Потоп

– Я перед ним на колени упал, – воскликнул Кмициц, – я видел в нем единственное спасение отчизны; я отдался ему душой и телом, я готов был за него броситься с кейданской башни.

– Я догадывался, что тем и кончится! – заметил князь Богуслав.

– Что я из-за этого потерял, говорить не буду, но ему я оказал важную услугу: прежде всего удержал в повиновении свой полк, который с ним теперь и остался, – Бог дай, на погибель ему! – тех, которые взбунтовались, я стер в порошок. Обагрил руки в крови братьев, думая, что этого требует благо моей родины. Не раз мое сердце сжималось от боли, когда приходилось поднимать руку на честных солдат. Но я думал: «Я глуп, он умен, – значит, так надо». И только теперь из писем я узнал вас вполне! Разве это война? Вы хотите травить солдат? Разве гетманы так делают? Разве так делают Радзивиллы? Как же я могу отвозить подобные письма?..

– Вы ничего не смыслите в политике, пане хорунжий, – прервал его князь Богуслав.

– Ну ее к черту, такую политику! Пусть ею занимаются лживые итальянцы, но не шляхта, кою Господь наградил благородной кровью и обязал воевать саблей, а не ядами и не позорить своего имени!

– Значит, письма подействовали на вас так, что вы решили покинуть Радзивиллов?

– Совсем не письма. Я бы их бросил к черту или сжег, ибо я для таких поручений не гожусь. Я бы отказался от этого поручения, но дела бы все-таки не оставил. Ну поступил бы хоть в драгуны или по-прежнему собрал бы шайку и пошел на Хованского. Но у меня тогда явилось подозрение: а что, если они хотят и отчизну отравить так же, как этих солдат?.. Слава богу, что я не проболтался, что опомнился и имел силу сказать себе: «Потяни его за язык, и ты узнаешь всю правду; но себя не выдавай, представься подлецом еще худшим, чем сами Радзивиллы, и тяни за язык».

– Кого? Меня?

– Да, вас! И с Божьей помощью мне, человеку бесхитростному, удалось провести такого искусного дипломата, как вы; считая меня подлецом, вы не сочли нужным скрывать от меня всех ваших подлостей, во всем сознались, все сказали. Волосы у меня вставали на голове дыбом, но я слушал и дослушал до конца… О, изменники, дьяволы, христопродавцы!.. Как это громы не разразились еще над вашей головой?! Как вас земля носит?! Значит, вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракочи и с самим дьяволом сговорились погубить Речь Посполитую? Значит, хотите выкроить себе из нее мантию? Продать? Разделить? Разорвать мать вашу? Так вот какова благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за титулы, почести, привилегии, староства, за ваши богатства, которым завидуют даже иноземные короли?.. И вас не трогают ее слезы, страдания, унижения?.. Где же у вас совесть? Где Бог, где честь?.. Что за чудовища произвели вас на свет?..

– Довольно! – холодно перебил его князь. – Я в ваших руках, и вы можете меня убить, но не говорите таких скучных вещей!

Оба замолчали.

Но из слов Кмицица оказалось, что ему удалось выведать всю правду от дипломата и что князь сделал большую ошибку, выдав тайные замыслы и свои, и гетмана. Это задело его самолюбие, и, не скрывая своего неудовольствия, он сказал:

– Не приписывайте этого вашему уму, пане Кмициц. Говоря с вами откровенно, я думал, что князь-воевода лучше знает людей и пришлет человека, которому можно доверять.

– Князь-воевода прислал действительно человека, которому можно было довериться, – ответил Кмициц, – но теперь вы уж его потеряли. Отныне вам будут служить подлецы!

– А способ, каким вы меня похитили, не подл? – спросил князь.

– Это хитрость. Я этому выучился в хорошей школе. Вы хотели узнать Кмицица, так вот он! Зато я поеду к нашему королю не с пустыми руками.

– И вы думаете, что Ян Казимир со мной что-нибудь сделает?

– Это дело судей, а не мое!

Вдруг Кмициц остановил лошадь.

– Гей! – крикнул он. – А письмо князя-воеводы с вами?

– Будь оно даже со мной, я бы его вам не отдал! – отвечал князь. – Оно осталось в Пильвишках.

– Обыскать его! – скомандовал Кмициц.

Солдаты снова схватили князя за руки, а Сорока принялся шарить по карманам и наконец нашел.

– Вот еще документ против вас, – сказал Кмициц. – Из него узнает польский король о ваших намерениях, узнает о них и шведский король, хотя вы ему теперь служите, что гетман, в случае неудачи, не поколеблется идти против него. Откроются все ваши хитросплетения. Ведь у меня есть еще письма к шведскому королю, к Виттенбергу, Радзейовскому. Вы велики и могущественны, но не знаю, не будет ли вам тесно на родине, когда оба короля придумают для вас достойную ваших деяний награду…

Глаза князя Богуслава зловеще сверкнули, но он овладел собой и сказал:

– Хорошо! Значит, между нами война на жизнь и на смерть! Мы еще встретимся… Это может нам обоим причинить много зла, но все-таки скажу: никто до сих пор в вашей стране не решился бы на что-нибудь подобное, и горе вам и вашим единомышленникам!

– У меня есть сабля для защиты, а своих у меня есть чем выкупить! – ответил Кмициц.

– А, значит, я ваш заложник! – воскликнул князь.

И, несмотря на гнев, он вздохнул с облегчением, так как только теперь понял, что его жизни ничто не угрожает, и решил этим воспользоваться.

Между тем они снова пустились рысью и через час увидели двух всадников, из которых каждый вел по паре вьючных лошадей. Это были люди Кмицица, высланные им раньше из Пильвишек.

– Ну, что у вас? – спросил их Кмициц.

– Лошади наши страшно устали, ваша милость, мы до сих пор не отдыхали.

– Сейчас отдохнем.

– Там на повороте какая-то избушка, не корчма ли?

– Пусть вахмистр едет вперед корчму приготовить. Корчма не корчма, а нужно остановиться.

– Слушаюсь, пане комендант.

Сорока пустил лошадь рысью, а они поехали за ним шагом. С одной стороны князя ехал Кмициц, а с другой Лубенец. Князь совершенно успокоился и не заводил больше разговора с паном Андреем. Он, казалось, устал от дороги или от того положения, в котором находился, – слегка опустил голову на грудь и прикрыл глаза. Но иногда он искоса поглядывал то на Кмицица, то на Лубенца, – которые держали поводья его коня, – как бы соображая, которого из них легче будет опрокинуть, чтобы вырваться на свободу.

Между тем они подъехали к строению, стоявшему у дороги, на полянке. Это была не корчма, а кузница и колесная мастерская, где обыкновенно останавливались проезжие, чтобы подковать лошадей или починить телегу. Между кузницей и дорогой был небольшой двор, изредка поросший вытоптанной травой; остатки телег и испорченные колеса были разбросаны то тут, то там по всему двору, но из проезжающих не было никого; только лошадь Сороки стояла, привязанная к столбу. Сам Сорока разговаривал у кузницы с кузнецом-татарином и его двумя помощниками.

– Вряд ли нам удастся хорошенько накормить лошадей и самим поесть, – сказал князь, – мы здесь ничего не найдем.

– У нас с собой съестные припасы и водка, – сказал Кмициц.

– Это хорошо. Нам надо будет набрать сил.

Между тем они остановились. Кмициц засунул за пояс пистолет, соскочил с седла и, отдав жеребца Сороке, снова схватился за уздечку княжеского скакуна, которого, впрочем, Лубенец не выпускал из рук.

– Соблаговолите, ваше сиятельство, сойти с лошади, – сказал Кмициц.

– Это зачем? Я буду есть и пить с седла! – сказал князь, нагибаясь к нему.

– Прошу на землю! – грозно крикнул Кмициц.

– А ты в землю! – страшным голосом крикнул князь и, с быстротой молнии вырвав из-за пояса Кмицица пистолет, выстрелил ему в лицо.

– Господи! – крикнул Кмициц.

В ту же минуту князь пришпорил лошадь, так что она взвилась на дыбы, как змея, изогнулся на седле и изо всей силы ударил Лубенца пистолетом в лоб.

Лубенец отчаянно вскрикнул и свалился с лошади.

Прежде чем остальные поняли, в чем дело, прежде чем они успели опомниться, князь, растолкав их, промчался, как вихрь, по направлению к Пильвишкам.

– Лови! Держи! Бей! – раздались дикие голоса.

Трое солдат, которые еще сидели на лошадях, погнались за ним, а Сорока схватил прислоненное к стене ружье и прицелился в беглеца, или, вернее, в его лошадь.

Скакун вытянулся, как серна, и несся с быстротой стрелы. Раздался выстрел, Сорока бросился сквозь дым вперед, чтобы лучше разглядеть результат, но, постояв с минуту, воскликнул:

– Промах!

В эту минуту князь исчез за поворотом, а за ним и его преследователи. Тогда вахмистр обратился к кузнецу и его помощникам, которые до сих пор смотрели с немым ужасом на все происходившее, и крикнул:

– Воды!

Кузнечные подмастерья бросились к колодцу, а Сорока стал на колени перед лежащим без движения паном Андреем. Лицо его было покрыто сажей и каплями крови. Вахмистр стал сначала ощупывать его череп и наконец пробормотал:

– Голова цела…

Но Кмициц не подавал признаков жизни, и потоки крови стекали по лицу. Между тем подмастерья принесли ведро воды и тряпки для перевязки. Сорока медленно и осторожно принялся обмывать лицо Кмицица.

Наконец из-под крови и сажи показалась рана. Пуля разрезала Кмицицу левую щеку и оторвала конец уха. Сорока стал ощупывать, не раздроблена ли лицевая кость, но, убедившись, что нет, вздохнул с облегчением. Вместе с тем Кмициц, под влиянием холодной воды и боли, стал подавать признаки жизни. Лицо его начало вздрагивать, грудь стала подниматься.

– Жив! – воскликнул с радостью Сорока.

И слеза скатилась по разбойничьему лицу вахмистра.

В это время на повороте дороги показался Белоус, один из солдат, который погнался за князем.

– Ну что? – спросил Сорока. Солдат только махнул рукой.

– Ничего!

– А те скоро вернутся?

– Те не вернутся.

Вахмистр дрожащими руками опустил голову Кмицица на порог кузницы и вскочил.

– Как так?

– Пан вахмистр, да ведь это колдун! Первым догнал его Завратынский, у него самая лучшая лошадь была – и догнал! У нас на глазах он у Завратынского саблю из рук вырвал и проколол его насквозь. Мы и вскрикнуть не успели. Витковский был ближе всех и бросился к нему на помощь… Он его зарубил – повалил, словно в него гром грянул… Ну а я уж своей очереди ждать не стал… Пан вахмистр, он, чего доброго, еще сюда вернется.

– Мешкать нельзя! – крикнул Сорока. – К лошадям!

И он в ту же минуту принялся привязывать к лошадям носилки для пана Кмицица.

Два солдата, по приказанию Сороки, стали с мушкетами в руках на дороге, на случай, если страшный князь вернется.

Но князь Богуслав, будучи убежден, что Кмициц убит, спокойно возвращался в Пильвишки.

В сумерки его встретил отряд рейтар, высланный Петерсоном, которого тревожило долгое отсутствие князя.

Офицер, увидев князя, помчался к нему.

– Ваше сиятельство!.. Мы не знали…

– Это ничего, – перебил князь. – Я проезжал лошадь в компании того кавалера, у которого я ее купил.

И, помолчав, прибавил:

– И хорошо заплатил!

Часть вторая

I

Верный Сорока вез своего полковника через дремучие леса, сам не зная, куда ехать, что делать, куда обратиться.

Кмициц был не только ранен, но и оглушен выстрелом.

Сорока время от времени смачивал тряпку в ведре, привязанном к седлу лошади, и вытирал ему лицо; останавливался у ручьев и озер, чтобы почерпнуть свежей воды, но ни вода, ни остановки, ни движения лошади не могли привести полковника в чувство. Он лежал, как мертвый, и солдаты, менее опытные, чем их вахмистр, в лечении ран, начинали уже тревожиться, жив ли он?

– Жив, – отвечал Сорока, – через три дня будет сидеть на коне, как и прежде!

Не больше чем через час Кмициц открыл глаза и произнес только одно слово:

– Пить!

Сорока приложил к его губам флягу с чистой водой, но оказалось, что раненый не мог раскрыть рта от страшной боли. Сознания он не потерял, ни о чем не спрашивал, точно ничего не помнил, смотрел широко раскрытыми глазами в лесную чащу, на спутников, на просинь неба между деревьями – смотрел как человек, только что очнувшийся от сна или протрезвившийся после опьянения; позволял, не говоря ни слова, осматривать себя Сороке и не стонал при перевязке, даже, напротив, холодная вода, которой вахмистр обмывал ему раны, по-видимому, доставляла ему удовольствие, так как он иногда улыбался глазами.

А Сорока утешал его:

– Завтра, пан полковник, все пройдет. Бог даст, мы найдем какое-нибудь убежище.

И действительно, под вечер раненому стало легче. Перед заходом солнца Кмициц посмотрел вокруг себя более осмысленно и внезапно спросил:

– Что это за шум?

– Какой шум? Никакого шума нет! – ответил вахмистр.

Очевидно, шумело только в голове пана Андрея. Вечер был тихий, погожий. Заходящее солнце косыми лучами проникало в чащу, насыщало золотом лесной мрак и делало алыми стволы могучих сосен. Ветра не было, и только порой с берез и грабов падали на землю засохшие листья, или какой-нибудь зверь робко сворачивал в сторону, завидев всадников.

Вечер был холодный, но у пана Андрея, должно быть, появилась горячка, и он повторил несколько раз:

– Ваше сиятельство! Меж нами война на жизнь и смерть!

Наконец уже совсем стемнело, и Сорока стал подумывать о ночлеге, но они въехали в лес, и под копытами зашлепала грязь – надо было добраться до более сухого места.

Ехали уже час, другой, а все не могли выбраться из болота. Взошла луна, снова стало светлее. Вдруг Сорока, ехавший впереди, соскочил с седла и стал внимательно осматривать землю.

– По этой дороге лошади шли, – проговорил он, – след по грязи!

– Кто же тут мог проезжать, коли здесь и дороги нет? – возразил один из солдат, поддерживавших пана Кмицица.

– А следы есть, и много! Вон там, между соснами, видно как на ладони.

– Может, скот проходил?

– Нет, лесные пастбища отошли. Ясно видны следы лошадиных подков. Здесь проезжали какие-то люди. Хорошо бы найти хоть шалаш какой.

– Ну, едем по следам.

– Едем!

Сорока снова вскочил на коня, и они поехали дальше. Следы на торфянистой почве становились все яснее, и некоторые, по-видимому, были совершенно свежие. А между тем лошади вязли все глубже; всадники уже стали опасаться, не начнется ли дальше еще более глубокая топь, как вдруг до них донесся запах дыма и смолы.

– Должно быть, смолокурня, – заметил вахмистр.

– Да, вон там искры видны! – сказал один из солдат. Действительно, вдали показался красноватый дым, вокруг которого кружились искры от тлевшего под землею огня.

Подъехав ближе, солдаты увидели избу, колодец и большой сарай, построенный из сосновых бревен. Усталые с дороги лошади заржали; им ответило ржание из сарая; в ту же минуту перед всадниками показался какой-то человек, одетый в полушубок, вывернутый овчиной наизнанку.

– А лошадей много? – спросил человек в тулупе.

– Мужик, чья это смолокурня? – спросил Сорока.

– Что вы за люди? Откуда взялись? – продолжал расспрашивать смолокур голосом, в котором был страх и удивление.

– Не бойся, – ответил Сорока, – не разбойники.

– Проезжайте, здесь вам делать нечего.

– Замолчи и веди в хату, пока честью просим. Не видишь, хам, раненого везем?

– Да кто вы такие?

– Смотри, как бы я тебе из ружья не ответил. Получше тебя! Веди нас в избу, не то мы тебя в твоей же смоле сварим!

– Одному мне с вами не справиться, но скоро нас больше будет. Все вы тут головы сложите.

– Будет и нас больше, веди.

– Ну тогда идите, не мое дело.

– Дай чего-нибудь поесть и горилки. Мы везем пана, он заплатит.

– Если живым отсюда уедет…

Разговаривая так, они вошли в избу, где топилась печь, и из горшков распространялся запах тушеного мяса. Горница была довольно просторная. Сорока заметил вдоль стен шесть настилок из овечьих шкур.

– Здесь живет какая-то компания! – сказал он товарищам. – Зарядить ружья и держать ухо востро. За этим хамом присматривать, чтобы не удрал. Компания пусть сегодня ночует на дворе. Мы избу не уступим.

– Паны сегодня не приедут, – сказал смолокур.

– Это и лучше, не будем из-за избы спорить, завтра мы уедем, – ответил Сорока. – А теперь выкладывай мяса на миску, мы голодны. Да и коням подсыпь овса.

– А откуда мне достать овса? Тут ведь смолокурня, вельможный пане.

– Я слышал, кони ржали в сарае. Не смолой же ты их кормишь?

– Это не мои кони.

– Все равно, твои или нет, есть они должны, как и наши. Ну, живо, холоп! Живо, если тебе жизнь дорога!

Смолокур ничего не ответил.

Между тем солдаты положили пана Андрея на одну из настилок, потом сели ужинать и жадно ели тушеное мясо с капустой, которое взяли из печи.

В чулане, рядом с горницей, Сорока нашел изрядный ковш горилки. Но сам он отпил лишь немного, а солдатам не дал вовсе, так как решил быть настороже всю ночь.

Эта пустая изба, с настилками на шесть человек, сарай, где ржали лошади, показались ему очень подозрительными. Он думал, что это просто разбойничий притон, тем более что в чулане было много оружия, развешанного на стенах, пороху и других вещей, вероятно награбленных в шляхетских домах. В случае, если бы хозяева избы вернулись, от них едва ли можно было бы ждать не только гостеприимства, но и пощады; Сорока решил занять избу с оружием в руках и остаться в ней при помощи ли силы или мирных переговоров.

Это было необходимо и ввиду болезни Кмицица, для которого переезд мог быть гибельным, и в целях общей безопасности. Сорока был солдат бывалый, которому было чуждо одно лишь чувство – чувство страха; но теперь при одной мысли о князе Богуславе им овладела тревога. Уже много лет состоя на службе у Кмицица, он слепо верил не только в мужество, но и в счастье молодого полковника, не раз видел его смелые до безумия поступки, которые все же заканчивались благополучно и постоянно сходили ему с рук. Вместе с Кмицицем он участвовал во всех походах против Хованского, во всех драках, нападениях, наездах, похищениях и пришел к убеждению, что молодой пан все может, все умеет и каждого спасет в несчастье. Кмициц был для него воплощением величайшей силы и счастья, но вот теперь, очевидно, нашла коса на камень. Кмициц попал на такого, как и он, нет, даже на лучшего! Как? Человек, который был уже в руках Кмицица, безоружный, беззащитный, сумел вырваться у него из рук, ранить его самого, разгромить его солдат и навести на них такой страх, что они разбежались, боясь его возвращения… Это было чудо из чудес, и Сорока долго ломал голову, думая о случившемся; он всего мог ожидать на этом свете, только не того, что найдется человек, который сможет провести пана Кмицица.

– Неужто кончилось уж наше счастье? – бормотал вахмистр, внимательно осматривая хату.

Прежде, бывало, Сорока слепо шел за паном Кмицицем в лагерь Хованского, где стояла семидесятитысячная армия, а теперь, при одном воспоминании об этом длинноволосом князе с девичьими глазами и румяным лицом, его охватывал суеверный страх. Он сам не знал, как поступить. Его ужасала мысль, что завтра или послезавтра придется снова выехать на открытую дорогу, где их может встретить этот страшный князь или его погоня. Потому-то он и свернул с дороги в глухие леса и теперь хотел остаться в этой лесной хате, чтобы обмануть погоню.

Но и это убежище по разным причинам казалось ненадежным, он хотел знать, с кем имеет дело. Поэтому велел солдатам сторожить у дверей и окон хаты, а сам обратился к смолокуру:

– Мужик, бери фонарь и иди за мной!

– Не посветить ли лучиной, вельможный пан? У меня фонаря нет.

– Свети хоть лучиной. Сожжешь сарай и лошадей, мне все равно. После этих слов в чулане нашелся и фонарь. Сорока приказал мужику идти вперед, а сам пошел за ним с пистолетом в руке.

– Кто здесь живет, в этой избе? – спросил он дорогой.

– Паны живут.

– Как их зовут?

– Этого мне нельзя сказать.

– Вижу я, мужик, что быть тебе битым!

– Да что ж, сударь, – ответил смолокур, – ежели я вам и совру, почем вы узнаете?

– Это правда. А много их, панов-то?

– Один старый пан, двое молодых и двое слуг.

– Как так? Разве они шляхта?

– Должно, шляхта…

– И здесь живут?

– Когда здесь, когда бог знает где.

– А лошади откуда?

– Паны навели, не знаю откуда.

– Говори правду: не разбоем промышляют твои паны?

– Да нешто я знаю, сударь. Коней уводят, а у кого – не мое дело.

Они подошли к сараю, откуда слышалось ржанье лошадей, и вошли внутрь.

– Свети! – приказал Сорока.

Мужик поднял фонарь и стал освещать лошадей, стоявших в ряд у стены. Сорока осмотрел их глазами знатока, покачивал головой, прищелкивал языком и сказал:

– А с лошадьми что делают?

– Случается, приведут штук десять – двенадцать и погонят, а куда – тоже не знаю.

– Покойный пан Зенд остался бы доволен. Есть польские, московские, вот немецкая кобыла. Хорошие кони… А чем вы их кормите?

– Что ж, лгать не буду, весной я засеял овсом две полянки.

– Твои паны сами весной коней привели?

– Нет, прислали слугу!

– А ты чей, ихний?

– Был ихний, пока они на войну не ушли.

– На какую войну?

– Да нешто я знаю, сударь? Ушли далеко, еще в прошлом году, а вернулись летом.

– А теперь ты чей?

– Это леса королевские.

– Кто тебя посадил на смолокурне?

– Королевский лесничий, он моим панам родня. Он с ними и лошадей приводил, да только как-то раз уехал с ними и больше не вернулся.

– А гостей у панов тут не бывало?

– Сюда никто не попадет, болота вокруг, только один проход сюда и есть. Дивлюсь я, сударь, что вы сюда попали. Кто не попадет, того болото затянет.

Сорока хотел было ответить, что и лес этот, и этот проход он хорошо знает, но после минутного раздумья решил промолчать и спросил вместо этого:

– А леса тут большие?

Мужик не понял вопроса.

– Ась?

– Далеко ли идут леса?

– Ну разве их пройдешь? Один кончится, другой начнется. Бог весть, где им конец! Я там не был.

– Ладно, – сказал Сорока.

И велел мужику идти назад, а сам пошел к избе.

По дороге он раздумывал, как ему поступить, и колебался. Ему хотелось воспользоваться отсутствием хозяев, взять лошадей и удрать. Добыча была ценная, и лошади пришлись по сердцу старому солдату, но через минуту он поборол искушение. Взять легко, но что потом делать?

Вокруг болота, один проход только – как попасть на него? Случай помог однажды, другой раз такого случая может и не быть. Идти по следу лошадиных копыт нет смысла, ведь у здешних хозяев могло хватить ума нарочно провести ложный след прямо к трясинам. Сорока хорошо знал обычаи людей, которые живут конокрадством и разбоем.

Он долго раздумывал, наконец ударил себя ладонью в лоб.

– Что я за дурак! – пробормотал он. – Возьму мужика на веревку и велю ему вывести нас на дорогу.

И тут же вздохнул от звука последнего слова.

– На дорогу? А там князь и погоня. Пятнадцать лошадей потерять! – пробормотал старый пройдоха с такой грустью, точно он этих лошадей сам вырастил. – Не иначе как кончилось наше счастье. Надо сидеть в избе, пока пан Кмициц не выздоровеет, сидеть, не глядя на то, позволят ли хозяева или нет… А что потом делать, над этим пусть уж сам полковник голову себе поломает.

Раздумывая так, он вернулся в избу. Караульные стояли у дверей, и хотя видели издали фонарь, мигавший в темноте, тот самый, с которым вышел смолокур и Сорока, но, прежде чем впустить их в избу, заставили их откликнуться. Сорока отдал приказ, чтобы караульные сменились в полночь, а сам лег на настилку рядом с Кмицицем.

В избе было тихо, только сверчки пели обычную песню, в соседней комнате скреблись мыши, больной по временам просыпался в лихорадочном бреду, и Сорока слышал тогда его бессвязные слова:

– Ваше величество, простите!.. Они изменники!.. Я раскрою все их тайны!.. Речь Посполитая – красное сукно!.. Хорошо, князь, вы у меня в руках. Держи!! Ваше величество! Сюда! Там измена!!

Сорока подымался со своей постели и слушал, но больной, вскрикнув раз, другой, засыпал снова и потом опять просыпался и кричал:

– Оленька! Оленька! Не сердись!

Только около полуночи он заснул совершенно спокойно, и Сорока тоже начал дремать, но его разбудил вдруг стук в дверь. Солдат тотчас вскочил на ноги и выбежал из избы.

– Что такое? – спросил он.

– Пан вахмистр, смолокур убежал.

– Сто чертей! Он сюда разбойников приведет! Кто смотрел за ним?

– Белоус!

– Я пошел с ним лошадей поить, – говорил Белоус, оправдываясь, – велел ему ведро вытаскивать, а сам лошадей держал.

– Ну, и в колодец прыгнул?

– Нет, пан вахмистр, он пропал не то между бревен, которых много у колодца, не то в ямах. Я бросил лошадей – хоть и разбегутся там, так другие есть – да за ним и попал в яму. Ночь, темнота… Этот черт местность знает, так и пропал. Чтоб его зараза!

– Приведет сюда этих чертей, приведет. Разрази его гром! Вахмистр помолчал и сказал потом: