Принц Отто

«Клянусь честью, – подумал он, – я никогда не предполагал, что она может быть так красива! И какая досада, что я обязался ни единым словом не упоминать о ней!»

При этом он слегка коснулся спящей кончиком своей палки. От этого прикосновения Серафима проснулась и, слегка вскрикнув, села и блуждающим взглядом уставилась на неподвижно сидевшего на камне путешественника.

– Надеюсь, ваше высочество изволили хорошо почивать? – спросил он, дружелюбно кивая головой.

Но она издавала в ответ только какие-то бессвязные звуки.

– Успокойтесь, придите в себя, – сказал пожилой господин, подавая ей благой пример своим поведением. – Мой экипаж здесь близко, и если вы пожелаете, то на мою долю, вероятно, выпадет, как я надеюсь, странная честь увезти владетельную принцессу.

– Сэр Джон! – промолвила она наконец, узнав своего собеседника.

– К услугам вашего высочества! – отозвался он.

Она разом вскочила на ноги и как будто вдруг встрепенулась и ожила.

– О! – воскликнула она. – Вы из Миттвальдена?

– Да, я выехал оттуда сегодня утром, – ответил сэр Джон, – и если есть на свете человек, который меньше всего захочет туда вернуться, кроме, конечно, вашего высочества, то это я, – добавил англичанин.

– А барон?.. – начала было она и замолчала, не договорив.

– Мадам, – сказал, улыбаясь своей несколько саркастической улыбкой, сэр Джон, – ваше намерение было прекрасно, и я могу сказать, что вы настоящая Юдифь[23]; но по прошествии всего этого времени вы, вероятно, все-таки будете рады услышать, что он жив и что ему даже не грозит никакой серьезной опасности. Я справлялся о его здоровье сегодня поутру, перед моим отъездом, и узнал, что ему довольно хорошо, но что он очень сильно страдает. Я слышал его стоны в третьей комнате.

– А принц? – спросила она. – Слышно о нем что-нибудь в городе?

– Говорят, – ответил ей на это сэр Джон все с той же приятной медлительностью, – что об этом вашему высочеству всего лучше должно быть известно: ни в городе, ни во дворце его никто не видел.

– Да, – сказала принцесса, – но, сэр Джон, вы сейчас были так великодушны, что упомянули о вашем экипаже и предлагали мне воспользоваться им, так будьте же столь добры, умоляю вас, отвезти меня в Фельзенбург. У меня там есть очень важное, очень спешное дело.

– Я ни в чем не могу отказать вам, ваше высочество, – отозвался сэр Джон весьма серьезно и сдержанно. – Все, что в моей власти, и все, что я могу сделать для вас, я сделаю с величайшей готовностью и с полным удовольствием. Как только мой экипаж подъедет сюда, он будет в полном вашем распоряжении и отвезет вас, куда вы только прикажете. Но, – вдруг добавил он, снова переходя к своему обычному, слегка насмешливому тону, – я замечаю, что вы ничего не спросили меня о дворце.

– Меня он не интересует, – сказала она, – мне безразлично, какая участь постигнет его. Если я не ошибаюсь, мне казалось, что я видела его в огне нынче ночью.

– Удивительно! Невероятно! – воскликнул баронет. – Возможно ли, чтобы мысль о гибели сорока новых туалетов оставляла вас совершенно спокойной и равнодушной? Если так, то я положительно преклоняюсь перед вашим геройством и мужеством. И государство, вероятно, тоже преклоняется перед ним. Когда я уезжал, новое правительство, в числе которого вы нашли бы два знакомых вам лица, а именно Сабра, который, если не ошибаюсь, воспитался на службе вашего высочества, насколько помню, в должности выездного лакея, не правда ли? И затем наш старый приятель, бывший канцлер фон Грейзенгезанг, состоящий теперь, как и подобает, на низшей ступени общественного положения, так как при такого рода государственных переворотах первые всегда становятся последними, а последние первыми.

– Сэр Джон, – сказала Серафина, по-видимому, вполне просто и искренне, – я уверена, что вы действуете из самых лучших побуждений, но, право, все это меня теперь нисколько не интересует.

Баронет до того был сбит с толку и выбит из колеи этими ее словами, что он с непритворной радостью завидел наконец свой экипаж и крикнул кучеру, чтобы тот подъехал. При этом, желая придать себе хоть сколько-нибудь развязный вид, он предложил принцессе – главным образом для того, чтобы сказать что-нибудь, – пойти навстречу экипажу. Она выразила свое согласие, и они пошли. Когда экипаж остановился, он предупредительно подсадил Серафину со всей присущей придворному человеку любезностью, затем сам поместился рядом с ней и принялся из разных сумочек и кармашков кареты, чрезвычайно хорошо приспособленной для дальних путешествий, доставать фрукты, паштеты с трюфелями, белый хлеб, дорожный стаканчик и хорошее старое вино. Всем этим он принялся потчевать Серафину с внимательной заботливостью отца, уговаривая ее отведать того и другого, увещевая ее подкрепить свои силы, и за все это время, как бы сдерживаемый законами гостеприимства, он не позволил себе ни единой, даже самой легкой насмешки. Действительно, его доброжелательство к ней казалось настолько искренним и непритворным, что Серафина была глубоко тронута и сердечно благодарна сэру Джону.

– Сэр Джон, – сказала она наконец, – я знаю, что в душе вы ненавидите и презираете меня: почему же вы так добры ко мне?

– Ах, сударыня, – отозвался он, не пытаясь протестовать против возведенного на него обвинения, – это объясняется, может быть, тем, что я имею честь быть другом вашего уважаемого супруга и большим его почитателем.

– Вы! – воскликнула она с непритворным удивлением. – А мне говорили, что вы писали самые возмутительнейшие вещи о нас обоих.

– Да, это совершенно верно, и именно на этой почве, как это ни странно, родилась и выросла наша дружба, – сказал сэр Джон. – Я написал особенно много жестокого или, если вы предпочитаете это выражение, возмутительного о вашей прекрасной особе, и ваш супруг, несмотря на это, вернул мне свободу, снабдил меня пропуском, распорядился предоставить в мое распоряжение свой экипаж, который приказал тотчас же заложить и подать к Фазаньему домику, и затем с чисто юношеским порывом и благородством побуждения вызвал меня драться с ним. Зная его супружескую жизнь и ваше к нему отношение, признаюсь, я счел этот его поступок в высшей степени благородным и прекрасным. При этом я не могу забыть простоты, искренности и сдержанной горячности этого порыва и тех скорбных нот, которые звучали в его голосе, когда он, желая убедить меня драться с ним, сказал: «Вы не бойтесь, в случае, если бы я был убит, никто не хватится меня, ведь я здесь никому не нужен!» Как видно, вы впоследствии подумали то же самое. Но, простите, я уклонился. Когда я стал доказывать ему, что не могу с ним драться, то он воскликнул: «Даже и в том случае, если я ударю вас?» И это вышло у него так горячо, так искренне и так забавно! Я очень сожалею, что не могу занести этой сцены в мою книгу, но я скажу вам, что принц Отто положительно покорил меня; я почувствовал к нему величайшее уважение и в угоду ему тут же, на его глазах, уничтожил все, что мною было написано нелестного или, как вы говорите, возмутительного о вас. И это одна из тех многочисленных услуг, которыми вы обязаны вашему мужу.

Серафина сидела молча, сжавшись в углу кареты, и когда сэр Джон закончил, она продолжала молчать еще некоторое время. Она легко мирилась с ложным и невыгодным для нее мнением тех лиц, кого она презирала или кем она пренебрегала; она обладала присущей Отто потребностью в похвалах и одобрении своих поступков; она шла прямо и неуклонно своим путем, высоко подняв голову, невзирая на клевету и порицания. Но сэру Джону, после того что он сказал и в качестве друга ее мужа, она была готова держать ответ.

– Что вы думаете обо мне, сэр Джон? – вдруг спросила она.

– Я уже сказал вам, – ответил он уклончиво, – я думаю, что вам следует выпить еще один стаканчик моего доброго вина.

– Полноте, – сказала она, – это не похоже на вас: вы никогда, кажется, не боялись говорить людям правду в глаза. Вы только что сказали, что цените и уважаете моего мужа, так ради него, прошу вас, будьте правдивы и откровенны со мной.

– Я восторгаюсь вашей смелостью и вашим мужеством, мадам, – сказал баронет, – а в остальном, как вы сами угадали и даже высказали, наши натуры не симпатизируют друг другу.

– Вы упомянули, кажется, о скандале, о нелестных отзывах обо мне; скажите, этот скандал и эти отзывы были очень возмутительны?

– В весьма достаточной мере! – отозвался сэр Джон.

– И вы им верили? – снова спросила она.

– О мадам, – уклончиво промолвил сэр Джон, – зачем такой вопрос?

– Благодарю вас за ответ! – воскликнула Серафина. – Ну а теперь послушайте меня, я скажу вам – и готова поручиться своей честью, готова поклясться спасением моей души, – что, вопреки всем слухам, вопреки всем очевидностяфм на свете, я была всегда самая верная жена своему мужу!

– Мы, вероятно, не сойдемся с вами в определении, – заметил сэр Джон.

– О! – воскликнула принцесса. – Я сознаюсь, что я относилась к нему возмутительно, я это знаю, но я говорю не об этом! И так как вы утверждаете, что восхищаетесь моим мужем, что считаете себя его другом, то я настаиваю на том, чтобы вы поняли меня! Я хочу сказать, что могу смело смотреть в глаза моему мужу, не краснея.

– Весьма возможно, мадам, – сказал сэр Джон, – да я и не осмеливался думать иначе.

– Вы не желаете мне верить! – воскликнула она, ярко вспыхнув. – Вы считаете меня преступной женой? Вы думаете, что он был моим любовником?

– Мадам, – возразил баронет, – когда я на глазах вашего мужа изорвал все, что я написал о вас и о ваших семейных делах, я обещал вашему уважаемому супругу впредь не заниматься и не интересоваться больше вашими супружескими отношениями, и в последний раз позволю себе уверить вас, что я отнюдь не желаю быть вашим судьей.

– Но вы не желаете также и оправдать меня! О, я это прекрасно вижу! – воскликнула Серафина. – Но он оправдает меня, я в этом уверена! Он лучше знает меня!

Сэр Джон невольно улыбнулся.

– Вы улыбаетесь при виде моего отчаяния? – спросила принцесса.

– Нет, при виде вашего женского хладнокровия и вашей уверенности, – сказал сэр Джон. – Едва ли бы мужчина нашел в себе достаточно смелости для такого восклицания при данных условиях, тогда как у вас оно вышло, я хочу сказать, оно вырвалось, совершенно естественно и непосредственно, и я ничуть не сомневаюсь, что это сущая правда. Но заметьте, мадам, раз уж вы делаете мне честь говорить со мной серьезно о таких вещах, я не чувствую никакого сострадания к тому, что вы называете вашим отчаянием. Вы все время были в высшей степени эгоистичны, можно сказать, прямо-таки возмутительно эгоистичны, и теперь вы пожинаете плоды этого эгоизма. Если бы вы хоть всего один только раз подумали о своем муже, вместо того чтобы думать исключительно только об одной себе, вы бы не были теперь так совершенно одиноки, такой несчастной беглянкой на большой дороге, с руками, замаранными человеческой кровью, и вам не пришлось бы выслушивать от старого брюзги-англичанина такой правды, которая горше всякой клеветы и всяких пересудов.

– Благодарю вас, – сказала она, вся дрожа, – все это истинная правда; не потрудитесь ли вы приказать остановить экипаж?

– Нет, – решительно возразил сэр Джон, – не раньше, чем вы совершенно успокоитесь и овладеете собой.

За этим последовало довольно продолжительное молчание. Экипаж тем временем продолжал катиться то лесом, то между голых скал.

– Ну а теперь, надеюсь, вы согласитесь, что я в достаточной мере успокоилась, – сказала, наконец, Серафина с легким оттенком горечи в голосе. – Прошу вас, как джентльмена, приказать остановить лошадей и позволить мне выйти.

– Мне кажется, что вы поступаете неразумно, – заметил сэр Джон. – Прошу вас продолжать пользоваться моим экипажем.

– Сэр Джон, – возразила принцесса, – если бы смерть сидела вот на этом камне и подстерегала меня, клянусь вам, я предпочла бы пойти ей навстречу. Я не осуждаю вас, напротив, я благодарю вас, потому что теперь я вижу, какой я представляюсь другим и в каком свете меня видят люди; до сих пор я об этом мало думала и, вероятно, заблуждалась под влиянием льстивых людей, но мне трудно дышать, сидя рядом с человеком, который может думать обо мне так дурно. Нет, о нет, это выше моих сил! – крикнула она и разом смолкла.

Сэр Джон дернул шнур, надетый петлей на руку кучера, и когда тот остановил лошадей, он вышел и предложил руку принцессе, чтобы помочь ей выйти. Но она не приняла его руки, а легко и проворно соскочила на землю без посторонней помощи.

Дорога, которая долгое время шла низом, извиваясь в долине, теперь достигла высшей точки гребней гор, по которым она шла дальше, извиваясь, как змея, переползая с одного гребня на другой, по обрывистому скалистому кряжу, служившему северной границей Грюневальда. То место, где они остановились, находилось на возвышенности кряжа, на большой скалистой вершине, где торчало несколько старых косматых сосен, изведавших немало горя от ветров и непогоды. Там, вдали, голубая долина Герольштейна раскинулась на громадном протяжении и сливалась там на краю горизонта с небесной лазурью; а впереди, прямо перед сэром Джоном и Серафиной, тянулась и развертывалась дорога; рядом смелых зигзагов она шла вверх, туда, где виднелась на высокой скале старая темная башня, заслонявшая собой дальнейший пейзаж.

– Вот там, – сказал баронет, указывая на башню, – ваша тюрьма, Фельзенбург. Желаю вам приятного пути и весьма сожалею, что не могу ничем больше служить вам.

Он почтительно поклонился, сел в экипаж и уехал.

Серафина осталась одна на краю дороги; глаза ее смотрели вперед, не видя ничего перед собой. О сэре Джоне она уже успела окончательно забыть; она теперь ненавидела его, и этого с нее было достаточно, чтобы совершенно забыть о его путешествии. Все, что она презирала или ненавидела, мгновенно преобретало минимальнейшие размеры, совершенно изглаживалось из ее мыслей и переставало существовать для нее. Но у нее была теперь иная забота: ее последнее свидание с Отто, которого она до сих пор не могла еще ему простить, теперь представлялось ей совсем в ином свете. Ведь он пришел к ней тогда, еще весь дрожа от только что пережитого оскорбления, не успев еще отдышаться после тяжелой борьбы, в которой он геройски отстаивал ее честь.

Теперь, когда она знала все это, их разговор, все его слова получали совсем новый смысл и значение. Да, несомненно, он любил ее, он защищал ее и готов был защищать ее честь ценой своей жизни! Значит, это было смелое, благородное чувство, а не слабоволие, не легкая блажь избалованного ребенка. А она сама – разве она не была способна любить? Во всяком случае, могло казаться так, и при этом у нее в горле стояли слезы; она глотала эти слезы и чувствовала неудержимое влечение, непобедимое желание увидеть Отто, объяснить ему все, на коленях просить его простить ей ее горькую ошибку и ее вину перед ним; она хотела умолять его о жалости, и если все другое было теперь уже безвозвратно потеряно для нее, если она не могла больше надеяться загладить прошлое, то, по крайней мере, она хотела во что бы то ни стало вернуть ему свободу, которой она лишила его.

И она быстро пошла вперед по большой дороге, и по мере того как эта дорога извивалась то в ту, то в другую сторону вокруг скалистых утесов, то спускалась под откос в ущелье, то снова взбиралась на самые вершины каменистого кряжа, Серафина минутами то видела перед собой темную башню, то теряла ее из виду, и затем она опять как будто грозно вырастала перед ней, возвышаясь высоко на крутой одинокой скале, как мрачный великан, окутанный прозрачным горным воздухом в румяном отблеске золотившего его солнца.

Глава 2

Рассуждения о христианской добродетели

Когда Отто сел в свою подвижную тюрьму, то есть в карету, которая должна была отвезти его в Фельзенбург, он уже нашел в ней другого пассажира, плотно прижавшегося в уголок переднего сиденья. Но так как этот пассажир низко опустил голову, а яркие каретные фонари светили вперед, но не освещали самой кареты, то принц мог только различить, что этот неожиданный спутник был мужчина. Вслед за пленным принцем вошел в карету и полковник Гордон и захлопнул за собой дверцу; в тот же момент четверка коней разом подхватила экипаж и быстрой рысью понеслась вперед по дороге.

– Господа, – сказал полковник после непродолжительного молчания, – если уж нам суждено путешествовать в строжайшем молчании, то почему бы нам не чувствовать себя здесь, в этой карете, как дома и не позволить себе кое-какое удовольствие? Я, конечно, являюсь в данный момент в гнусной роли тюремщика, но тем не менее я человек со вкусом, не без образования, большой любитель и ценитель хороших книг и серьезных поучительных бесед; но, к несчастью, я обречен проводить свои дни в казармах или в караульном помещении. Господа, сегодня для меня представляется счастливый случай; не лишайте же меня возможности воспользоваться им! Сейчас здесь со мной весь цвет двора, кроме очаровательных дам. Здесь со мной большой ученый и автор ценных трудов в лице доктора.

– Готтхольд! – воскликнул принц.

– По-видимому, так, – отозвался доктор с горечью. – Приходится нам отправляться вместе, ваше высочество. Как видно, вы на это не рассчитывали?

– На что ты намекаешь? – воскликнул Отто. – Неужели ты думаешь, что я отдал приказ тебя арестовать?

– Мне кажется, что этот намек разгадать нетрудно, – заметил Готтхольд.

– Полковник Гордон! – сказал принц. – Окажите мне услугу и разъясните это недоразумение между доктором фон Гогенштоквитцем и мной.

– Господа, – сказал полковник, – оба вы были арестованы мной на основании одного и того же указа: именного и собственноручного указа принцессы Амалии-Серафины, законной правительницы Грюневальда, за ее печатью и подписью, скрепленной подписью первого министра барона фон Гондремарка, и помеченного числом вчерашнего дня. Заметьте, что я выдаю вам, господа, служебную тайну, на что я, в сущности, не имею права, – добавил он.

– Отто, прошу тебя простить мне мое недостойное подозрение! – воскликнул доктор.

– Извини меня, Готтхольд, но я не вполне уверен в том, что смогу исполнить твою просьбу, – промолвил принц слегка дрогнувшим голосом.

– Ваше высочество, я в том глубоко убежден, слишком великодушны, чтобы колебаться в данном случае! – сказал полковник Гордон. – Но позвольте, мы сейчас поговорим о способах примирения, и, с вашего разрешения, господа, я предложу вам сейчас вернейший из всех способов.

С этими словами полковник зажег яркий фонарь, который он прикрепил к одной из стенок кареты, а из-под переднего сиденья вытащил довольно большую корзину, из которой торчали длинные горлышки бутылок.

– «Tu spem reducis…» А как дальше, доктор? – весело спросил он. – Вам это должно быть известно! Я здесь в некотором смысле хозяин, а вы мои гости, и я уверен, что и его высочество, и господин доктор слишком хорошо сознаете всю затруднительность моего положения, чтобы отказать мне в этой чести, о которой я прошу вас, в чести распить вместе со мной стаканчик-другой доброго вина!

Говоря это, он наполнил стаканы, также оказавшиеся в корзине, вином и, подняв свой, громко возгласил:

– Господа, я пью за принца!

– Полковник, – отозвался Отто, – мы должны считать себя счастливыми, что имеем такого веселого и приятного хозяина, так радушно угощающего своих гостей, а потому я пью за полковника Гордона!

Все трое стали пить, добродушно похваливая вино и хозяина, перекидываясь веселыми шутками и замечаниями, и в то время как они пили, карета, описав полукруг поворота, выехала на большую дорогу и понеслась еще быстрее и ровнее прежнего.

В карете было светло и уютно; выпитое вино разрумянило щеки доктора Готтхольда. Смутно видневшиеся деревья мелькали и заглядывали в окна кареты; клочки темного звездного неба, то большие, во все окно, то узкие в просвете между верхушками леса, быстро проносились мимо окон; в одно из них, опущенное, врывался живительный лесной воздух с ночной свежестью и запахом ночных фиалок; а шум катящихся колес и стук конских копыт эскорта звучали как-то бодряще, даже весело в ушах путешественников, находившихся в карете. Тост следовал за тостом, стакан выпивался за стаканом, и мало-помалу собутыльниками начали овладевать те таинственные чары, под влиянием которых продолжительные минуты тихой задумчивости сменялись спокойным доверчивым смехом.

– Отто, – сказал наконец доктор после одного из таких периодов общей тишины и молчания, – я не прошу тебя простить меня; я хорошо понимаю и сознаю, что, если бы я был на твоем месте, я тоже не мог бы тебя простить.

– Постой, – сказал Отто, – ведь это, собственно говоря, общепринятая фраза, которую все мы охотно употребляем; но я могу, и я уже давно простил тебя; только твои слова и твое подозрение саднят мою душу, и не твои одни, – добавил он. – Бесполезно было бы, имея в виду то поручение, которое теперь возложено на вас, полковник Гордон, скрывать от вас мой семейный разлад. Он, к несчастью, достиг теперь таких пределов, которые сделали его всеобщим достоянием, достоянием толпы, достоянием целого народа. Ну так вот, скажите мне, господа, как вы думаете, могу ли я простить мою жену? Да, могу, и, конечно, прощаю; но в каком смысле? Понятно, что у меня нет мысли отомстить ей, я не мог бы унизиться до этого, но так же верно и то, что я не могу думать о ней иначе, как о человеке, изменившемся до неузнаваемости в моих глазах.

– Я отрицаю сознательность, – заявил доктор Готтхольд. – Согретый благородным напитком, я, безусловно, отвергаю ваш тезис.

– Как, сударь? Неужели вы никогда не совершали ничего дурного? Никогда не сознавали в душе, что это дурное, содеянное вами, было дурно?! Но ведь я только что слышал, как вы просили прощения, и не у Господа Бога, а у такого же смертного и грешного брата вашего, у такого же человека, как вы! – воскликнул полковник Гордон.

– Признаюсь, вы меня поймали, – добродушно согласился доктор, – вы весьма опытны в аргументации, как я вижу, полковник, и это очень меня радует.

– Ей-богу, доктор, я весьма польщен, слыша от вас подобный отзыв, – сказал полковник. – Когда-то, в бытность мою в Абердине[24], я получил хороший фундамент образования и знаний, но все это было очень давно и давно быльем поросло, потому что жизнь моя сложилась совсем иначе, чем я предполагал. Что же касается вопроса о прощении, то мне кажется, доктор, что оно проистекает главным образом из свободных взглядов – столь опасных вообще, – а также от регулярной жизни, тогда как крепкая и дурная нравственность являются корнем мудрости. Вы, господа, оба слишком хорошие люди, чтобы быть всепрощающими.

– Это, пожалуй, несколько форсированный парадокс, – заметил Готтхольд.

– Извините меня, полковник, – сказал в свою очередь Отто, – я с величайшей готовностью допускаю, что вы не имели никакого намерения обидеть меня, но, право, ваши слова бичуют, как злая сатира. Как вы полагаете, уместно ли теперь называть меня хорошим человеком и приятно ли мне слышать это определение моей личности теперь, в то самое время, когда я расплачиваюсь, так сказать, и, подобно вам, охотно признаю эту расплату справедливой и заслуженной, расплачиваюсь за ряд моих проступков и заблуждений?..

– О, простите меня великодушно, ваше высочество! – воскликнул полковник. – Вы, без сомнения, иначе понимаете мое определение хорошего человека, и это объясняется тем, что вы в своей жизни никогда не были изгнаны из среды порядочных людей; вы никогда не переживали крупного, потрясающего перелома в своей жизни, а я его пережил! Я был разжалован за крупную несправедливость, за нарушение военного долга. Я скажу вам всю истинную правду, ваше высочество: я был горчайшим пьяницей, и это сделалось главной причиной обрушившихся на меня несчастий. Я пил запоем; теперь этого со мной никогда не бывает. Но, видите ли, человек, познавший на горьком опыте преступность своей жизни и свои пороки, как познал это я, пришедший к тому, что стал смотреть на себя как на волчок, крутящийся в тесном пространстве и поминутно натыкающийся на самые разнородные явления жизни, отбрасываемый из стороны в сторону, поневоле научается несколько иначе смотреть на право прощения. Я посмею только тогда заговорить о праве не простить другому какую ни на есть вину его, когда я сумею простить самому себе – не раньше; а до этого, думается мне, еще очень далеко! Мой покойный отец, досточтимый Александр Гордон, занимавший довольно высокий пост в церковной иерархии, был хороший человек и жестоко клял и упрекал других, ну а я – то, что называется «дурной человек», и потому являюсь естественной противоположностью моего отца и в остальном. Человек, который не может простить другому что бы то ни было на свете, еще новичок в жизни, – добавил Гордон с глубоким вздохом и замолчал.

– А между тем я слышал, полковник, что вы не раз дрались на дуэли, – заметил Готтхольд.