Потоп

– Отец продает в Пруссию.

– А у шведов случалось забирать? Ведь тут где-то недалеко шведские отряды. К шведам подбирались?

– Подбирались.

– Должно быть, к отставшим или к небольшим отрядам? А когда они не давались, что вы делали?

– Лупили.

– Ага! Лупили! Стало быть, у вас счеты и с Золотаренкой, и со шведами, и, верно, вам сухими из воды не выйти, если вы к ним в руки попадете?

Козьма и Дамьян молчали.

– Опасную штуку вы затеяли, больше она бездельникам пристала, чем шляхте. Должно быть, и приговоры на вас тяготеют еще с прежних времен?

– Как не тяготеть… – ответили Козьма и Дамьян.

– Так я и думал. Вы родом откуда?

– Мы здешние.

– Где отец жил раньше?

– В Боровичке.

– Деревня его была?

– В совладении с Копыстынским.

– А что с ним случилось?

– Зарубили его мы.

– И пришлось от суда скрываться? Дрянь ваше дело, Кемличи, придется вам на суку повисеть. С палачом познакомитесь, верное дело!

Вдруг дверь в избу скрипнула, и вошел старик с ковшом меда и двумя чарками. Вошел, взглянул тревожно на сыновей и пана Кмицица и потом сказал:

– Идите погреб прикрыть!

Близнецы тотчас вышли, отец налил меду в одну чарку, а другую оставил пустой, не зная, позволит ли ему Кмициц пить с ним.

Но Кмициц и сам пить не мог, он даже говорил с трудом – так болела рана. Видя это, старик сказал:

– Мед при ранах дело неподходящее. Разве что залить рану медом, чтобы ее прижгло хорошенько! Позвольте, ваша милость, осмотреть и перевязать, я не хуже цирюльника толк в ранах понимаю.

Кмициц согласился, Кемлич снял перевязку и внимательно осмотрел рану.

– Кожа содрана, пустое дело. Пуля верхом прошла, вот только распухло…

– Оттого и болит.

– Ране и двух дней не будет. Матерь Божья! Кто-то, должно быть, выстрелил в вашу милость в двух шагах.

– А почему ты так думаешь?

– Потому что порох даже не весь сгореть успел, и зернышки, как веснушки, под кожей сидят. Это уж навсегда у вас останется, ваша милость. Теперь только хлеба с паутиной приложить надо. В двух шагах, должно, кто-то в вас выстрелил… Хорошо еще, не убил вашу милость.

– Значит, не то у меня на роду написано. Ну намни хлеба с паутиной, пан Кемлич, и приложи поскорее, мне нужно с тобой поговорить, а у меня скулы болят.

Старик подозрительно взглянул на полковника, так как в сердце его зародилось опасение, как бы этот разговор не коснулся опять лошадей, которых якобы увели казаки. И он сейчас же засуетился. Размял сначала смоченный хлеб, и так как паутины в избе было сколько угодно, то он вскоре перевязал Кмицицу рану.

– Теперь хорошо, – сказал пан Андрей. – Садись, мосци-Кемлич.

– Слушаюсь, пан полковник, – ответил старик, садясь на краю скамьи и вытягивая тревожно свою седую, щетинистую голову в сторону Кмицица.

Но Кмициц, вместо того чтобы спрашивать или разговаривать, охватил руками голову и глубоко задумался. Потом он встал и начал ходить по горнице; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянными глазами, – по-видимому, обдумывая что-то, боролся с мыслями. Так прошло с полчаса, старик вертелся на месте все тревожнее.

Вдруг Кмициц остановился перед ним.

– Мосци-Кемлич, – сказал он, – где тут ближе всего стоят те полки, что взбунтовались против князя-воеводы виленского?

Старик подозрительно заморгал глазами.

– Ваша милость хочет к ним ехать?

– Я тебя не спрашивать прошу, а отвечать.

– Говорят, в Щучине постоем станет один полк, тот, что последний проходил этими местами со Жмуди.

– Кто говорил?

– Люди из полка.

– Кто ведет полк?

– Пан Володыевский.

– Хорошо. Зови сюда Сороку!

Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.

– А письма нашлись? – спросил Кмициц.

– Нет, пан полковник! – ответил вахмистр. Кмициц щелкнул пальцами.

– Вот беда, беда! Можешь идти, Сорока. За то, что вы письма потеряли, вас повесить надо. Можешь идти. Мосци-Кемлич, есть у тебя на чем писать?

– Пожалуй, найдется, – ответил старик.

– Хоть два листика и перо.

Старик исчез за дверью каморки, которая, по-видимому, была складом всякого рода вещей, и искал долго. Кмициц между тем ходил по комнате и разговаривал сам с собой.

– Есть ли письма или их нет, – говорил он, – гетман не знает, что они пропали, и будет бояться, как бы я их не опубликовал… Он у меня в руках… Хитрость за хитрость! Я пригрожу ему, что отошлю письма воеводе витебскому. Да, да! Даст Бог, он этого испугается.

Дальнейшие его размышления прервал старик Кемлич, который вышел из каморки и сказал:

– Три листка нашел, но пера и чернил нет.

– Нет пера? А птиц разве нет в лесу? Пристрели-ка из ружья.

– Есть чучело ястреба над конюшней.

– Давай крыло, живо!

Кемлич бросился опрометью, так как в голосе Кмицица слышалось лихорадочное нетерпение. Вскоре он вернулся с ястребиным крылом. Кмициц схватил его, вырвал перышко и стал чинить его своим ножом.

– Уходи! – сказал он, глядя на свет. – Легче людям головы резать, чем перо чинить. Теперь чернил надо!

Сказав это, он засучил рукав, сделал сильный укол на руке и обмочил перо в крови.

– Отправляйся, мосци-Кемлич, – сказал он, – и оставь меня одного. Старик вышел из горницы, а пан Андрей сейчас же начал писать:

«От службы вашему сиятельству отказываюсь, ибо изменникам и отступникам служить долее не хочу. От клятвы же моей, перед распятием данной, не оставлять ваше сиятельство по гроб жизни, Господь меня освободит, а если и осудит – лучше мне гореть в геенне огненной за ошибку, чем за измену явную и умышленную отчизне моей и государю моему. Ваше сиятельство обманули меня, дабы был я в руках ваших как некий меч слепой, к пролитию братской крови готовый. И вот вызываю я на Божий суд ваше сиятельство – рассудит Господь, в ком из нас была измена и в ком чистые намерения. Ежели встретимся, то, не глядя на могущество ваше и на то, что вы не только одного человека, но и всю Речь Посполитую укусить насмерть можете, а у меня только сабля в руках, – я вашему сиятельству о себе напомню и в покое сиятельства вашего не оставлю, силы для сего черпая в скорби моей и муках моих. Вашему сиятельству и то известно, что из людей я, кои без полков придворных, без замков и пушек повредить могут. Поколе дней моих хватит, потоле месть моя над вами – ни дня, ни часа не быть вам в покое от мести моей. Сие подтверждаю кровью моею, коей пишу. В руках моих письма вашего сиятельства, гибельные для вас не только перед королем польским, но и перед королем шведским, ибо в них измена явная Речи Посполитой, а также и то, что ваше сиятельство бросить шведов готовы, только лишь нога у них поскользнется. Ежели бы Радзивиллы и вдвое могущественнее были – гибель ваша в моих руках, ибо подписям и печатям каждый верить должен. И вот объявляю вашему сиятельству: если хоть волос единый спадет с голов тех, кого люблю я и кто остался в Кейданах, письма ваши и документы отсылаю к пану Сапеге, а копии пропечатать велю и по всей стране разбросаю. У вашего сиятельства выбор: либо после войны, когда в Речи Посполитой спокойно будет, вы Биллевичей мне отдадите, а я верну вашему сиятельству письма, либо, буде услышу только какую недобрую весть, письма ваши пан Сапега покажет тотчас Понтию де ла Гарди. Вашему сиятельству короны захотелось, да только не знаю, будет ли ее на что надеть, когда голову срубит польский или шведский топор. Лучше, вижу, нам обменяться, ибо хоть мести я и потом не оставлю, но мы уж расправляться друг с другом будем как частные люди. Богу готов бы поручить я особу вашего сиятельства, ежели б не то, что сами дьявольскую помощь Господней предпочли.

Кмициц.

P. S. Конфедератов вы, ваше сиятельство не перетравите, найдутся люди, что, перейдя со службы дьяволовой на службу Господню, их предостерегут: чтоб пива ни в Орле, ни в Заблудове не пили…»

Тут пан Кмициц вскочил и начал ходить по горнице. Лицо его горело, так как собственное письмо жгло его как огонь. Письмо это было чем-то вроде объявления войны Радзивиллам, но все же пан Кмициц чувствовал в себе какую-то необычайную силу и готов был хоть сейчас начать эту войну с могущественным родом, который потрясал всей страной. Он, простой шляхтич, простой рыцарь, он, преступник, преследуемый законом, он, ниоткуда не ждавший помощи, так насолил всем, что все его считали своим врагом; он, побежденный недавно, чувствовал в себе такую мощь, что как бы пророческим оком видел уже унижение князей Януша и Богуслава и свою победу. Как он будет вести войну, где он найдет союзников, как он победит – он не знал, даже больше: он об этом не думал. Он лишь верил глубоко, что делает то, что должен, что правда и справедливость, а стало быть и Бог, на его стороне. Это придавало ему бодрости и веры безграничной. На душе у него стало гораздо легче. Перед ним открывались какие-то совсем новые миры. Сесть только на коня и ехать туда, и он доедет до славы, до чести, до Оленьки.

– Ни единый волос не спадет у нее с головы, – повторял он про себя с какой-то лихорадочной радостью, – письма ее защитят… Гетман будет беречь ее как зеницу ока… как я сам! Вот я и нашел выход! Я жалкий червь, но ведь и моего жала надо бояться!

Вдруг у него мелькнула такая мысль: «А что, если и ей написать? Посыльный, который отвезет письмо гетману, может передать и ей тайком записку. Как же не уведомить ее, что я порвал с Радзивиллом и иду искать другой службы?»

Эта мысль сначала пришлась ему очень по сердцу. Сделав снова надрез на руке, он смочил кровью перо и начал писать: «Оленька, я больше не служу Радзивиллам, ибо прозрел…» Но вдруг он бросил, подумал минуту и потом сказал про себя: «Пусть отныне дела мои, а не слова говорят обо мне… Не буду писать!»

И он разорвал письмо.

Зато он написал на третьем листке письмо к Володыевскому; оно было следующее:

«Мосци-пане полковник! Нижеподписавшийся приятель ваш предупреждает, чтобы вы были настороже, как вельможный пан, так и другие полковники. Были письма гетмана к князю Богуславу и пану Герасимовичу, велено в них ваших милостей травить или резать, буде станете вы постоем у крестьян. Герасимовича нет, он с князем Богуславом в Пруссию уехал, в Тильзит, но приказания те же гетман мог отдать и другим экономам. Надлежит вашим милостям их остерегаться, ничего от них не принимать и по ночам без стражи не спать. Знаю верно, что пан гетман вскоре выступит против вас с войском, он ждет только кавалерию, – де ла Гарди пришлет ему отряд в полторы тысячи. Блюдите, как бы он не напал на вас врасплох и не смял поодиночке. Лучше всего вам послать верных людей к пану воеводе витебскому, чтобы он собственной персоной приехал поскорее и принял начальство над всеми. Друг ваш советует вам – верьте ему! А пока держитесь все вместе, выбирая квартиры неподалеку друг от друга, чтобы в нужде вы один другому помочь могли. У гетмана кавалерии мало, есть несколько десятков драгун и люди Кмицица, да на тех ему положиться нельзя. Кмицица самого нет, гетман придумал для него какое-то поручение, ибо, говорят, он больше ему не верит. Кмициц не изменник, как о нем говорят, но человек обманутый. Господу Богу вас поручаю.

Бабинич».

Пан Андрей не хотел под письмом подписывать свое имя, так как думал, что оно может вызвать отвращение или, во всяком случае, недоверие. «Если они думают, что им лучше скрываться от гетмана, чем, собравшись вместе, преградить ему путь, тогда, прочтя мое имя, они будут подозревать, что я нарочно хочу их собрать вместе и что тогда, мол, гетман одним ударом сможет с ними покончить; они подумают, что это какой-то новый подвох, и скорее послушаются предостережений какого-то неизвестного Бабинича».

Пан Андрей назвал себя Бабиничем потому, что неподалеку от Орши лежал городок Бабиничи, который издавна принадлежал Кмицицам.

Написав это письмо, в конце которого он поместил несколько робких слов в свою защиту, он снова обрадовался при мысли, что этим письмом он оказывает первую услугу не только пану Володыевскому и его друзьям, но и всем полковникам, которые не захотели бросить отчизну ради Радзивилла. Он чувствовал, что этим положит начало нитям постоянных сношений между ними. Положение, в которое он попал, было действительно тяжелым, почти отчаянным, но ведь вот – нашелся же выход, какая-то узенькая тропинка, которая могла вывести его на широкую дорогу.

Но теперь, когда, по всей видимости, Оленька была в безопасности от мести князя-воеводы, конфедераты – от неожиданного нападения, пан Андрей задал себе вопрос, что же он будет делать сам?

Он порвал с изменниками, сжег за собой все мосты, хотел теперь служить отчизне, принести ей в жертву свою силу, здоровье, жизнь, но как было это сделать? Как начать? К чему прежде всего приложить руку?

И ему опять пришло в голову: «Идти к конфедератам…»

Но если его не примут, если назовут его изменником и убьют или – что еще хуже – прогонят с позором?

– Лучше бы убили! – вскрикнул пан Андрей и весь вспыхнул от стыда и чувства собственного унижения. – Легче спасать Оленьку, спасать конфедератов, чем собственную славу.

И только тут его положение предстало перед ним во всем его ужасе.

И снова в его пылкой душе закипело.

«Но разве я не могу действовать так, как я действовал против Хованского? – сказал он про себя. – Соберу шайку, буду подкрадываться к шведам, жечь, резать! Это для меня не новость! Никто против них устоять не смог, я устою, – и придет минута, когда не Литва уже, как прежде, а вся Речь Посполитая спросит: «Кто тот молодец, что сам лазил в пасть льву?» Тогда я сниму шапку и скажу: «Смотрите, это я, Кмициц».

И в нем проснулось такое страстное желание начать эту кровавую работу, что он готов был сейчас же выбежать из избы, велеть Кемличам, их челяди и своим солдатам садиться на лошадей и трогаться в путь.

Но не успел он подойти к двери, как что-то словно толкнуло его в грудь и не подпустило к порогу. Он остановился среди горницы и смотрел изумленными глазами:

– Как? Неужели я и этим не искуплю своей вины? И началась борьба с совестью.

«А где же раскаяние в том, что ты совершил? – спросила совесть. – Тут нужно что-то другое». – «Что?» – спросил Кмициц. «Чем же ты можешь искупить свою вину, как не некоей безмерно трудной службой, честной и чистой, как слеза… Разве это служба – собрать шайку бездельников и гулять с ними, как ветер по полю? Уж не потому ли ты этого так хочешь, что тебя, забияку, манит молодецкая расправа? Ведь это потеха, а не служба, пирушка, а не война, разбой, а не защита отчизны! Ты так поступал, расправлялся с Хованским – и чего же ты достиг? Разбойники, что пошаливают в лесах, тоже не прочь нападать на шведские отряды, а ты откуда возьмешь других людей? Шведов ты нарежешь вдоволь, но и мирных граждан подведешь, навлечешь на их головы шведскую месть, а чего добьешься? Нет, ты шутками отделаться хочешь от труда и раскаяния!..»

Так говорила Кмицицу совесть, и пан Кмициц знал, что все это правда, и злился на свою совесть за то, что она говорила ему такую горькую правду.

– Что мне делать? – сказал он наконец. – Кто мне поможет, кто меня спасет?

Ноги подогнулись под паном Андреем, и, наконец, он опустился на колени и стал молиться громко, от всей души, от всего сердца.

– Господи Иисусе Христе, – молился он, – как спас ты на кресте разбойника, так спаси и меня. Вот жажду я смыть вину мою, новую жизнь начать, честно отчизне служить, но не знаю как, ибо глуп я. Я служил тем изменникам, Господи, но не по злобе, а по глупости; просвети же меня, вдохнови меня, утешь в отчаянии моем и спаси, во имя милосердия твоего, ибо гибну…

Тут голос пана Андрея дрогнул, он стал ударять себя кулаком в широкую грудь, так, что в избе загудело, и повторял:

– Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному! Буди милостив ко мне, грешному!

Потом, протянув вверх руки, он продолжал:

– А ты, Пресвятая Дева, еретиками в отчизне моей отверженная, заступись за меня перед Сыном твоим, снизойди к спасению моему, не оставляя меня в несчастии моем и скорби моей, дабы мог я служить тебе и за то, что отвергли тебя, отомстить, дабы мог я в час смерти назвать тебя Заступницей несчастной души моей.

И пока Кмициц молился, слезы, как горох, сыпались из его глаз. Наконец он опустил голову на настилку из шкур и застыл в молчании, точно ожидая результата своей горячей молитвы. В горнице было тихо, и только из лесу доносился могучий шум ближайших сосен. Вдруг за дверью что-то зашуршало, раздались тяжелые шаги, и послышались два голоса:

– А как ты думаешь, пан вахмистр, куда мы отсюда поедем?

– А я почем знаю? – ответил Сорока. – Поедем, вот и все. Может, туда, к королю, который стонет от шведских рук.

– Неужто правда, что его все покинули?

– Господь Бог его не покинул!

Кмициц вдруг поднялся с колен, лицо его было ясно и спокойно; он подошел к двери, открыл ее и сказал солдатам:

– Лошадей готовить, в дорогу пора!

III

Солдаты засуетились, они были рады уехать из лесу в далекий мир тем более, что боялись еще погони со стороны Богуслава Радзивилла. Старик Кемлич вошел в избу, думая, что он понадобится Кмицицу.

– Ваша милость ехать желаете? – сказал он, входя.

– Да. Ты выведешь меня из лесу. Ты знаешь здесь все лазейки!

– Знаю, я здешний… А куда ваша милость ехать желаете?

– К его величеству, королю. Старик отступил в изумлении.

– Мать честная! – вскрикнул он. – К какому королю, ваша милость?

– Да уж ясно, не к шведскому.

Кемлича это не только не успокоило, но он даже стал креститься.

– Стало быть, вы, ваша милость, не знаете, что люди говорят: будто король в Силезию бежал, потому все его оставили! Краков даже осажден.

– Поедем в Силезию!

– Да, но как вы через шведов проберетесь?

– Шляхтой ли одевшись или мужиками, на конях ли или пешком – это все равно: только бы пробраться!

– На это и времени нужно много…

– Времени у нас довольно… Но хорошо бы поскорей!..

Кемлич перестал удивляться. Старик был слишком хитер, чтобы не догадаться, что в этом предприятии пана Кмицица кроются какие-то особенные и таинственные причины, и тысячи предположений стали лезть ему в голову. Но так как солдаты Кмицица, которым пан Андрей велел молчать, не сказали ни старику, ни его сыновьям ни слова о похищении князя Богуслава, то ему казалось наиболее вероятным предположение, что князь-воевода посылает молодого полковника с каким то поручением к королю. В этом убеждении его укрепляло и то, что он считал Кмицица ярым сторонником гетмана и знал об услугах, которые он оказал Радзивиллу. Полки конфедератов разнесли весть об этих услугах по всему Полесскому воеводству, называя Кмицица палачом и изменником.

«Гетман посылает доверенного к королю, – подумал старик, – это значит, что он, должно быть, хочет с ним помириться и бросить шведов. Надоело ему, верно, хозяйничанье шведов… Зачем бы он иначе посылал?»

Старик Кемлич недолго думал над разрешением этого вопроса, его интересовало совсем другое, а именно то, какую пользу он может извлечь для себя из этого предприятия? Служа Кмицицу, он выслужится одновременно перед гетманом и перед королем, а это, конечно, не останется без награды. Милость таких панов пригодится и тогда, когда ему придется давать отчет и в прежних грехах. Притом, должно быть, будет война, вся страна вспыхнет, а тогда добыча сама лезет в руки. Все это очень улыбалось старику, который и без того привык слушаться Кмицица и продолжал его бояться, питая к нему вместе с тем нечто вроде слабости, которую пан Андрей умел вызвать во всех, кто находился под его начальством.

– Ваша милость, – сказал он, – надо вам будет проехать через всю Речь Посполитую, чтобы добраться до короля. Шведские отряды еще пустяки, города ведь можно миновать и ехать лесами… Хуже всего то, что леса, как и всегда в тревожное время, кишмя кишат разбойничьими шайками, которые нападают на проезжих, а у вашей милости мало людей…

– Если ты поедешь со мной, пан Кемлич, с сыновьями и с челядью, которая у тебя есть, то нас будет больше!

– Если вы велите, ваша милость, я поеду, но я человек бедный. Впроголодь живем, вот ей-ей! Как же мне оставить мой домик и скарб убогий?

– За все, что ты сделаешь, тебе заплатят, а вам лучше головы отсюда унести, пока они у вас на плечах!

– Святые угодники!.. Что вы говорите, ваша милость? Как? Что мне, невинному, грозит? Кому я жить мешаю?

Пан Андрей ответил:

– Знают вас здесь, мошенники! У вас с Копыстынским имение было в совладении, и вы его зарубили, а потом убежали от суда и служили у меня; потом увели у меня табун лошадей!..

– Да вот, Богом клянусь! Царица Небесная! – воскликнул старик.

– Молчи, дай говорить! Потом вы вернулись в старое логово и стали грабить по дорогам, как разбойники, захватывая деньги и лошадей. Не запирайся, я ведь не судья тебе, но ты сам лучше всего знаешь, что я правду говорю… Вы уводите коней у Золотаренковых людей, уводите у шведов, это хорошо! Когда они вас поймают и шкуру с вас драть начнут – пускай дерут, это их дело.

– Мы только у неприятеля берем, а это дозволено, – сказал старик.

– Неправда, вы и на своих нападаете, мне уж твои сыновья признались, а ведь это просто разбой и позор шляхетскому имени! Стыдитесь, бездельники! Мужиками вам быть, а не шляхтой!

Старый плут покраснел и сказал:

– Ваша милость обижаете нас! Мы, помня о шляхетском достоинстве нашем, мужицкими делами не занимаемся. Другое дело – в лугах стадо поймать. Это можно, и в этом нет позора шляхетскому имени в военное время. Но конь в конюшне святая вещь, и разве только цыган, жид или мужик его украдет, но не шляхтич, мы этого, ваша милость, не делаем! А уж раз война, значит, война.

– Будь не одна, а десять войн, добычу можно только в битве брать, а если ты ее на большой дороге ищешь, так ты разбойник!

– Бог свидетель, что в этом мы не повинны!

– А все-таки кашу вы тут заварили! Короче говоря, лучше вам отсюда уходить: рано ли, поздно ли, а виселицы вам не миновать! Поедем со мной; верной службой вы загладите свои вины и честь свою вернете. Я беру вас на службу, а там уж вам больше прибыли будет, чем от этих лошадей.

– Мы поедем с вашей милостью всюду, проведем вас через шведов и через разбойничьи шайки. Правду говоря, ваша милость, очень тут нас злые люди преследуют, а за что? За то, что мы бедны, только за это!.. Может, Господь сжалится над нами и поможет нам в несчастии.

Тут старик Кемлич невольно потер руки и сверкнул глазами. «От таких дел, – подумал он, – в стране все закипит, как в котле, а тогда только дурак не попользуется!»

Кмициц взглянул на него пристально.

– Только ты не попробуй мне изменять! – сказал он грозно. – Смотри! Тогда и Господь тебя из моих рук не спасет.

– Не таковские мы люди, – мрачно ответил Кемлич, – и пусть Господь меня осудит, если была у меня в голове хоть мысль об этом!

– Верю, – сказал после короткого молчания Кмициц, – измена хуже разбоя, и не всякий разбойник изменять станет!

– Что вы прикажете теперь, ваша милость? – спросил Кемлич.

– Прежде всего есть два письма, которые нужно сейчас же отправить. Есть ли у тебя расторопные люди?

– Куда им ехать?

– Один поедет к князю-воеводе, но князя ему видеть не надо! Пусть просто передаст письмо, как только встретит первый попавшийся княжеский полк, и не ждет ответа.

– Смолокур поедет, это человек расторопный и бывалый.

– Хорошо; другое письмо надо отвезти на Полесье, – спросить, где стоит ляуданский полк пана Володыевского, и отдать письмо самому полковнику в руки…

Старик хитро заморгал и подумал:

«О, значит, работа на все руки, если они уж и с конфедератами снюхались; ну и жарко будет!»

Потом он сказал громко:

– Ваша милость! Если это письмо не спешное, можно бы, выехав из лесу, отдать кому-нибудь по дороге. Много шляхты здесь заодно с конфедератами, и каждый охотно отвезет, а у нас одним человеком больше останется.

– Это ты умно придумал, – лучше, чтобы тот, кто отвезет письмо, не знал, от кого везет. А скоро мы выедем из лесу?

– Как вашей милости угодно. Можно выезжать из него и две недели, можно и завтра выехать.

– Об этом потом поговорим, а пока слушай меня внимательно, Кемлич!

– Слушаюсь, ваша милость.

– Во всей Речи Посполитой, – сказал Кмициц, – меня называют палачом, запродавшимся гетману или шведам. Если бы король знал, кто я, он мог бы мне не поверить и отвергнуть мои намерения, хотя видит Бог, что они чисты. Слушай, Кемлич!

– Слушаю ваша милость.

– Не называй меня Кмициц, а зови Бабинич, понимаешь? Никто не должен знать моего настоящего имени. Ни пикнуть мне! А будут спрашивать, откуда я, скажешь, что по дороге ко мне пристал и не знаешь, а если, мол, кому любопытно, то пусть у меня у самого спрашивает.