Принц Отто

– Прошу извинить меня, – оправдывался полковник, – но для человека с моим характером и моими вкусами эти стихи, это милое упоминание так дороги, могу вас уверить… Позволите предложить вам эскорт?

– Нет-нет, не беспокойтесь, эскорта нам не надо, мы отправимся инкогнито, как и прибыли сюда. Мы едем вместе верхом. Принц возьмет лошадь моего грума, потому что другой здесь нет к его услугам. Все, чего мы желаем, господин полковник, это быстрота и секретность…

И она с плохо скрываемым нетерпением пошла вперед. Но Отто желал еще проститься с Готтхольдом, и комендант счел своим долгом следовать за ним, держа в одной руке листок со стихами, в другой – свое пенсне. Он все повторял вслух один за другим всякому, кто ему попадался навстречу, отдельные стихи, которые ему удавалось разобрать на ходу. И по мере того как труд его подвигался вперед, энтузиазм его возрастал, и наконец он воскликнул с видом человека, который открыл великий секрет:

– Даю слово! Эти стихи напоминают мне Робби Бёрнса![28] Но так как всему на свете когда-нибудь приходит конец, то и этому, столь досадному для графини промедлению тоже пришел конец, и принц Отто шел подле мадам фон Розен по горной дороге, довольно круто спускающейся вниз, а грум графини следовал за ними на некотором расстоянии, ведя в поводу обеих лошадей. Все кругом было залито ярким солнцем, птицы пели и щебетали, весело проносясь над ними, легкий ветерок нес прохладу и аромат лесов, и всюду было столько воздуха и света, такой простор, такой обширный вид во все стороны куда ни глянь. Тут и дремучий лес, и голые скалистые утесы с их острыми причудливыми башнями и минаретами, и шум горных потоков, стремящихся в долину, а там внизу, далеко, зеленая долина, сливающаяся на краю горизонта с лазурью неба.

Первое время они шли молча. Отто упивался сознанием свободы и красотами природы, к которым он всегда был очень чуток, и вместе с тем минутами он мысленно готовился к встрече и разговору с Гондремарком. Но когда они наконец обогнули первый крутой выступ горы, на которой стояла старая башня, и грозный Фельзенбург скрылся с глаз за этим выступом, госпожа фон Розен остановилась.

– Теперь, – сказала она, – я брошу здесь моего бедного Карла, а вы и я, мы сядем на коней и пришпорим их хорошенько! Я безумно люблю бешеную скачку, особенно с хорошим компаньоном!

Но в то время как она говорила, из-за поворота дороги под ними показался экипаж, медленно и с трудом, поскрипывая на ходу, взбиравшийся в гору, а на некотором расстоянии впереди экипажа шел неторопливой походкой пешеход, с записной книжкой в одной руке и палкой в другой.

– Это сэр Джон, – сказал Отто и окликнул его.

Баронет поспешил спрятать в карман свою записную книжку, посмотрел вверх в свой бинокль и, узнав принца, приветствовал его движением руки. После того он, со своей стороны, а графиня и принц, с их стороны, несколько ускорили шаги и встретились у нового поворота дороги, в том месте, где небольшой ручеек, брызгая на скалу, обдавал словно дождем ближайшие кусты. Баронет раскланялся с принцем с преувеличенной почтительностью, графине же он поклонился как бы с насмешливым удивлением.

– Возможно ли, мадам, что вы находитесь здесь, когда на свете творятся такие поразительные вещи! Неужели вы не знаете такой громадной новости?

– Какой новости?! – воскликнула графиня.

– Выдающейся, можно сказать, новости! – ответил баронет. – Революция в княжестве Грюневальд, провозглашение республики, сожжение дворца, сгоревшего до основания, бегство принцессы и серьезные раны Гондремарка.

– Генрих ранен?! – вскрикнула госпожа фон Розен.

– Да, ранен, и сильно страдает, – сказал сэр Джон. – Его стоны…

Но в этот момент у графини вырвалось такое грубое проклятие, что в другое время и при иных условиях, услышав его, присутствующие, наверное, подскочили бы чуть ли не до потолка, и, не слушая больше баронета, она бегом кинулась к своей лошади, без помощи грума, не успевшего опомниться, вскарабкалась на седло с ловкостью кошки и, не дав себе времени оправиться в седле, помчалась бешеным галопом под гору, мимо своих спутников, которым она крикнула:

– Я к нему!

После минутного недоумения и нерешительности грум последовал за своей госпожой, пытаясь догнать ее; но госпожа фон Розен неслась вперед с такой безумной быстротой, что лошади, впряженные в экипаж сэра Джона, шарахнулись в сторону в тот момент, когда она проносилась мимо них с быстротой ветра, и чуть было не увлекли за собой экипаж под откос обрыва. Невзирая ни на что, она неслась вперед, стук копыт ее коня о каменистый грунт дороги гулко раздавался в воздухе, и горное эхо вторило ему, а бедный грум напрасно полосовал хлыстом ребра своего коня, силясь догнать графиню; ее, казалось, подхватил ураган и уносил вперед неудержимо. За одним из поворотов дороги она чуть было не сшибла с ног женщину, медленно шедшую ей навстречу и с трудом взбиравшуюся в гору. Невольно вскрикнув, она едва успела отскочить в сторону, чтобы не попасть под копыта пущенного во весь опор коня; но неустрашимая наездница даже не оглянулась на несчастную, ей было не до нее, она неслась вперед, словно за ней гнались фурии. Меж скал и утесов, в гору и под гору мчалась она, отпустив поводья, самоуверенная и прекрасная, окрыленная одним желанием, одним страстным стремлением – скорее очутиться подле него, а злополучный грум выбивался из сил, чтобы следовать за ней.

– В высшей степени импульсивная женщина, – заметил сэр Джон, глядя ей в след. – Кто бы мог подумать, что она его так любит… Ведь она головы своей для него не жалеет…

Но прежде чем сэр Джон успел договорить, он вынужден был отбиваться от принца, который в порыве нервного возбуждения теребил его, добиваясь ответа на невысказанные еще им вопросы, касающиеся его жены.

– Сэр Джон, что с ней? Где моя жена?.. Что сталось с принцессой?.. Ах, боже мой! Боже мой!

– Успокойтесь, ваше высочество, принцесса здесь, на этой дороге, ведущей в Фельзенбург. Я оставил ее всего каких-нибудь двадцать минут назад, там, внизу, в начале подъема, – отвечал, задыхаясь, англичанин, которому Отто не давал времени перевести дух. И едва только он успел выговорить эти слова, как очутился один, удивленный и недоумевающий. Принц несся со всех ног под гору, бегом, как маленький мальчик, несся почти с такой же бешеной быстротой, как мадам фон Розен на своем коне.

Баронет постоял некоторое время, глядя ему вслед, покачал головой и умиленно улыбнулся.

Глава 4

В лесу

Между тем как принц продолжал бежать все так же быстро вперед, как в первый момент, его сердце, рвавшееся навстречу жене с неудержимой силой в первые минуты, теперь начинало мало-помалу как бы замедлять свое рвение, словно какое-то сомнение сдерживало и подкашивало его сердечный порыв. Не то чтобы в нем утихла жалость к постигшему ее несчастью или умерло страстное желание увидеть ее, нет! Но воскресшее в его памяти воспоминание о ее неумолимой, жестокой холодности по отношению к нему пробудило в нем его обычное недоверие к себе, эту присущую ему трогательную скромность, которая так часто мешала ему в жизни и которая была вызвана врожденным чувством крайней деликатности. Если бы он дал сэру Джону время рассказать ему все, если бы он знал хотя бы только то, что Серафина спешила в Фельзенбург к нему, он, вероятно, кинулся бы к ней с распростертыми объятиями; но теперь ему опять уже стало казаться, что он проявляет по отношению к жене непозволительную навязчивость, что он как будто неделикатно пользуется ее несчастьем и в момент ее падения навязывает ей свою любовь и ласки, которыми она пренебрегла в то время, когда была на вершине благополучия. И при мысли об этом болезненная рана, нанесенная его самолюбию, начинала кровоточить и причиняла ему жестокие страдания. И снова в нем начинал разгораться гнев, находивший себе выражение в побуждениях враждебного великодушия. Он, конечно, простит ей все, он даже поможет ей чем только в силах, спасет и укроет ее от врагов, постарается утешить эту не любящую его женщину, как бы постарался утешить и успокоить и всякую другую женщину в таком положении, но сделает все это с полной сдержанностью, со строгим самоотречением, заставив замолчать свое сердце, щадя и уважая в ней, в Серафине, ее отсутствие любви к нему, как он пощадил бы невинность ребенка.

И вот когда Отто наконец обогнул один из выступов дороги и увидел на некотором расстоянии от себя Серафину, то первой его мыслью было уверить ее в чистоте своих намерений. Он тотчас же замедлил шаги, а затем остановился и ждал ее. Она же, радостно вскрикнув, побежала к нему, но, увидев, что он остановился, она тоже остановилась, в свою очередь смущенная своими угрызениями, и затем медленно и с виноватым видом стала приближаться к тому месту, где он стоял.

– Отто, – сказала она, – я погубила все!

– Серафина! – чуть не с рыданием вырвалось у него; но при этом он не тронулся с места, отчасти потому, что его удерживало принятое им решение, отчасти же потому, что он был поражен ее измученным, растерзанным видом, поражен до того, что утратил на мгновение всякую способность соображать. Если бы она продолжала стоять молча перед ним, вероятно, что минуту спустя они были бы в объятиях друг друга, но она тоже заблаговременно подготовилась к этой встрече и потому должна была отравить эти первые золотые минуты свидания горькими словами признания и раскаяния.

– Я все погубила, все! – продолжала она. – Но, Отто, будь снисходителен и выслушай меня! Я не оправдываться хочу, я хочу сознаться перед тобой в моей вине и в моих заблуждениях! Жизнь дала мне такой жестокий урок; у меня теперь было достаточно времени, чтобы одуматься, чтобы отдать себе отчет во всем, и теперь я все вижу перед собой в другом свете. Я была слепа, слепа, как крот! Свое настоящее, истинное счастье я выпустила из рук; я безрассудно отбросила его от себя и жила одними призраками; но когда мои мечты разрушились, я пожертвовала тобой, предала тебя ради этих призраков. Когда я думала, что я убила человека… – Тут она перевела дух и затем добавила: – Ведь я думала, Отто, что я убила Гондремарка. – И она густо покраснела при этом. – Тогда я поняла, что я осталась одна, как ты предсказывал, и тогда я почувствовала всю горечь этого одиночества.

Упоминание имени Гондремарка пробудило великодушие принца, и он выступил защитником жены против нее самой.

– И всему этому виной я! – воскликнул он. – Мой долг был оставаться подле тебя вопреки всему; любимый или нелюбимый, я все же оставался твоим мужем, твоим естественным охранителем и защитником. Но я был трус, прятавшийся от неприятностей, обид и оскорблений моего чувства и моего самолюбия; я предпочел удалиться, вместо того чтобы противиться; мне казалось, что легче поддаться, чем сопротивляться! Я не умел, я не мог завоевывать любовь, как это делают другие, я ждал и желал, чтобы мне ее подарили, как дарят гостинцы или цветы, но я любил! Всей душой любил! А теперь, когда это наше игрушечное государство, когда наше княжество пало, главным образом по причине моей неспособности и неумения княжить, а затем из-за твоей неопытности в делах управления государством, теперь, когда мы оба встретились здесь, на большой дороге, оба бездомные и неимущие, уже не владетельный принц и не владетельная принцесса, а просто мужчина и женщина, просто муж и жена, умоляю тебя, забудь мою слабохарактерность и положись на мою любовь! Доверься моей любви!.. Но бога ради, не истолковывай ложно мои слова! – вдруг воскликнул он, видя, что Серафина раскрыла рот, желая что-то сказать или возразить, и при этом он движением руки поспешил остановить ее. – Не думай, – продолжал он, – что я навязываю тебе мою любовь! О нет, моя любовь к тебе уже не та, что была прежде, она совершенно переродилась. Она чиста и свободна от всяких супружеских притязаний; она ничего больше не требует, ни на что не надеется, ничего не желает взамен; ты смело можешь теперь забыть о той роли, в которой я казался тебе столь неприятным, и принять без колебаний и недоверия ту чисто братскую привязанность, которую я предлагаю тебе.

– Ты слишком великодушен, Отто! – сказала молодая женщина. – Я знаю, что я потеряла право на твою любовь, и принять от тебя такую жертву я не могу. Лучше оставь меня. Иди своей дорогой и предоставь меня моей судьбе!..

– О нет! – воскликнул Отто. – Прежде всего нам следует покинуть это сорочье гнездо, в которое я тебя привез! К этому меня обязывает моя честь. Я только что сказал, что мы теперь бедны и бездомны, но нет! Невдалеке отсюда у меня есть собственная ферма, и туда я отведу тебя; там ты будешь в полной безопасности. Теперь, когда не стало принца Отто, быть может, охотнику Отто выпадет на долю больше счастья! Скажи мне, Серафина, что ты меня прощаешь, и в доказательство давай займемся вместе тем, что для обоих нас в данный момент всего важнее, то есть планом нашего бегства из этой страны. И если уж нам надо бежать, то постараемся, по крайней мере, бежать с легким сердцем и с надеждой на лучшее будущее. Ты не раз говорила, что, кроме как муж и как государь, я являлся в твоих глазах довольно приятным человеком; если так, то теперь, когда я ни то и ни другое, может быть, мое общество не покажется тебе неприятным. Во всяком случае, бежим скорее отсюда. Ведь нежелательно и досадно было бы теперь быть схваченными и арестованными по приказанию нового правительства Грюневальда. Но, быть может, ты не в состоянии идти дальше?.. Нет, ты чувствуешь себя в силах? В таком случае вперед!

И Отто бодро зашагал по дороге, указывая путь жене, потому что ему здесь все дороги и даже все тропинки были давно знакомы.

Немного ниже под гору от того места, где они встретились, им пересекал путь довольно большой горный поток, красивой дугой падал он с уступа на уступ и затем, прорвавшись меж двух темных скал, стремился дальше вниз, пенясь и шумя, покуда наконец не разливался широким озером в зеленых, мшистых и мягких, как губка, берегах. Из этого красивого озерка этот самый поток вытекал уже спокойным серебристым ручьем, текущим весело по живописному месту среди леса, где он опрокинул на своем пути немало мощных темных сосен, для того чтобы проложить себе дорогу, но зато он же развел по своим берегам целые цветники душистых лесных ландышей и подснежников и целые заросли верб и серебристых ив, а кое-где взлелеял и вырастил небольшие группы стройных и нарядных красавиц, наших любимиц, березок. Велики были усилия горного ручья, пока ему не удалось пробить себе путь меж диких скал и утесов, но не менее велики и отрадны были и достигнутые им результаты всех этих его усилий. На всем его пути ему неотступно сопутствовал верный товарищ и спутник – узенькая тропа, проложенная смелыми людьми по самому его берегу, тропа, по которой теперь спускались наши беглецы.

Впереди шел Отто, останавливаясь заботливо на всех затруднительных местах дороги, чтобы помочь своей молодой спутнице, непривычной к таким рискованным и примитивным путям сообщения.

Серафина шла за ним молча, но всякий раз, когда он останавливался и оборачивался назад, чтобы поддержать ее или помочь ей, лицо ее озарялось радостной улыбкой, а глаза, казалось, молили его почти безнадежно о любви, о ласке. Он видел это выражение в ее глазах, но боялся, не смея поверить ему. «Нет, – говорил он себе, – она не любит меня. Это в ней говорит теперь раскаяние, а может быть, и чувство благодарности; я был бы недостоин имени джентльмена и даже мужчины, если бы вздумал воспользоваться этой жалкой, невольной податливостью с ее стороны, податливостью, вызванной столь неблагоприятными, столь тяжелыми для нее условиями только что пережитых ею минут и событий». И Отто всеми силами старался подавить в своей душе пробуждавшееся чувство нежности к жене.

Немного дальше бежавший теперь по узкой долинке горный ручей принимал на своем пути многочисленные ручейки, несшие ему свои воды, и вздувался до весьма внушительных размеров настоящей речки; здесь он был задержан незатейливой плотиной, и одна треть его воды была отведена с помощью довольно примитивного деревянного желоба в сторону. Весело журча, бежала чистая светлая вода ручья по этому деревянному желобу, дно и края которого она покрыла изумрудно-зелеными водорослями и травами. Тропинка, по которой следовали наши развенчанные правители, шла параллельно этому водопроводу, пролегая через густую чащу цветущего шиповника и боярышника. Вдруг невдалеке, в нескольких саженях впереди них, появилось громадное колесо, метавшее во все стороны алмазные брызги, заслоняя собой как бы всю ширину узкой долинки. Одновременно с этим равномерный шум лесопильни нарушил царившую до сих пор кругом тишину.

Мельник, услыхав приближающиеся шаги или, быть может, заметив еще издали путников из своего окна, вышел на порог своего жилища, чтобы посмотреть на прохожих, и вдруг он и принц одновременно остановились, удивленные, друг перед другом.

– С добрым утром, мельник! – сказал весело и приветливо Отто. – Ведь вы были правы тогда, мой друг, а я был, как видно, не прав! Вот теперь я первый принес вам эту весть. Сообщаю вам эту приятную для вас новость и приглашаю вас отправиться немедленно в Миттвальден. Мой престол пал, и его падение было великим торжеством для ваших друзей. Теперь ваши союзники и приятели, члены знаменитого «Феникса», стоят во главе правления и верховодят всем. Дай бог, чтобы вам всем теперь жилось лучше!

Слушая принца, краснорожий мельник представлял собой воплощенное удивление; казалось, он не верил ни своим ушам, ни своим глазам.

– А ваше высочество? – задыхаясь, спросил он.

– А мое высочество, – шутливо ответил Отто, – как видите, бежит без оглядки за пределы этой страны, бежит куда глаза глядят!

– Как! Вы покидаете Грюневальд?! – воскликнул мельник. – Вы покидаете навсегда наследие ваших предков, престол вашего отца! Нет, этого допустить нельзя! Никак нельзя!

– Нельзя? Что же, значит, вы арестуете нас? – улыбаясь, спросил принц.

– Арестую? Я – вас?! – воскликнул крестьянин. – За кого вы меня принимаете, ваше высочество! Да что я, я готов хоть сейчас головой поручиться, что в целом Грюневальде не найдется ни одного человека, который решился бы поднять руку на ваше высочество.

– Не ручайтесь, – сказал принц с легким оттенком грусти в голосе, – найдутся, и даже очень многие! Но от вас я этого не опасаюсь, и теперь, в момент моего падения, я безбоязненно иду к вам, хотя во время моей власти вы были смелы и даже дерзки со мной. Я считаю вас за прямого, честного и справедливого, а главное, за разумного человека, а ведь теперь ни я, ни жена моя, мы уже больше не мешаем вашему благополучию и благополучию этой страны, и потому вам нет никакого основания желать причинить нам зло, от которого вам не будет никакой пользы.

При этих словах принца лицо мельника из клюквенно-красного стало свекольно-красным.

– Вы вполне можете положиться на меня, ваше высочество. Всем, чем я могу вам служить, я рад служить вам, – сказал он. – А пока прошу вас и вашу супругу войти в мой дом и отдохнуть.

– У нас нет времени на это, – возразил принц. – Но если вы принесете нам сюда по стаканчику вина, то доставите нам большое удовольствие и вместе с тем окажете нам хорошую услугу.

Мельник при этом опять густо побагровел, но поспешил исполнить желание своих посетителей. Спустя минуту он вернулся с большим жбаном своего лучшего вина и тремя хрустальными стаканами, сверкавшими на солнце. Наливая вино в стаканы, он сказал:

– Ваше высочество не должны думать, что я закоренелый пьяница. В тот раз, когда я имел несчастье встретиться с вами, я действительно был несколько под хмельком; вышел такой случай, и я выпил лишнее, признаюсь. Но в обычной моей жизни, я могу вас уверить, вы едва ли найдете более трезвого и более выдержанного во всех отношениях человека, чем я, и даже вот этот стакан доброго вина, который я теперь хочу выпить за вас и за вашу даму, является для меня совершенно необычайным угощением.

После этого вино было распито с обычными простонародными любезностями и пожеланиями, как в самой дружеской компании, а затем, отказавшись от всякого дальнейшего угощения и гостеприимства, Отто и Серафина пошли дальше, продолжая спускаться вниз по долине, которая теперь начинала постепенно расширяться и уступать место красивым высоким деревьям вместо кустов шиповника, боярышника и жимолости.

– Я должен был доставить этому мельнику случай примириться со мной; я был не прав по отношению к нему. Когда судьба столкнула нас однажды на пути в столицу, я обидел его своей резкостью и хотел теперь загладить эту обиду. Может быть, я в данном случае сужу по себе, но я начинаю думать, что никто не становится лучше от пережитого унижения.

– Да, но многих следует этому научить, – заметила Серафина, – потому что они раньше никогда об этом не думали.

– Оставим это, – сказал Отто с болезненным смущением, – и позаботимся лучше о нашей безопасности. Мой мельник очень мил и, может быть, даже искренен, но все же я бы не положился на него. Лучше не доводить его до греха! Если мы пойдем вниз вдоль этого потока, то этот путь приведет нас лишь после бесчисленных излучин и поворотов к моему домику, тогда как здесь, вверх по этой просеке, пролегает тропинка, идущая наперерез большой дороге прямо к моей ферме; тропа эта идет все время глухим лесом; даже олень и тот редко заглядывает сюда, пробираясь чащей. Можно подумать, что тут конец света!.. Ты не слишком устала, чтобы пробираться этой тропой? Чувствуешь ли ты себя в силах совершить подобный переход?

– Веди меня куда знаешь, Отто, я последую за тобой повсюду, – сказала Серафина.

– Нет, зачем, – возразил он со странной несмышленностью, – я ведь предупреждаю тебя, что эта тропа очень затруднительна, она пролегает целиной, через самую чащу леса, ложбиной, заросшей терном и орешником; по ней трудно идти, но зато ближе почти вдвое.

– Веди, – сказала Серафина, – ведь на то ты и охотник, Отто! Я не отстану от тебя.

И они пошли дальше. Пробравшись сквозь густую завесу кустов и мелколесья, они вышли на небольшую открытую полянку среди леса, зеленую и смеющуюся, окруженную со всех сторон высокой стеной деревьев. На опушке Отто невольно остановился, очарованный этим прелестным лесным пейзажем; в следующий момент он перевел свой взгляд на Серафину, которая стояла на фоне этой лесной картины, словно в раме из зелени самых разнообразных тонов, и смотрела на него, на своего мужа, с необычайным, загадочным выражением во взгляде. В этот момент Отто вдруг ощутил какую-то беспричинную слабость, физическую и душевную; его как будто клонило ко сну; все струны его напряженных нервов и мускулов как-то разом ослабли, и он не в состоянии был отвести глаз от жены.

– Отдохнем здесь, – сказал он слабым голосом и, усадив ее на траву, сам сел подле нее.

Она сидела неподвижно, опустив глаза и перебирая пальцами мягкую зеленую травку подле себя, точно молоденькая крестьяночка, ожидающая признания своего возлюбленного. Между тем ветер, проносясь над верхушками деревьев, налетал, шелестя листвой и ветвями в лесу, и затем замирал, точно вздох, но затем снова как будто пробегал по кустам близко над Отто и Серафиной и замолкал где-то вдали тихим шепотом. Где-то близко в зеленой чаще ветвей маленькая птичка издавала боязливые отрывистые звуки. И все это казалось какой-то таинственной прелюдией к человеческому любовному шепоту. По крайней мере, Отто казалось, что вся природа кругом ждет, чтобы он заговорил, но, несмотря на это чувство, гордость его долго заставляла его молчать. И чем больше он смотрел на тоненькую, бледную ручку, перебиравшую пальчиками зеленую траву, тем труднее, тем тяжелее становилось ему бороться во имя своей гордости против другого, более мягкого, более нежного, но отнюдь не менее властного чувства.

– Серафина, – сказал он наконец не громко, а как-то робко, – мне думается, что я должен сказать тебе это, для того чтобы ты знала… Я никогда…

Он хотел сказать, что он никогда не сомневался в ней, но в этот самый момент в его душе родился вопрос: «Так ли это в самом деле?» А если так, то хорошо ли, великодушно ли было с его стороны говорить теперь об этом? И, не договорив своей фразы, он смолк.

– Прошу тебя, скажи мне то, что ты хотел мне сказать, – взмолилась она, – скажи, если ты хоть немного жалеешь меня, скажи!

– Я хотел только сказать тебе, – начал он, – что я все понял и что я тебя не осуждаю… И понял теперь, какими глазами должна была смотреть сильная, смелая женщина на слабовольного, бездеятельного мужчину. Я думаю, что в некоторых вещах ты была не совсем права, но я старался растолковать себе и это, и мне кажется, что теперь я все понял… Я не имею надобности ни забывать, ни прощать, потому что я понял! Этого вполне достаточно.

– Я слишком хорошо знаю, что я сделала, – ответила она. – Я не так малодушна, чтобы позволить себе ввести себя в обман хорошими, ласковыми словами. Я знаю, чем я была, а теперь все это прекрасно вижу! Я не заслуживаю даже твоего гнева; я не стою его, а еще менее заслуживаю я прощения. Но во всем этом падении и несчастии я, в сущности, вижу только тебя и себя; тебя таким, каким ты всегда был, а себя такой, какой я была раньше, до этого момента, до того момента, когда у меня вдруг раскрылись глаза. Да, я вижу себя и ужасаюсь, и не знаю, что мне думать о себе!