Пан Володыевский

– Какая сила? Какая мощь?

– Я того сказаты не умею, – ответил Азыя по-русински. – А почему я готов на то, на что другой не отважится? Почему я придумал то, чего не придумали другие?

– О чем ты говоришь? Что ты задумал?

– А вот что задумал: если бы пан гетман дал мне волю и право, я бы предоставил не только тех ротмистров, но и половину орды к его услугам! Мало ли пустой земли на Украине и в Диких Полях. Пусть пан гетман только объявит, что татары, перешедшие в Речь Посполитую, получат шляхетство, не будут знать притеснений в вере, что они будут служить в своих собственных полках, что у них будет свой собственный гетман, как у казаков, – и даю свою голову на отсечение, что вся Украина тотчас закишит народом. Придут липки и черемисы, придут татары от Добрыча и Белгорода, придут из Крыма и пригонят стада, и жен, и детей привезут на арбах… Вы, ваша милость, не качайте головой: придут! Как пришли те, которые целые века верно служили Речи Посполитой. В Крыму и всюду – хан и мурзы их притесняют, а здесь они будут шляхтой, и сабли у них будут, и на войну они будут ходить со своим собственным гетманом. Я вам клянусь, что придут, ибо они там часто от голода умирают. А когда в аулах станет известно, что я зову их с дозволения пана гетмана, я, сын Тугай-бея, тогда тысячи сюда придут!

Пан Богуш схватился за голову:

– О, ради бога, Азыя, откуда у тебя такие мысли? Что бы было тогда!

– Был бы на Украине народ татарский, как есть казацкий. За казаками вы признали привилегии и дали им своего гетмана, почему бы вам не признать этих привилегий и за нами? Вы спрашиваете, ваша милость, что было бы тогда? Не было бы второго Хмельницкого, ибо мы тотчас придушили бы казаков; мужицких восстаний тоже не было бы, ни резни, ни опустошений; не было бы и Дорошенки, ибо, если бы он только восстал, я первый привел бы его на веревке к ногам гетмана. А если бы турецкие силы захотели идти на вас, мы били бы султана; захотел бы хан набеги делать, – били бы хана. Не так ли прежде делали липки и черемисы, хотя они и пребывали в магометанской вере?! Почему бы нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой, нам, шляхте? Теперь считайте: Украина спокойна, казачество в железных руках, против турок – защита, войско увеличилось на несколько десятков тысяч, – вот о чем я думал, вот что мне пришло в голову… Вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский и Творковский слушаются; вот почему, когда я клич кликну, половина Крыма привалит в эту степь!

Пан Богуш был так изумлен и подавлен словами Азыи, как будто вдруг расступились стены комнаты, в которой они сидели, и перед ним предстали новые неведомые страны. Долгое время он не мог вымолвить ни слова и только смотрел на молодого татарина, а тот начал ходить большими шагами по комнате и, наконец, сказал:

– Без меня это не могло бы случиться, ибо я – сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет между татарами более славного имени.

Минуту спустя он добавил:

– Что мне Крычинский, Творковский и другие? Дело не в них. Дело не в нескольких тысячах липков и черемисов, дело во всей Речи Посполитой! Говорят, что весной будет великая война с султанским могуществом, дайте мне только возможность, и я среди татар заварю такую кашу, что и сам султан подавится!

– Ради бога! Кто же ты, Азыя? – вскричал пан Богуш.

Азыя поднял голову.

– Будущий гетман татарский!

Блеск пламени освещал в эту минуту лицо Азыи, ужасное и вместе с тем прекрасное. А пану Богушу казалось, что перед ним стоит какой-то другой человек, так много величия и гордости было в фигуре молодого татарина. Пан Богуш чувствовал, что Азыя говорит правду. Если бы подобное воззвание гетмана было обнародовано, липки и черемисы вернулись бы все, а за ними пошло бы множество диких татар. Старый шляхтич прекрасно знал Крым; он был там дважды невольником, а потом, выкупленный гетманом, был послом; знал бахчисарайский двор, знал орды, от Дуная до Добруджи; знал, что зимой многие улусы умирают от голода; знал, что мурзам надоели деспотизм и алчность ханских баскаков, что в самом Крыму часто дело доходит до бунтов, а потому понял сразу, что плодородная земля и привилегии непременно привлекли бы тех, кому на старых местах жить было плохо, тесно или опасно.

И это привлекло бы татар, тем более что их призывал сын Тугай-бея. Сделать это мог он один, и никто другой. Славой своего отца он мог бы взбунтовать улусы, вооружить одну половину Крыма против другой, привлечь дикие белгородские орды и потрясти все ханское, даже султанское могущество.

Если бы гетман захотел воспользоваться этим случаем, то сына Тугай-бея он мог бы считать ниспосланным самим Провидением.

Пан Богуш стал смотреть на Азыю другими глазами и все более и более изумляться, откуда такие мысли могли зародиться в голове Азыи. И даже пот выступил на челе рыцаря: такими огромными казались ему эти мысли. Но все же в душе его оставалось много сомнений, а потому минуту спустя он сказал:

– А знаешь ли ты, что из-за этого должна быть война с турками!

– Война и так будет! Зачем велели бы ордам идти на Адрианополь? Войны не будет только тогда, когда в Турецком государстве начнутся раздоры, но если дело дойдет до войны, половина орды будет на нашей стороне.

«На все, шельма, умеет возразить», – подумал пан Богуш.

– Голова кругом идет! – сказал он вслух. – Видишь ли, Азыя, во всяком случае, это дело нелегкое. Что скажут король, канцлер и сословия?1 А вся шляхта, которая, в большинстве, не любит гетмана?

– Мне только нужно письменное разрешение гетмана; а уж если мы здесь засядем, пусть нас тогда выживают. Кто будет выживать и как? Вы бы рады запорожцев выжить из Сечи, да не можете…

– Пан гетман испугается ответственности!

– За пана гетмана поднимется 50 тысяч татарских сабель, кроме того, войско, которое у него сейчас в руках.

– А казаки? А казаков ты забыл, они сейчас же восстанут…

– Затем-то мы здесь и нужны, чтоб над головой казачества всегда висел меч. Кем держится Дорош? Татарами! Пусть только я возьму татар в свои руки, тогда Дорош должен будет бить челом гетману.

Сословия – в Речи Посполитой тремя сословиями, составляющими сейм, считали короля и обе палаты: сенат и посольскую избу.

Тут Азыя вытянул руки и сложил пальцы в виде орлиных когтей, потом хватился за рукоятку сабли и сказал:

– Мы покажем казакам права! Мы из них невольников сделаем, а сами будем держать в руках Украину! Слушайте, пан Богуш, вы думаете, что я маленький человек, а я не такой уж маленький, как это кажется пану Нововейскому, здешнему коменданту, офицерам и вам, пан Богуш. Вот над этим я день и ночь думал, даже похудел весь, даже лицо почернело. Но что я придумал, я придумал хорошо, и потому сказал вам, что у меня есть сила и мощь. Вы сами видите, что это огромное дело; поезжайте к пану гетману, и поскорее! Изложите ему все, и пусть он меня уполномочит письменно, а о сословиях я уж заботиться не буду. У гетмана великая душа; гетман поймет, что здесь и сила, и мощь. Скажите гетману, что я – сын Тугай-бея, что я один могу это сделать; изложите ему все, и пусть он согласится. Ради бога, только бы не опоздать, только бы пока снег лежит в степи, только бы до весны, а то весной война будет… Поезжайте и тотчас возвращайтесь, мне надо поскорее знать, что мне делать.

Пан Богуш не заметил даже, что Азыя говорил повелительным тоном, как будто он уже был гетманом и отдавал приказания своему офицеру.

– Завтра я еще отдохну, – сказал он, – а послезавтра отправлюсь в путь. Дай Бог, чтобы я застал гетмана в Яворове! Он решает быстро, и ответ ты получишь немедленно.

– Как вы думаете, ваша милость, пан гетман согласится?

– Возможно, что он прикажет тебе приехать к нему, а потому пока не уезжай в Рашков. Отсюда ты скорей доедешь до Яворова. Согласится ли он, – не знаю, но он отнесется к этому делу очень внимательно, ибо ты приводишь сильные доводы. Ей-богу, я никогда не ожидал от тебя ничего подобного, но теперь вижу, что ты человек необыкновенный и что ты создан для великих дел. Ну, Азыя, Азыя! Наместник Липковского полка, и ничего более, а в голове у тебя такие мысли, от которых страшно становится! Теперь я уже не удивлюсь, если увижу на твоей шапке перо цапли, а над тобой бунчук… Верю и тому, что ты говоришь, что тебя эти мысли по ночам жгли. Послезавтра непременно поеду, только отдохну немного, а теперь пойду, – поздно и в голове у меня шумит, как на мельнице. Оставайся с Богом, Азыя! В висках у меня стучит, точно я пьян… Оставайся с Богом, Азыя, сын Тугай-бея!

Тут пан Богуш крепко пожал исхудалую руку татарина и повернулся к двери, но на пороге остановился и сказал:

– Как это? Новые войска для Речи Посполитой… Готовый меч над головами казаков… Дорош покорен… Смуты в Крыму… Турецкое могущество ослаблено… Конец набегам на Русь… Ей-богу!..

Сказав это, он вышел, а Азыя с минуту поглядел ему вслед и прошептал:

– А для меня бунчук и булава… И по воле или против воли – она! Иначе горе вам!

Потом он допил из жестяной кружки водку и бросился на постель, покрытую шкурами, в углу комнаты. Огонь в камине погас, зато в окно ворвались потоки лунного света с холодного зимнего неба. Азыя лежал некоторое время спокойно, но заснуть не мог. Наконец встал, подошел к окну и стал глядеть на луну, которая плыла, как одинокий корабль, по безмерной небесной пустыне.

Молодой татарин смотрел на нее долго, потом сложил руки на груди, поднял оба больших пальца кверху, и из его уст, которые еще час тому назад исповедовали Христа, вырвалось что-то вроде печального напева:

– Лаха и Лаллах, Лаха и Лаллах… Магомет россулах…

IX

А на другой день Бася с утра советовалась с мужем и паном Заглобой, как бы соединить два любящих сердца. Оба они смеялись над ее горячностью, не переставая дразнить ее; все же, уступая ей, как всегда и во всем, точно избалованному ребенку, они обещались помочь ей.

– Самое лучшее, – сказал Заглоба, – уговорить старика Нововейского не брать с собой девушку в Рашков, – теперь уж и холодно, и дороги не совсем безопасны, а за это время молодые люди часто будут видеться и окончательно влюбятся друг в друга.

– Это превосходная мысль! – воскликнула Бася.

– Превосходная или нет, – ответил пан Заглоба, – но ты все-таки с них глаз не спускай. Ты баба, и думаю, что, в конце концов, ты их сосватаешь, ибо баба всегда сделает по-своему; но только следи, как бы дьявол по-своему не сделал. Тебе будет стыдно, раз это выйдет твоих рук дело.

Бася начала фыркать на пана Заглобу, точно кошечка, потом сказала:

– Вы хвастали, что смолоду были турком, и думаете, что все турки… Азыя совсем не такой!

– Он не турок, но татарин! Тоже нашлась! Она будет за татарские чувства ручаться…

– У них у обоих больше слезы на уме, от горя… Эва притом прекрасная девушка!

– Но только у нее такой вид, точно у нее на лбу написано: «На, целуй!» Ого, тоже птичка! Вчера я заметил, что когда она за столом сидела против красивого парня, то она так сильно дышала, что тарелка от нее отъезжала, и она должна была придвигать ее к себе! Птичка, говорю тебе…

– Вы хотите, чтобы я ушла…

– Не уйдешь, когда дело касается сватовства. Знаю я тебя, не уйдешь! Но не рано ли тебе сватать – это дело пожилых людей. Пани Боская говорила мне вчера, что когда увидела тебя в шароварах, то приняла за сына пани Володыевской, который учится верхом ездить вокруг забора. Ты не любишь степенности, и степенность тебя не любит, это уж по твоей фигуре видно. Ей-богу! Настоящий школьник! Теперь на свете женщины совсем другие стали! В мое время, когда женщина сядет, бывало, на скамью, под ней скамья трещала и скрипела, точно кто собаке на хвост наступил, а ты могла бы и на коте верхом ездить, и он, пожалуй, не чувствовал бы… Говорят также, что женщины, которые начинают сватать, никогда уже не будут иметь потомства.

– Неужели так говорят? – спросил с тревогой маленький рыцарь.

Но пан Заглоба расхохотался, а Бася, прижавшись своим розовым личиком к лицу мужа, сказала ему вполголоса:

– Ну, Михалок! Будет время, мы поедем на богомолье в Ченстохов, – Матерь Божья, может быть, все переменит!

– Это, действительно, самое лучшее средство! – ответил Заглоба.

– А теперь давайте говорить об Азые и Эвуне! – сказала Бася. – Как им помочь? Нам хорошо, пусть и им будет хорошо!

– Когда Нововейский уедет, им будет лучше, – сказал маленький рыцарь, – при нем они никак не могут видеться, тем более что Азыя ненавидит старика. Но если бы старик отдал ему Эву, то, может, простив прежние обиды, они полюбили бы друг друга, как родственники. По-моему, дело не в том, чтобы сближать молодых, они и без того любят друг друга, а в том, чтобы старика уломать.

– Нововейский человек суровый, – сказала Бася.

А Заглоба возразил:

– Баська, вообрази себе, что у тебя есть дочь и что тебе приходится выдать ее за какого-нибудь татарина?

– Азыя – князь! – сказала Бася.

– Я не отрицаю, что Тугай-бей был знатной крови, но ведь и Гасслинг был шляхтич, а ведь Кшися Дрогоевская не пошла бы за него, если б он не получил прав гражданства.

– Тогда выхлопочите и для Азыи права гражданства!

– Легкое дело! Если бы даже кто-нибудь захотел причислить его к своему гербу, это должен будет утвердить сейм, нужно время и протекция.

– Вот, что время нужно, это нехорошо, а протекция найдется. Пан гетман не откажет в ней Азые, он любит хороших солдат. Михал! Напиши гетману! Хочешь, я дам тебе чернил, перо, бумагу. Пиши сейчас! Вот я тебе все принесу: и свечу, и печать, а ты сядешь и немедленно напишешь.

Володыевский стал смеяться.

– Боже всемогущий! – воскликнул он. – Я молил тебя дать мне степенную жену, а ты мне сорванца дал.

– Если будешь говорить так, я умру.

– Тьфу, еще беду накличешь! – вскричал маленький рыцарь.

И обратился к пану Заглобе:

– Вы не знаете какого-нибудь заговора против сглазу?

– Знаю, и уже сказал его! – ответил Заглоба.

– Пиши, – воскликнула Бася, – пиши сейчас, а то я не выдержу!

– Я бы и двадцать писем написал, только бы тебе угодить, но не знаю, какая будет от этого польза; тут сам гетман ничего не может сделать; оказать ему протекцию он сможет только тогда, когда придет время. Милая Бася, панна Нововейская открыла тебе свою тайну – прекрасно. Но с Азыей ты еще ничего не говорила и даже не знаешь, питает ли он такое же чувство к Нововейской.

– Как же ему не питать, если он в кладовой ее целовал!

– Золотое сердце! – сказал, смеясь, Заглоба. – Словно новорожденный ребенок, только лучше языком ворочает… Милая моя, если бы мы с Михалом вздумали жениться на всех, кого нам целовать случалось, тогда нам пришлось бы сейчас же принять магометанскую веру, и мне сделаться падишахом, а ему крымским ханом. Не так ли, Михал? Э?

– На Михала у меня было подозрение, – еще когда я не была его женой! – сказала Бася. И, закрыв ему глаза рукой, она начала поддразнивать его: – Шевели, шевели усиками! Ведь отпираться не будешь? Знаю, знаю. И ты знаешь… У Кетлинга…

Маленький рыцарь действительно зашевелил усиками, чтобы скрыть свое смущение и придать себе смелости, и сказал, желая переменить разговор:

– А ты так и не знаешь, влюблен ли Азыя в Нововейскую?

– Постойте, я переговорю с ним с глазу на глаз и все у него выпытаю. Конечно, влюблен. Он должен быть влюблен, иначе я его знать не хочу!

– Ей-богу, она готова вбить ему это в голову.

– И вобью, хоть бы пришлось каждый день с ним запираться!

– Ты сначала расспроси его, – сказал маленький рыцарь. – Быть может, он сразу не сознается, он ведь дикарь. Но это ничего. Понемногу ты добьешься его доверия, узнаешь его лучше и тогда будешь знать, что делать. Тут маленький рыцарь обратился к пану Заглобе:

– Она кажется легкомысленной, а она смышленая.

– И козы бывают смышленые! – отвечал серьезно пан Заглоба.

Дальнейший разговор прервал пан Богуш. Он влетел, как бомба, и, едва успев поцеловать руку у Баси, начал кричать:

– Черт побери этого Азыю, я целую ночь не мог глаз сомкнуть, чтоб ему ни дна, ни покрышки!

– В чем провинился перед вами Азыя? – спросила Бася.

– Знаете ли вы, Панове, что мы вчера делали?

Пан Богуш, вытаращив глаза, обвел всех троих взором.

– Что же?

– Творили историю! Ей-богу, не лгу! Историю!

– Какую историю?

– Историю Речи Посполитой! Это попросту великий человек! Сам пан Собеский изумится, когда я ему изложу замыслы Азыи. Великий человек, повторяю, и сожалею, что не могу сказать больше, я уверен, что вы изумились бы, как изумился и я. Могу вам только сказать, что, если удастся то, что он задумал, тогда он далеко уйдет!

– Например? – сказал Заглоба. – Гетманом будет? А пан Богуш подбоченился.

– Да! Гетманом будет! Жаль, что я не могу сказать более… Но быть ему гетманом, и баста!

– Разве что собачьим! Впрочем, у чабанов тоже есть свои гетманы… Тьфу! Что это вы, пан подстолий, говорите? Что он – сын Тугай-бея, все это прекрасно. Но если он будет гетманом, то кем же буду я, кем будет Михал? Кем должны быть вы сами? Меня уже однажды шляхта назначила региментарем, и я только из дружбы к пану Павлу[21] уступил ему это звание, но вашего предсказания я решительно не понимаю.

– А я вам говорю, что Азыя великий человек!

– А разве я не говорила?! – сказала Бася, повернувшись к дверям, в которые стали входить другие станичные гости.

Прежде всего вошла пани Боская с синеокой Зосей и пан Нововейский с Эвкой, которая после плохо проведенной ночи казалась еще привлекательнее, чем всегда. Она плохо спала, потому что ее тревожили странные сны; ей снился Азыя, только еще более красивый и более настойчивый, чем прежде. Кровь бросалась в лицо Эве при одном воспоминании об этом сне; ей казалось, что этот сон можно отгадать по ее лицу.

Но на нее никто не обращал внимания, все стали здороваться с хозяйкой. Потом пан Богуш стал снова рассказывать о великом предназначении Азыи; Бася радовалась, что это услышат пан Нововейский и Эва. После первой встречи с татарином старый шляхтич уже успокоился, он уже не заявлял на него своих прав как на своего слугу. Правду говоря, открытие, что Азыя – татарский князь и сын Тугай-бея, импонировало ему необычайно. Он с удивлением слушал о его небывалой храбрости и о том, что сам гетман поручил ему такое важное дело, как возвращение в Речь Посполитую всех липков и черемисов. По временам пану Нововейскому казалось, что речь идет о ком-то другом, так вырос в глазах его Азыя.

А пан Богуш все повторял с таинственным видом:

– Это еще ничто в сравнении с тем, что его ожидает; но только говорить об этом нельзя.

Когда другие недоверчиво закачали головами, он воскликнул:

– Два великих человека только и есть в Речи Посполитой: пан Собеский и Тугай-беевич!

– Ради бога! – воскликнул, наконец, выходя из себя, пан Нововейский. – Если он и князь, то все же кем он может быть в Речи Посполитой, не будучи шляхтичем? Ведь прав гражданства у него еще нет?

– Пан гетман выхлопочет ему десять таких грамот! – сказала Бася.

Панна Эва слушала все эти похвалы с полузакрытыми глазами и бьющимся сердцем. Трудно сказать, так же ли горячо билось бы оно при виде бедного и неизвестного Азыи, как билось теперь при виде Азыи, рыцаря и человека с великим будущим. Но его блеск покорил ее, а воспоминания о давнишних поцелуях и свежие впечатления сна наполняли ее девственное тело дрожью наслаждения.

– Столь велик и столь знаменит! – думала Эва. – Что ж удивительного, что он горяч, как огонь!

X

В этот же самый день Бася принялась «пытать» татарина, но, следуя совету мужа и помня его предостережения насчет дикости Азыи, она решила наступать на него не сразу.

Несмотря на это, как только он предстал перед ней, она сказала ему прямо:

– Пан Богуш говорит, что вы знаменитый человек, но я полагаю, что и самые знаменитые люди любви не избегают!

Азыя полузакрыл глаза и склонил голову.

– Ваша милость изволите быть правы, – сказал он.

– Потому что с сердцем так: раз – и готово!

Сказав это, Бася встряхнула своей белокурой головой и заморгала глазами, желая этим показать, что и она прекрасно разбирается в этих делах и надеется, что говорит с человеком, тоже не лишенным опытности. Азыя поднял голову и окинул взглядом ее стройную фигуру. Никогда еще не казалась она ему столь прекрасной, как теперь: глаза ее блестели оживлением и любопытством, разрумянившееся детское личико смотрело на него с улыбкой… Но чем большей невинностью дышало ее лицо, тем обаятельнее оно ему казалось, тем сильнее разгоралась в его душе страсть, тем сильнее охватывала его любовь; он упивался ею, как вином, в нем исчезли все желания и осталось только одно: отнять ее у мужа, вечно держать в своих объятиях, прильнуть устами к ее устам, чувствовать ее руки на своей шее и любить, любить ее, хотя бы и пришлось забыть все, хотя бы пришлось погибнуть самому, хотя бы пришлось погибнуть им обоим!

При одной мысли об этом все кружилось у него перед глазами, все новые желания выползали из самых сокровенных тайников его души, как змеи из расщелин скал; но это был человек, умевший необычайно владеть собою, и он сказал себе: «Еще нельзя!» и сдерживал свое дикое сердце, как разъяренного коня на аркане.

Он стоял перед нею с виду холодный, хотя губы и глаза его горели огнем, а бездонные глаза говорили все, чего не смели сказать сжатые губы.

Но этой немой речи не поняла Бася, – ее душа была чиста, как ключевая вода, и мысли заняты другим: она в эту минуту думала, что еще сказать татарину, и, наконец, подняв палец кверху, сказала:

– Не раз бывает, что человек носит тайную любовь в своей душе, а между тем, если бы он откровенно высказался, быть может, он и узнал бы что-нибудь хорошее.

Лицо Азыи вдруг потемнело, в его голове молнией мелькнула безумная надежда, но он овладел собой и спросил:

– О чем вы изволите говорить, ваша милость?

А Бася ему отвечала:

– Другая говорила бы без обиняков, ибо женщины нетерпеливы и опрометчивы, но я не такая. Помочь я всегда готова, но доверия я сразу не требую; я скажу вам только одно: не скрывайтесь и приходите ко мне хоть каждый день, ибо я уже об этом говорила с мужем; понемногу вы освоитесь и поверите в мои дружеские чувства, и будете знать, что я расспрашиваю вас не из пустого любопытства, а из участия и желания помочь; но раз помогать, то надо же мне быть уверенной и в ваших чувствах. Впрочем, вы первый должны бы их высказать. Когда вы признаетесь, – быть может, и я скажу вам кое-что…

Тугай-беевич сразу понял, как тщетна была та надежда, которая на минуту блеснула в его голове: он тотчас догадался, что дело касается Эвы Нововейской. И все проклятия, которые за столько лет накопились в его мстительной душе, он готов был послать на всю семью. Ненависть вспыхнула в нем, как пламя, и ненависть эта была тем сильнее, чем радостнее были чувства, испытанные им минуту назад. Но он овладел собою. В нем было не только самообладание, но и лукавство восточных людей. Он сейчас же понял, что если съязвит что-нибудь про Нововейских, то сразу утратит расположение Баси и возможность видеться с нею ежедневно; но, с другой стороны, он чувствовал, что он не сможет, по крайней мере теперь, сломить себя настолько, чтобы заставить себя лгать ей, так мучительно любимой, будто любит другую. И от сильной внутренней борьбы и неподдельных мучений он вдруг бросился к ногам Баси и, целуя их, начал говорить:

– В руки вашей милости я отдаю мою душу! В руки вашей милости я отдаю мою судьбу! Я не хочу делать ничего другого, как то, что вы мне прикажете: иной воли, кроме вашей, знать не хочу. Делайте со мной что хотите! Я, несчастный, живу в страданиях и скорби. Сжальтесь надо мной, ваша милость! Лучше бы мне умереть и погибнуть!..

Сказав это, он застонал; бесконечная мука и скрытая страсть жгли его, как огонь. Бася приняла его слова за порыв любви к Эве, которую он так долго, так мучительно таил; и ее охватила жалость к бедному юноше, и две слезинки заблестели в ее глазах.

– Встаньте, Азыя, – сказала она. – Я всегда желала вам добра и искренне хочу вам помочь. Вы происходите из знатного рода, и за ваши заслуги вам не откажут в шляхетской грамоте; пана Нововейского можно будет упросить, он и теперь уже смотрит на вас другими глазами, а Эвка…

Тут Бася встала со скамейки, подняла свое розовое, улыбающееся лицо и, поднявшись на цыпочки, шепнула Азые на ухо:

– Эвка вас любит…

Лицо Азыи исказилось от бешенства; обеими руками схватился он за голову и, забыв, как странно должны звучать эти слова, повторил несколько раз хриплым голосом:

– Алла! Алла! Алла!

И выбежал из комнаты. Бася поглядела ему вслед; его восклицание не очень удивило ее, – его часто употребляли даже польские солдаты; видя этот порыв молодого липка, она сказала про себя: