Потоп

– Понимаю, ваша милость!

– Сыновьям это скажешь и людям. Если бы с них шкуру драли, пусть и тогда знают только, что я Бабинич! Вы мне за это головой ответите!

– Так и будет, ваша милость. Пойду скажу сыновьям – этим шельмам надо все разжевать да в рот положить. Вот какая мне от них радость! Бог меня ими покарал за прежние грехи. Вы дозвольте, ваша милость, еще одно слово сказать?

– Говори смело!

– Вижу я, лучше будет, ежели мы не скажем ни солдатам, ни челяди, куда едем…

– Может и так быть!..

– Пусть знают только, что едет не пан Кмициц, а пан Бабинич. И вот еще: отправляясь в такую дорогу, лучше скрывать чин вашей милости.

– Почему?

– Потому что шведы дают пропускные грамоты только известным людям, а у кого грамоты нет, тех ведут к коменданту.

– У меня есть грамоты к шведским начальникам.

Удивление блеснуло в хитрых глазах Кемлича, и, подумав минуту, он сказал:

– Вы позволите, ваша милость, сказать вам еще, что я думаю?

– Только советуй хорошенько и не мямли, ну, говори, я вижу, ты человек оборотистый.

– Если грамоты есть, это и лучше, можно при нужде показать, но ежели ваша милость на такую работу едете, которая должна в тайне остаться, лучше грамот не показывать. Я не знаю, даны ли они на имя Бабинича или пана Кмицица, но коли показывать их – ведь след останется, и тогда погоню снарядить легче.

– Вот это не в бровь, а в глаз! – быстро сказал Кмициц! – Лучше грамоты спрятать на другое время, если только можно будет без них пробраться!

– Можно, ваша милость, но только надо будет мужиками переодеться или мелкой шляхтой. Это нетрудно, у меня есть кое-какая одежда, шапки и серые тулупы, какие мелкая шляхта носит. Возьмем табун лошадей и поедем с ними, будто на ярмарку, и будем пробираться все глубже, под самый Лович и Варшаву. Я уже это проделывал, ваша милость, не раз, в спокойные времена, и дорогу я хорошо знаю. Как раз об эту пору бывает ярмарка в Субботе, на нее съезжаются люди со всех сторон. В Субботе мы узнаем о других городах, когда в них бывает ярмарка, и – только бы дальше, только бы дальше! Шведы тоже обращают меньше внимания на мелкую шляхту, ведь ими кишмя кишат все ярмарки. А ежели нас какой-нибудь комендант и будет допрашивать, так мы сумеем вывернуться, а если случится наткнуться на маленький отряд, можно будет, с Божьей помощью, и по трупам проехать!

– А если у нас лошадей отнимут? Ведь реквизиция в военное время вещь обыкновенная!

– Либо купят, либо отнимут! Если купят, тогда мы поедем в Субботу будто не продавать, а покупать лошадей; а если отнимут, тогда мы поднимем вой и будем ехать с жалобой в Варшаву или Краков!

– Ну и хитер же ты, – сказал Кмициц, – вижу, что ты мне пригодишься! А если шведы лошадей заберут, так найдется такой, кто за них заплатит!

– Мне и так нужно было ехать с ними в Эльк, в Пруссию, и все так хорошо сложилось – нам как раз туда и дорога. Из Элька мы поедем вдоль границы, потом прямо к Остроленке, а оттуда пущей на Пултуск и Варшаву.

– Где же это Суббота?

– Неподалеку от Пятницы, ваша милость!

– Ты шутишь, Кемлич.

– Да нешто я смею! – ответил старик, скрестив на груди руки и склонив голову. – Уж так странно там города называются. Это за Ловичем, ваша милость, но еще подальше.

– И большая ярмарка бывает в этой Субботе?

– Не такая, как в Ловиче, но об эту пору как раз приходится большая ярмарка, на нее сгоняют лошадей из Пруссии и съезжается тьма народу. В этом году, должно быть, будет не хуже, потому там все спокойно. Везде шведы пануют, и по городам у них гарнизоны. Если там народ и захочет подняться, так не сможет.

– Тогда я принимаю твой совет… Мы поедем с лошадьми, за которых я тебе сразу заплачу, чтобы тебе убытка не было.

– Благодарю вас, ваша милость, за помощь.

– Приготовь-ка только тулупы, шапки и прямые сабли. Скажи сыновьям и челяди, кто я такой, как меня зовут, скажи, что я еду с лошадьми, а вас нанял в помощь. Ну, трогай!

А когда старик повернулся к двери, пан Андрей сказал ему вдогонку:

– И пусть меня никто не называет ни начальником, ни полковником, а просто: ваша милость. А зовут меня Бабинич.

Кемлич вышел, и через час все они сидели уже на лошадях, готовые двинуться в далекий путь.

Пан Кмициц, одетый в серый тулуп мелкого шляхтича, в серую потертую барашковую шапку, с повязкой на лице, точно после какой-нибудь пьяной драки, был совершенно неузнаваем и походил как две капли воды на мелкого шляхтича, который бродит с ярмарки на ярмарку. Его окружали люди, одетые точно так же, как и он, вооруженные прямыми саблями, длинными бичами, чтобы погонять лошадей, и арканами, чтобы ловить их, когда они разбегутся.

Солдаты с удивлением поглядывали на своего полковника и делились вполголоса своими замечаниями. Им было странно, что это уже пан Бабинич, а не пан Кмициц, что им нужно величать его «вашей милостью». Но больше всех пожимал плечами и поводил усами старый Сорока, который, не сводя глаз со своего полковника, бормотал, наклонившись к Белоусу:

– Никак я его не научусь величать по-новому. Пусть меня он убьет, а я по старине величать его буду, как надо!

– Коль приказ, так приказ, – ответил Белоус. – Но как пан полковник переменился страшно.

Солдаты не знали, что и душа пана Андрея переменилась так же, как и его внешний вид.

– Трогай! – крикнул вдруг пан Бабинич.

Щелкнули бичи, всадники окружили стадо лошадей, которые сбились в кучу, и тронулись в путь.

IV

Пробираясь вдоль границы между воеводством Трокским и Пруссией, они ехали бесконечными лесами по тропинкам, которые знал только Кемлич, и наконец достигли Луга, или, как его называл старый Кемлич, Элька, где почерпнули кое-какие новости из политической жизни от шляхты, которая собралась там, бежав от шведов под покровительство курфюрста, вместе с женами, детьми и имуществом.

Луг был похож на лагерь. Можно было, пожалуй, сказать, что в нем происходит какой-то сеймик. Шляхта в кабачках распивала прусское пиво, рассуждала, то и дело кто-нибудь привозил новости. Ни о чем не спрашивая и только внимательно ко всему прислушиваясь, пан Бабинич узнал, что королевская Пруссия с ее значительными городами решительно стала на сторону Яна Казимира, заключила договор с курфюрстом, чтобы общими силами бороться с неприятелем. Говорили, однако, что, несмотря на договор, мещане наиболее значительных городов не хотели впустить гарнизоны курфюрста, боясь, как бы хитрый князь-избиратель, раз заняв их с оружием в руках, не захотел потом навсегда их присвоить или как бы он в решительную минуту не обманул поляков и не заключил союза со шведами, на что его делала способным его врожденная хитрость.

Шляхта роптала на это недоверие мещан, но пан Андрей, зная о сношениях Радзивилла с курфюрстом, должен был раз навсегда прикусить язык, чтобы не разболтать всего, что ему было известно. К тому же от этого шага его удерживала мысль, что в Пруссии нельзя было говорить против курфюрста, а во-вторых, и то, что мелкому шляхтичу, который приехал с лошадьми на ярмарку, не пристало вдаваться в сложные политические вопросы, над которыми самые опытные политики тщетно ломали себе головы.

Продав несколько лошадей и докупив новых, они поехали дальше вдоль прусской границы, но уже по той дороге, которая вела из Луга в Щучин, лежавший на краю Мазовецкого воеводства, между Пруссией и воеводством Полесским. В самый Щучин пан Андрей ехать не хотел, потому что ему сказали, будто в городе стоит полк конфедератов под командой пана Володыевского.

По-видимому, пан Володыевский должен был ехать по той же дороге, по которой ехал теперь Кмициц, и задержался в Щучине, не то чтобы отдохнуть у самой полесской границы, не то чтобы занять временную квартиру в таком месте, где легче было доставать провиант, людей и лошадей, чем в полуопустошенном Полесье.

Но пан Кмициц не хотел встречаться теперь с знаменитым полковником, так как думал, что, раз у него нет никаких других доказательств, кроме слов, он не сумеет убедить его в том, что бросил прежний путь и сделал это искренне. А потому в двух милях от Щучина он велел свернуть к западу, в сторону Вонсоши. Письмо, которое было у него к пану Володыевскому, он решил переслать с первой попавшейся оказией.

Но, не доезжая Вонсоши, он остановился в корчме, по дороге, и расположился на ночлег, обещавший быть очень удобным, так как в корчме никого, кроме хозяина, не было.

Но едва лишь Кмициц с тремя Кемличами и Сорокой сел ужинать, как на дворе послышался грохот колес и топот лошадей.

Так как солнце еще не зашло, Кмициц вышел посмотреть, кто едет, – он подумал, не шведы ли это, – но вместо шведов увидел бричку, а за нею два воза, с вооруженными людьми по бокам.

На первый взгляд можно было подумать, что это едет какая-нибудь влиятельная особа. Бричка была запряжена четверкой лошадей прусской породы, с толстыми костями и выгнутыми спинами; на одной из передних сидел форейтор и держал на привязи двух прекрасных собак; на козлах сидел кучер, а рядом с ним гайдучок, одетый по-венгерски, сзади сидел, подбоченившись, сам пан в шубе на волчьем меху, без рукавов, застегивавшейся на золоченые пуговицы.

Сзади шли два воза, нагруженные доверху, за каждым возом шло четыре человека челяди, вооруженных саблями и пистолетами.

Сам пан был человек еще молодой, лет двадцати с лишним. Лицо у него было одутловатое, красное, и по всему было заметно, что он любил поесть.

Когда бричка остановилась, гайдучок подбежал ссадить пана, а пан, увидев Кмицица, стоявшего у порога, поманил его рукой в рукавице и крикнул:

– А поди-ка сюда, приятель.

Кмициц, вместо того чтобы подойти, вернулся в корчму, так как вдруг разозлился. Он не привык еще к своему серому тулупу и к тому, чтобы его можно было манить рукой. Вернувшись, он сел за стол и снова принялся есть. Незнакомый пан пошел вслед за ним.

Войдя, он прищурил глаза, так как в горнице было темно – только в печи горел небольшой огонь.

– А почему это никто не выходит, когда я подъезжаю? – спросил незнакомый пан.

– Корчмарь пошел в овин, – ответил Кмициц, – а мы проезжие, как и вы, пане.

– Какие такие проезжие?

– Я шляхтич, с лошадьми еду.

– А остальные тоже шляхта?

– Хоть и мелкая, а все же шляхта.

– Тогда челом вам, Панове! Куда бог несет?

– С ярмарки на ярмарку, только бы табун продать.

– Если вы тут ночуете, я завтра утром осмотрю, может, и выберу что-нибудь. А пока дозвольте, панове, сесть за стол.

Незнакомый пан хотя и спросил, можно ли ему сесть, но спросил таким тоном, точно был в этом совершенно уверен, и он не ошибся, так как ему ответили вежливо:

– Милости просим, ваша милость, хоть и угощать нам нечем, кроме как гороховой колбасой.

– Есть у меня в мешках лакомства получше, – ответил не без спеси молодой панок, – да только глотка у меня солдатская, и гороховую колбасу, когда к ней подливка есть, я всему предпочту!

Говоря это (а говорил он очень медленно, хотя взгляд у него был быстрый и далеко не глупый), сел на скамью, а когда Кмициц подвинулся, чтобы дать ему место, он прибавил милостиво:

– Прошу, прошу, не беспокойтесь, ваць-пане! В дороге я удобств не ищу, и, если вы меня локтем заденете, у меня корона с головы не свалится.

Кмициц, который только что придвинул незнакомцу миску с гороховой колбасой и который, как было уже сказано, не привык еще к подобному обращению, наверное разбил бы эту миску о голову спесивого молодчика, если бы не то, что в его спеси было что-то такое, что забавляло пана Андрея, и он не только удержался от этого желания, но даже улыбнулся и сказал:

– Времена теперь такие, ваша милость, что и с коронованных голов короны спадают: вот пример – король наш Ян Казимир должен по праву носить две короны, а теперь у него нет ни одной, разве лишь терновый венец…

Незнакомец пристально взглянул на Кмицица, потом вздохнул и сказал:

– Времена теперь такие, что лучше о них не говорить, разве что с людьми, которым доверяешь.

Немного помолчав, он прибавил:

– Но это вы метко сказали. Вы, должно быть, где-нибудь при дворе служили, среди обходительных людей, ибо, по разговору вашему судя, вы много ученее, чем мелкому шляхтичу пристало.

– Случалось людей видеть, случалось слышать то и се, только служить не случалось.

– А откуда вы родом, пане?

– Из «застенка», в Трокском воеводстве.

– Это пустяки… что из «застенка»! Быть бы только шляхтичем, это главное! А что там, на Литве, слышно?

– По-прежнему изменников не мало.

– Изменников, говорите, пане? А что это за изменники?

– Те, что короля и Речь Посполитую покинули.

– А как поживает князь-воевода виленский?

– Болен, говорят: удушье.

– Дай ему Бог здоровья, почтенный муж!

– Для шведов почтенный, он им ворота настежь открыл!

– Значит вы, пане, не из его партии?

Кмициц заметил, что незнакомец, расспрашивая его с добродушной улыбкой, старается его выпытать.

– Ну какое мне дело, – ответил он, – пусть об этом другие думают… Я только одного боюсь: как бы у меня шведы лошадей не отняли.

– Надо их было на месте сбыть. Вот и на Полесье стоят, говорят, те полки, что против гетмана взбунтовались, а лошадей у них, верно, не очень уж много.

– Этого я не знаю, я их не видал, хоть какой-то проезжий и дал мне письмо к одному из полковников и просил передать при случае.

– Как же проезжий мог дать вам письмо, если вы на Полесье не едете?

– В Щучине стоит один полк конфедератов, и вот проезжий сказал мне так: или сам отдай, или оказию найди, когда мимо Щучина будешь проезжать.

– Вот как хорошо случилось, ведь я в Щучин и еду!

– А вы, ваша милость, тоже от шведов бежите?

Незнакомец, вместо того чтобы ответить, посмотрел на Кмицица и спросил флегматично:

– Почему это вы говорите, ваць-пане: «тоже», коли сами не только не бежите, но даже к ним едете и лошадей им будете продавать, ежели они силой их у вас не отнимут.

Кмициц пожал плечами.

– Я сказал: «тоже», потому что видел в Луге много шляхты, которая от них бежала, а что меня касается, хорошо бы было, если бы все им так служили, как я им служу… тогда, полагаю, они бы у нас долго не засиделись…

– И вы не боитесь это говорить? – спросил незнакомец.

– Не боюсь потому, что я тоже не дурак, а к тому ж вы, ваша милость, в Щучин едете, а в той стороне все говорят вслух то, что думают. Дал бы только Бог поскорее от разговоров к делу перейти.

– Вижу, ваша милость, умнейший вы человек, не по званию, – повторил незнакомец. – Но если вы так шведов не любите, зачем вы уходите от тех полков, что взбунтовались против гетмана? Разве они взбунтовались потому, что им жалованья не заплатили, или просто чтоб побезобразничать? Нет: потому что они не хотели служить гетману и шведам. Лучше б было этим солдатикам несчастным под гетманской командой оставаться, а все же они пошли на то, чтобы их называли бунтовщиками, пошли на то, чтобы голодать и холодать, но не воевать против короля! Уж быть войне между ними и шведами, помяните мое слово! Она бы уж и была, если бы не то, что шведы в эти края еще не забрели… Подождите, забредут, найдут и сюда дорогу, а тогда вы увидите, ваша милость!

– Так и я думаю, что здесь прежде всего начнется война, – сказал Кмициц.

– Ну а если вы так говорите и искренне не любите шведов (а я по глазам вижу, что вы правду говорите, меня не проведешь!), то почему вы не пристанете к этим честным солдатам? Разве не время, разве не нужны им люди и сабли? Там служит немало честных людей, что предпочли своего государя чужому, и их все больше будет. Вы едете, ваша милость, из тех краев, где шведов еще не знают, но те, что их узнали, горькими слезами заливаются. В Великопольше, хотя она сдалась им добровольно, шляхту насилуют, грабят и отнимают у нее все, что можно отнять… В тамошнем воеводстве это лучше всего видно. Генерал Стенбок издал манифест, чтобы все сидели спокойно по домам, тогда оставят неприкосновенными и их самих, и их добро. Но какое там! Генерал одно поет, а начальники маленьких отрядов другое, так что никто не знает, что ждет его завтра и будет ли у него завтра кусок хлеба. Ведь каждый хочет пользоваться тем, что ему принадлежит, каждый хочет жить спокойно и в довольстве. А тут придет первый попавшийся бродяга и говорит: «Давай!» Не дашь – тебя обвинят в чем-нибудь, чтобы лишить тебя твоих имений, а то и без всякой вины голову срубят. Немало людей там горькими слезами плачут, прежнего государя вспоминаючи; и все они в притеснении, и все поглядывают на конфедератов, не придет ли от них помощь отчизне и гражданам…

– Ваша милость, – сказал Кмициц, – вижу, не больше добра шведам желаете, чем я!

Незнакомец с некоторым беспокойством осмотрелся по сторонам, но вскоре успокоился и продолжал:

– Я желаю, чтоб их зараза передушила, и этого от вашей милости не скрываю, ибо вижу, что вы человек хороший, а если бы и не были таким, так вы меня все равно не свяжете и к шведам не отвезете, так как я не дамся, у меня вооруженная челядь и сабля у пояса!

– Можете быть спокойны, ваша милость, что я этого не сделаю; мне даже по сердцу ваши мысли. Нравится мне и то, что ваша милость не задумались оставить имение свое, на которое неприятель не замедлит излить свою месть. Такое радение об отчизне очень похвально.

Кмициц невольно заговорил покровительственным тоном, как начальник с подчиненным, не подумав о том, как странно звучали такие слова в устах мелкого шляхтича, торгующего лошадьми. Но, по-видимому, и молодой панок не обратил на это внимания, так как он хитро подмигнул и ответил:

– Разве я дурак? У меня первое правило, чтобы мое не пропадало: что Господь дал, беречь надо. Я сидел тихо до самой жатвы и молотьбы. И только когда все зерно, весь инвентарь и весь скот в Пруссию продал, я подумал: пора в путь. Пусть же они теперь мстят мне, пусть забирают все, что им нравится.

– Но ведь оставили вы землю и постройки?

– Да ведь я староство Вонсоцкое арендовал у воеводы мазовецкого, и в этом году как раз у меня контракт кончился. Арендной платы я еще не платил и не заплачу: слышал я, что пан воевода мазовецкий со шведом заодно. Пусть пропадает его плата, а мне всегда готовый грош пригодится.

Кмициц захохотал:

– А чтоб вас, пане! Вижу, что вы не только храбрый человек, но и расторопный.

– А то как же! – ответил незнакомец. – Расторопность первое дело, но я не о расторопности с ваць-паном говорил. Отчего вы, видя, как обижают отчизну и всемилостивейшего государя, не поедете к тем честным солдатам на Полесье и не поступите в какой-нибудь полк? И Богу послужите, и самому вам посчастливиться может, не раз уже случалось, что в военное время мелкий шляхтич в паны выходил. Видно по вас, ваша милость, что вы человек смелый и решительный, и, ежели вам происхождение не мешает, вы вскоре можете и разбогатеть, если Господь Бог даст добычу брать. Только бы не проматывать того, что тут и там попадет в руки, а тогда и кошелек разбухнет. Я не знаю, есть ли у вас какое именьице или нет, но тогда все возможно: с кошельком и аренды добиться нетрудно, а от арендатора, с Божьею помощью, недалеко и до помещика. Родившись мелким шляхтичем, вы можете умереть офицером или на какой-нибудь земской службе, если лениться не будете… Кто рано встает, тому Бог подает.

Кмициц грыз усы: его разбирал смех; все лицо его вздрагивало и морщилось, так как минутами болела засохшая рана. Незнакомец продолжал:

– Принять они вас примут, там люди нужны, а впрочем, вы мне понравились, ваць-пане, я беру вас под свою опеку, и можете быть уверены, что я вас устрою.

Тут молодчик не без гордости поднял одутловатое лицо, стал поглаживать усы и наконец сказал:

– Хотите быть моим подручным? Саблю будете за мной носить и за челядью наблюдать!

Кмициц не выдержал и залился искренним, веселым смехом, обнажив свои белые зубы.

– Чего это вы смеетесь, ваць-пане? – спросил незнакомец, наморщив брови.

– Это я от радости перед такой службой.

Молодой панок обиделся и сказал:

– Дурак вас таким манерам учил, помните, с кем говорите, чтобы вежливостью моей не злоупотребить.

– Простите, ваша милость, – весело сказал Кмициц, – я вот как раз не знаю, с кем говорю.

Молодой пан подбоченился.

– Я пан Жендзян из Вонсоши! – сказал он гордо.

Кмициц уже открыл было рот, чтобы назвать свое вымышленное имя, как вдруг в избу быстро вошел Белоус.

– Пан началь…

И солдат не договорил, остановленный грозным взглядом Кмицица, смешался, запнулся и наконец проговорил с трудом:

– Ваша милость, какие-то люди едут!

– Откуда?

– Со стороны Щучина.

Пан Кмициц немного смутился, но быстро поборол смущение и сказал:

– Быть наготове! Много людей идет?

– Человек десять будет!

– Пистолеты иметь наготове! Ступай!

Потом, когда солдат ушел, он обратился к пану Жендзяну из Вонсоши и сказал:

– Уж не шведы ли это?

– Да ведь вы к ним и едете, ваша милость, – ответил пан Жендзян, который с некоторого времени с удивлением поглядывал на молодого шляхтича, – значит, рано или поздно придется с ними встретиться!

– Я бы предпочел, чтобы это были шведы, чем какие-нибудь бродяги, которых всюду тьма-тьмущая… Кто едет с лошадьми, тот должен вооруженным ехать и быть всегда настороже: лошади – большая приманка!

– Если правда, что в Щучине стоит пан Володыевский, – ответил Жендзян, – то это, верно, его отряд. Прежде чем расположиться на квартирах, они, верно, хотят убедиться, все ли спокойно; под носом у шведов трудно быть спокойным.

Услышав это, пан Андрей прошелся по горнице и сел в самом темном углу, где навес над печью бросал густую тень на край стола. Между тем со двора послышался топот и фырканье лошадей, и через минуту в избу вошло несколько человек.

Впереди шел какой-то великан и постукивал деревянной ногой по дощатому полу горницы. Кмициц взглянул на него, и сердце забилось у него в груди. Это был Юзва Бутрым по прозванию Безногий.

– А где хозяин? – спросил он, остановившись посредине горницы.

– Я хозяин, – ответил корчмарь, – к услугам вашей милости!

– Корму для лошадей.

– Нет у меня корма, вот, может, эти паны дадут?.. Сказав это, корчмарь указал на Жендзяна и остальных.

– Чьи это люди? – спросил Жендзян.

– А кто вы сами, ваць-пане?

– Староста в Вонсоши.

Люди Жендзяна обычно называли его старостой, как арендатора старосты, и сам он называл себя так в важные минуты.

Юзва Бутрым смутился, видя, с какой высокой особой ему приходится иметь дело, снял шапку и ответил вежливо:

– Челом, вельможный пане!.. В потемках я не мог разглядеть сана…

– Чьи это люди? – повторил Жендзян, подбочениваясь.

– Из ляуданского полка, прежде биллевичевского, под командой пана Володыевского.

– Ради бога! Стало быть, пан Володыевский в Щучине?

– Он сам собственной персоной, а с ними и другие полковники, которые пришли со Жмуди.

– Слава богу, слава богу! – повторял обрадованный пан староста. – А какие полковники с паном Володыевским?

– Был пан Мирский, – сказал Бутрым, – но с ним удар по дороге случился, остался пан Оскерко, пан Ковальский и два пана Скшетуские…

– Какие Скшетуские? – воскликнул Жендзян. – Уж не пан ли Скшетуский из Бурца?

– Я не знаю откуда, – ответил Бутрым, – знаю только, что один из них – збаражский герой.

– Господи. Да ведь это мой пан!

Тут Жендзян заметил, как странно звучит такое восклицание в устах пана старосты, и прибавил:

– Это мой кум, хотел я сказать.

Сказав это, пан староста не врал, так как действительно крестил первого сына Скшетуского, Еремку.

Между тем в голове Кмицица, который сидел в темном углу горницы, одна за другой теснились мысли. В первую минуту кровь вскипела в нем при виде грозного шляхтича, и рука невольно схватилась за саблю. Кмициц знал, что Юзва был главным виновником того, что перерезали его компаньонов, и поэтому был самым заклятым его врагом. Прежний пан Кмициц велел бы его сию же минуту схватить и четвертовать, но сегодняшний пан Бабинич поборол себя. Наоборот, его охватила тревога при мысли, что если шляхтич его узнает, то это может вызвать страшную опасность для дальнейшего путешествия и для всего предприятия. Он решил остаться неузнанным и все глубже отодвигался в тень; наконец оперся локтями о стол и, закрыв лицо руками, притворился, что дремлет.

Но в ту же минуту он прошептал сидевшему рядом Сороке:

– Беги на конюшню, пусть лошади будут готовы. Едем ночью! Сорока встал и ушел.

Кмициц продолжал притворяться, что дремлет. Всевозможные воспоминания теснились у него в голове. Люди эти напомнили ему Водокты и то короткое прошлое, которое миновало, как сон. Когда минуту назад Юзва сказал, что он принадлежит к прежнему биллевичевскому полку, у пана Андрея сердце забилось при одном этом имени. И ему пришло в голову, что был как раз такой же вечер, и точно так же горел в печи огонь, когда он, точно снег на голову, свалился в Водокты и впервые увидел в людской, среди сенных девушек, Оленьку.