращаюсь в Варшаву,счастьем душа полна:след был кровавый – не будет кровавый,будет лишь радость и только весна,

Колонна

Король Зигмунт Третий был скверный король,но я не расстанусь с Колонной...(Пиит запинается: король, рифма – боль,другая, конечно – стозвонной, хваленой...)В тебе мне звенела история Польши(с минусом тройка),не знаю, садились ли там журавли,летевшие в Польшу,но толькоя должен сказать,что люблю эту пядьистерзанной нашей земли.Рыданьем и вздохом я должен сказать,что люблю эту пядьистерзанной нашей земли.

Бодлер

Хотелось, чтоб ты шлапод зонтиком красивымпо улице осенней,где множество деревьев,нагих,но – столь прекрасных!По улице такой жеходил Бодлери думал,удастся ли до завтрасложить стихидля матери,а также для любимой...А также – и для хлеба.

Ласточка

Вдруг на меня любви нахлынула волна,как паводок, что льды уносит.Да, ты не молода, но – как весна,но только кто тебя об этом просит?Быть может, я склонялся пред тобоюуниженно, с надеждою, с мольбою,в отчаянье, быть может, целовали ласточкою называл?Иль, может, ласточки, что в небесах летали,тебя, тебя напоминали,летали, щебетали, улетали,чтоб дни мои смелей и радостнее стали?

О писании стихов

Если я не люблю, не страдаю —стихов не бывает.Родные мои, моя родная,она-то знает —труднее, чем в муках ребенка рожать, —отказаться от всего мираи сердце рукою сжать,чтобы капелька горького ядасразу вытекла из него.Спи, родная. Ничего мне не надо,не хочу для себя ничего.

Бессонница

Сам не сплю, тебе не даю, курю папиросы;на столе: будильник и хлеб меж двух хризантем,за окном ноябрьская буря завывает разноголосо,а я онемел совсеми, словно бревно, мохом поросшее,косо смотрю на мир.Спи, моя нежная, хорошая,я не сплю.Папиросы мешают? На, держи!Или руки на голову мне положи.Убаюкай, вели мне спать.Научи, как стихи писать.

Гвоздика

Я купил для Ванды гвоздикув декабрьское ненастье.Погуляет она (холод – дикий!),вернется домой – здрасьте!Без гвоздики зябко ей будет зимой —помним, помним.Но она вернется домой,но она вернется домой,как двенадцатый часв полдень.

Об иволгах

Вполне права – как всегда – жена:«Оставь стихи. Поспи до утра!»А майскую, не признающую сна,ночь колышут большие ветра.Опять мне запала в сердце строка,как тыщи похожих строк – до нее.Ах! Сердце не охолонёт, покадругое не изберу житье.Так пусть околдуют меня в лесахиволги, соловьи, жасмины.Роса на цветах, роса на глазах.Рассвет – и слёзы хлынут.

Птицы и мята

Как на могилу пришла ко мне.Зачем, почему – так?Ведь птицы летают в голубизне,ведь мята растет на прудах.Ты думаешь: смолк, затих,смерть за горло взяла навсегда.А я – не согласен: вот он стих!Словно звезда.В нем – птицы летят и мята растет,а смерти – нету в нем...Послушай, запомни, и пусть он – живетв сердце твоем.

Лампочка

Лампочку в голове у менярозового – что ли – огнязасвети, а потомвсё обсудим вдвоем.Будет вечер и абажур,я с тобой посижу.Будет кот, а может быть, пёс,только не будет —правда, не будет? – слёз.Будет из Диккенса что-нибудь,из Андерсена что-нибудь,ресницы глаза закроют.Ты будешь сонная, томная,и розовую горящуюлампочкуя погашуи слово – то, настоящее,только тогда скажу.

Стихотворение

Нет, такого не может быть,чтобы сразу я стих написал,он во мне должен прежде пожить,чтобы выносил я, воспитал.Чтоб моей он потрясся судьбой,чтобы вихри ревели над ним,чтоб пустынь изнуряющий знойнад стихом колыхался моим.Надо мною все это встает,как Медуза.Открою глаза, и вот —Муза.

Забже

Руби, шахтер, пласт угля упорней,руби скорей и сильней:встает в твоей шахте, встает в твоей штольнефундамент Отчизны твоей!Под твоим молотком пала власть капитала.пробил свободы час.Больше железа, угля и сталидля трудящихся масс!Уголь согреет, накормит голодных,уголь – наш Общий Дом,уголь – могущество войск народных,с ним к светлым дням придем!Не для паразитов, для собственной пользытечет сегодня твой пот:ждет и смотрит рабочая Польша,ждет молот, и трактор ждет!Шахтер, скорее, шахтер, смелеев грядущее наше иди,работай, сил своих не жалея,будь всегда впереди!Твоя навеки земля эта, знай же!Твой уголь, за уголь борись!Забже идет впереди, Забжеведет нас в социализм!

Внуку

Когда ты подрастешь, в Словацкого заглянешьи наконец до драм его дойдешь ты,то, все еще дитя, ты удивляться станешь:мол, почему нас не смущает то, чтовот, например, Шекспир о бедствиях рассказыпочти бесстрастно вел? Так почему же Лиллезмей надо убеждать? И для чего здесь фразы,коль у трагедий вид почти идиллий?Послушай, внук: Марии Зарембинскойи без неподпоясанной рубашкипришлось изведать ад неволи освенцимской —все: травлю псами, труд, бесплодный, тяжкий...на муки рабства обрекли Марию,ах, но свободной быть она не перестала;и сбрили волосы ей рыже-золотые,но яростность войны в глазах ее блистала...Внук, волосы ее остались в Освенциме,в копне людских волос, туристам всем на диво.Мария! Не забудешь это имя?И коль звучат в ушах Словацкого мотивы,то знай: в звучащий гроб вошла она, как Лилла,и будто бы струну колышет каждый волосей вихрь истории, и будит не могилы,а сокрушенных арф он пробуждает голос,Знай, внук, что кровь твоя зовется освенцимской,и это уважай, коль умирать придется.Со славным именем Марии Зарембинскойиди, подняв кулак, с неправдою бороться!

Памяти К. И. Галчинского

Поэт антично-цыганский,волшебной бричкой носимый,конец всем твоим романсамлюбимым.Какая теперь Ниобав тоске тебя поминает?Скрипка плачет у гроба,и мы рыдаем.Может, со Ствошем вместенад башней Марьяцкой,резьбу сплетаешь ты с песнейв узор залихватский?Жаль мне, Константы, жаль мне,шуток твоих и песен,жизнь уже не распсалмить,и сон стал пресен,но как-то декабрьской вьюгой,хоть годы минут,грянет Бахова фуга —и слёзы хлынут.И скрипка, что Юзе в дар тыдал, на радость мальчонке,примчит метеором ярким,зальётся звонко.

Анка

Ясеневый гроб

И здесь кружит, как на Повонзках,пушистый снег в январский вечер...Там, в тесных ясеневых досках,последний сон твой глух и вечен.Не призрак ты, а память, грозновлекущая меня в былое,нет, не в элизиума розы,я в горе верую живое.На всех хватило б слёз, без счётапролитых мной в ночные бденья...И нет тебя, и вот ты, вот ты...Постой, помедли хоть мгновенье!Припомним звезды детства... Помнишь!«Мир кружится...» – ты говорила,и как бродили мы по Польше,и памяти как сладко было.Дорога Краков – Гданьск по Вислевилась в цветении апреля...Тогда мы вместе пряли мысли,теперь мои осиротели.Осенний Ойцув был... Сверкая,желтели в Кельцах листьев груды.Ах, если б знала ты, родная,как тяжело отцу, как трудно!Но я не сдамся! Твердо, стойко,из дали в даль пойду я снова,и тем, кто свет зажег на стройках,свой долг верну я светом слова.

Берёза

Что мне делать с тоскою,о береза!И во сне нет покоя,словно самая полночьмучит сердце – ты помнишь? —о береза!Дочь... умершая дочь моя,о береза!Песня нитями прочнымизадушить меня хочет,отравить меня прочит,о береза!Что сказать мне, живому, можно,о береза!Коль слова так бедны, так ничтожны,горе горькое пусть простонет,что слова ничего не стоят,о береза!

Шторка на окне

Отворил окно спозаранку,а шторка навстречу качнулась,словно Анкав гробу очнулась.Зашелестели смутнобелая шторка, синяя занавеска...О, приди оттуда, хоть на минуту!Ты здесь уже? Как чудесно!..Как хорошо... как страшно, родная...Как нежность сердце стеснила...Мне уже не заснуть, я знаю...Шторка?.. Может, ты навестила?

В упоении и тревоге

Умерла моя девочка... дочь моя...Как прикажешь сердцу: молчи.Если горем разъедено в клочьясердце – вырви и растопчи.Дочь моя... Ну какой любимойтак дарил я себя, как ей,незаменимой,незабвенной Анке моей?Мне она, как мир, представалав упоении, в тревоге рассвета,в стужу сердце горячее отдавал яза это.

Плач

«В Вислу Анку, в Вислу надо!..» —«Папа, опомнись. Дочь-то?!» —«Без рассуждения, без пощады,за то, чтолюбить велишь все сильнее,так что сердцу – ну хоть разбейся,за то, что вот-вот опять засияетбукетик фиалок в Бейсцах,а там каштаны, каштаны– прочь, Тадзик, не надо —за то, что у папы туманнаот любви голова, чтото в ней неладно,что мысли так велики мои,а действия...что в Вислицкую базиликушли по лестнице вместе,что вдали соборКазимежа, в два нефа,что тревожит с тех пордушу древности эхо,что уже вплетена ты в давнее,как орнамент,что на устах рыданиезамирает,что тяжко мне, ах как тяжковорочать мысли,поэму придумывать нашуо Висле». —«Утопи меня, папа, я и так не живая...» —«А слезы?» —«Пусть ничьи они будут, пусть расцветаетсирень и шумят березы...»

Фильм о Висле

До устья Вислы от истоков,до устья жизни от началая нес тебя на крыльях-строках,на чутких крыльях песни мчал я.Так мы рекой овладевали,прекрасны были те владенья,как свет живой из дальней дали,как образ вечный, чуждый тленья.От вавельских до гданьских башен,от Новой Гуты до былого, —до городища предков наших,во всё любовью снова, сновавторгались мы, чтоб словом-окомобъять истории просторы,чтоб, в мире осмотрясь широком,«Светает!» – возглашать упорно.Не лги, о память! Меркнет образ,уже экран в тумане Вислы,и этот плот, и крышка гроба,и солнце красное повисло,мост сокрушенный, льдины, скрежет,дым над трубою заводскою,последний вечер в Казимеже...Как совладать с тоской такою?Ах, что я делаю? Я тениловлю в погоне за тобою,А разум требует: забвенье,а сердце держится любовью.

Анка

Аня, вслух говорю, но тихонько – так лучше, так проще,чтобы самая чуткая мысль моя не ускользнула.Вот без малого год, как, ослепший, иду на ощупьза тобой, которая от меня ускользнула.Вслух говорю, но тихонько, тихонько,чтобы Эве не было слышно.Окошко закрыто, хоть неподалёку,я ручаюсь – там ничего не слышно.Из Юраты, отсюда – помнишь ты это? —мы пробирались рекою Вислой,к белому ль свету, к тому ли свету,но ничего из того не вышло.Анюля! С тех пор как пусто и немобез тебя – смелее еще, грознеея опять принялся за поэму,которой быть «Свадьбой» моею.На нашей земле не бывать Хиросиме,станут вместе плясать тополя да ивы,плоцкой стужи мы не боимся зимней,плоцкой осени мгла поплывет лениво.Ничего не сказал я тебе о Висле,того, что сердце хотело.Но поверь – все сейчас от тебя зависит,все стихи мои, каждая мысль и дело.Ты будешь их сутью, душою тайной,во всех испытаньях мы будем вместе,будут петь соловьи и в любых испытаньяхтебе свои соловьиные песни.Ты первейшая самая, пусть неживая,далекая – только куда тебе деться?Из тысяч единственная, родная...Ждет отец твой...

Обещание

Доченька, далекая дочка,пусто, пусто вокруг, уныло,сердце мое кровоточит,сердце ждет... ничего не забыло.Ведь не совсем умерла ты:мы же вместе трудиться будем.Все исполню, что обещал когдато:понесу стихи свои людям,стихи одарят их любовью, силою,заставят верить и улыбаться,хоть нелегко мне, доченька милая,идти и под тяжестью строк сгибаться...Страшной птицей ночь надо мной кружится,сердце терзает в клочья.Оторву, оторву я крылья у птицы,вырвусь, вырвусь из мрака прочь я.

Моё сердце

Мое сердце – сердце из плоти —изучили врачи отлично.«До ста лет, бог даст, проживете», —обещают они привычно.Мое сердце, скорбью больное,одному лишь подвластно чувству:мне одной не хватает, одной лишь,без которой в комнате пусто.Где любимые, где? Не слышу язова их... только тишь полночная.А быть может, слеза, повисшаяна ресницах, – умершая дочь моя?То к паденью, то к взлету стремитсясердце-маятник... влево... вправо...И твердят мне люди-тупицы:слава.Для других пусть трелями дробнымиславит жизнь соловей на ветке,я бы умер, только бы дрогнулиАнкины веки.

В стороне

Мама, я никогда не верил в приметы:в черных кошек, в день понедельник,в число тринадцать,но порою охватит такой пустотой беспросветной,с какой не пришлось еще знаться.Мама мышей ненавидела. Вида паучьегоАнка, я помню, не переносила,а я тишины выносить не умею... измученный,брожу среди белого дня, без силы.Иногда мне бывает еще чуть-чуть тяжелее,чем вытерпеть сердце людское может,тогда я думаю: неужелиэту горечь придется испить мне тоже?Трудно мне на могилу Анки собраться,можно в такси, но вот ведь несчастье:на пути понедельники, числа тринадцать,кошки траурной масти...Нет, я ведь материалист, не верю приметам,они для меня ничего не значат.Но только усядусь в сторонке где-то —плачут слова мои, плачут.

Ясность

Разбудил хорошего поэта,был чуть-чуть под хмельком я;пошла про меня слава эта:звоню по ночам к знакомым.Разбудил с намерением добрыми стихи положил около,сказал ему: «Друг, будь добрым,вглядись в это облако.Видишь? Это моя дочка,видишь, летает,видишь, перышки такие же точно...»И туман в голове стоит и не тает...А я хочу вырваться из тумана,в ясность вернуться,вернуться к ясности, в долгожданныйсон окунуться.

О большой любви

Ануля, дочка, прямо в лицоударила ты меня...Но всегда права ты в конце концов,сумасбродка, дочка моя!Целый год стихов не могу писать я,оттого что ушла ты, отцу на горе...Долго ль призраки можно качать в объятьях,по уши в разном вздоре?Нет, не вздор это, Аня, не пустяки,я – поэт и буду поэтом,о великой любви написать бы стихи —не об этом!

Ещё о фильме

Мы (не столько я, сколько Аня)делали фильм в Казимеже.Король Казимеж поладил с нами,угощались из жбана мы пивом свежим.Король? – ну, ясно, умер давно он,и дело не в этом,но отчего встало сердце комомв горле поэта?Чтобы вникнуть в дела королевские давние,требовалось много труда и внимания.«Вопрос жизни», – говорили, бывало,и вдруг Анки не стало...Ради дочки моей за того короляя одежду холщовую, может, надел бы.Шел бы за Анкиным гробом я,не во мне было бы дело,и, может быть, думал: «Король, король,как случиться могло, что так меня смяло,что кто-то нанес мне такую больи что этой жизни так мало, так мало?..»

Я жил

Жалею о каждой минуте, не погеройски протекшей,прошедшей напрасно,минуте, с которой светлей бы и крепчене сделалось братство.Я в себя смотрю – вдруг да пусто? —до слёз пугаясь молчанья,в шелковистый платочек стихов искуснособираю свое отчаянье.Нет, туда не пойду я, куда относит,не уступлю ни дня!Смерть многих скосила и многих скосит,но не меня.Если бы смог, сказал бы Анке любимой,оглянувшись на все, что в жизни свершил,моей возлюбленной, неповторимой:«Я жил».

Моя дочь

Снова ночь проплакана длинная,мысли мечутся, словно листья,всё за нею – моя любимая! —всё за нею гонятся мысли.Каково тебе отдыхаетсяв жесткой ясеневой одежде?А она лежит, улыбается,не такая совсем, как прежде.Как мне из горя вырваться,из глубины леденящей,чтоб с тобой хоть на миг увидеться,с настоящей?Фирлеювной спящей в Бейсцах,ты мне видишься в саркофаге...А себе не найду я места,а писать не найду отваги.* * *Анка, три с половиной года минуґло,это страшно, огромно,а ведь нет ни дня, ни минуты,чтоб я свое горе не вспомнил:ты ушла, и остался я здесь сиротою —что мне твердость моя напускная? —я ищу тебя в небе, но небо пустое,и я небо тогда проклинаю.Никакая, увы, философияне сотрет, не изменит факта.Мать ушла, и сестра ушла Софья,а ведь я примирился как-то.Но совсем по-иному с тобою,наяву и во сне вспоминаю...Может, в чем-нибудь я виноват пред тобою —почем я знаю.На Повонзках могила заснеженная,и вижу березы над ней наяву я...Скажи, ты ведь вправду была, моя нежная,ведь я существую...

Анютины глазки

Анютины глазки с могилы Анкив склянке прозрачной.Все утра мои теперь, как подранки,все полдни мрачны.«Пани доктор, так мне немножкополегче будет».Но она велела закрыть окошко:нельзя, застудит.А там, в узкой ясеневой темнице,в гробу, тепло ли?Я болен. Хочу умереть в больнице.Не помнить боли.К черту термометр, лекарства спрячу.Они не лечат.Но Анютины глазки вижу и плачу —от них мне легче.Анка, я... еще поживу, покудалегендой, светомтвои цветы оплетать здесь буду...Я – только в этом!

Новые стихи

Висла

[Фрагменты]

[1]

В белых знамёнах – вишни,зеленые – вскинул тополь,а в небе видением Вислыразлив голубого потопа.Проехали Сандомежи,апрель мчит по воздуху мысли.Лети нашей радости вешнейвеселый посвист по Висле!Висла! Неси по руинамзаботы к вечным маям!Об этом расцветом невиннымберёз тебя заклинаем.Гляди же! Это Варшавас мостами, центром, Жеранью.Варшава, кровавая слава,глотай нас, живьем пожирая.Весна горячей работы,Висла Первого мая,тружусь с надеждой, с охотой,всего себя отдавая.

[2]

В Гочалковицах – Висламалютка,как Свидер:ладони в воду – запрудкой,и всю ее тут увидел.Белая Виселка, Черная Виселкас горы Бараньей.Апрель. А небо? Хрустальной выделки,свежести ранней.Катится Виселка, светлая, резвая.Что ее ожидает?Здесь создадут водоем для Силезии,в Силезии воды не хватает!Возведена здесь плотина бетонная.Море в селе будет этом.В Польше такая радость огромная —быть сегодня поэтом!

[3]

Если б я Реем был из Нагловиц,сеял бы я пшеницу,сеял слова бы – но как их измолвишь,как повернешь на страницу?С самым глухим польским местечкомчто нас объединяет?Словно под камнем хранимая вечно,польская речь родная.Польши дороги мы перестроим,но сохраним преданий оплот,двинемся дальше ширью такою,шире, чем арка Опатовских ворот.И будут пшеничные эти полявспаханы тракторами.Об урожае небес не моля,гимны придумаем сами.

[4]

Качается маятник солнцанад Енджеёвомдля меня, для тебя, для потомстваднем новым.Не на мой вкус и роствсе, что создано в Нагловицах, —пан, ксендз и пробстповинны в этих страницах.У источников польской речив их вглядись начало;песнь – немого сестра – издалечебез руля по Висле примчала,приплыла ладьею, карбасом...(Слова эти нынче немы —лишь поэт вдохновенным часомвпишет в поэмы.)Рудам Келецким и Свентокшиским,что лежат веками,неужели ж не отразитьсямоими стихами?Я из гроба вскинул бы руку,из-под глины толщи,чтоб доделать, доверить звукувсе, что ныне свершается в Польше!

[6]

У меня родятся внучата,виски седеют все более,а сила моя непочата,во мне творится история.Я еще о смерти не думаю,но в жизни успею сказать ли,что ландыш так же разумен,как поэт и писатель.Кто любит землю родимую,как покойную мать любимую,чей последний час был бы светел,если б взор ее ясный отметил,отразил бы последним светомто, что сердцу важнее хлеба,что ласкает душу приветом,голубое польское небо.

[7]

Ты не спрашивай, дочка, где папа,когда папы не будет.Наша Польша словами богата,а в словах жить я буду повсюду.Проплыви от истоков до устьяВислы великой,не одно – то с весельем, то с грустью —тебя окликнет.А когда доплывешь до слияньяВислы с морем,скажешь: «Здесь истории грани,их достиг и отец... быть может!»Я не Сментек, я не Жеромский,не Фантазий и не Мечтатель.Я лишь камень свободы польской,что в траншеи небо метало.И я в Польше шагами мернымииду с народом моим,с каменщиками, с инженерами —передовым!Почему же передовым? Потому что, кто первымгромомбыл свободу прославить призван,кто в борьбе звал звуком громовым,тот народом и будет признан.

[8]

Тополя... Если бы шум один листьевуслыхал от них я,ничего бы из стихов не вышло,вместе с ветром бы стих я.Одинокий я шел бы, лишний,к истощению мысли,к омелению Вислы.Тополя мне такие в Варшавешелестели,под которыми гибли отцы наши в славев Цитадели.И шумят тополя, как когда-тонад ними,знаменуя их муки и горечь утратыпамятниками живыми.Птичьи стаи над ними летаютвверху беззаботно...Так должно было стать —ведь пришла свобода.

[9]

Небо заплыло тучамис севера моря плотно,над Немецким Островом скучилисьблизко: у Плоцкадождь, сгибая ракиты,лавиной хлынул,гром собрался сердитообрушиться на равнину,на поля ячменя, пшеницы,как вдруг из разверстой далиизволил он появиться —меч из солнечной стали, —пронзил мохнатые пастиуже не тучищ, а облаков,заливши светом и счастьемокрестности далеко.И стало от Плоцка до Добжиня ясно —волнение Вислы и шумная речь.Это прекрасно:победил огнепёрый солнечный меч!

[10]

А во мне если сердце забьется,то и песня в разлив разольется.За каждое польское словодам правую руку отсечь!Как мне бежать от тебя, польский говор,польская речь?Через Неслуховские дебри?По болотам, где тонет луна,через Вислы кипучие гребни,через прадедовские времена?Через то, чего больше не будет,через то, что уж стало известно?Не уйду. Слишком событиямтесно!

[11]

Лирика... Только что я поостылот привисленского экстаза,а ко мне, словно нищий склонясь на костыль, —кусок истории сразу.Это было ниже Торуня,города крестоносцев,летом, в преддверье июня,когда птах и ромашек россыпь...На юге были Влоцлавек и Плоцк,оправленные водяной эмалью.Был вечер. И мы бы всю ночьтак простояли.Огромные листья пальмовыезаката из-за облаков.Мазовецкое это, маевое,раскинувшееся широко.Шар солнечный вниз катился,вечер спускался,крестоносец в седло садился,народ разбегался.Подходил крестоносец к Влоцлавку, к Добжинюхищно, цепко,возводил своего замка твердынюпрочно, крепко.Мы своей мазовецкой сохой,с мазовецким своим добродушьемограждали свои семействаот рыцарского оружья.А когда до войны доходило,восставали мы вихрем метели.Грюнвальд! Страшна наша сила!С их шлемов перья летели!Как же выявить это сегоднясоциалистическому поэту?С нашими днями не сходноэто.Это было черное времятевтонское...Сброшено с плеч их бремя,здесь земля – вся польская.Польских колесников знаменитыхчую надежды и мысли...Измененный истории свитокветер колышет над Вислой.Это было здесь, у Торуня,у этого вот холмочка...Каким же громам-перунамнас сразить после этого,дочка!

[12]

Славянам горло сжимаяи пруссам терзая тело,шла рыцарей туча стальная,и все после них мертвело.Шлемы, гербы, турниры,Мы – врагов, они – нас рубили...А земля-то жаждала мира,и над нею – солнце да были.Мой город, как детство наше,живет, трудится, мыслит,и реки, под гнетом стонавшие, —Вкра, Скрва, Висла.Об этой земле мне трудно пишется —так она мне люба,стук ее сердца в сердце мне слышится,как шелест листьев ольхи – дубу.Дубы – рябинам,рябины – букам,а буки – волнам Вислы любимымрасскажут, что я говорю внукам.Обучал меня польской речинародный ум,обучал меня польской речидуба польского шум.