Принц Отто

– О, это другое дело, доктор, – отозвался вояка. – Это не что иное, как профессиональный этикет… И мне кажется, что в этом нет даже антихристианского чувства.

Вскоре после этих слов полковник Гордон заснул крепким, спокойным сном, а его спутники переглянулась и улыбнулись.

– Странная личность, – заметил Готтхольд.

– И еще более странный страж и тюремщик, – сказал принц. – Но то, что он сказал, правда!

– Если правильно посмотреть на вещи, – принялся рассуждать вполголоса доктор, – то это мы себя простить не можем, когда отказываем в прощении нашим ближним. Потому что в каждой обиде или ссоре замешана частица нашей собственной вины, – докончил Готтхольд.

– Но скажи, разве нет таких обид, которые делают прощение недопустимым, потому что оно унижает или позорит прощающего? – спросил Отто. – Разве нет обязательств, налагаемых на нас чувством самоуважения?

– А ты скажи мне по совести, Отто, уважает ли себя в самом деле хоть один человек? – спросил в свою очередь доктор, отвечая вопросом на вопрос. – Конечно, этому бедному отщепенцу, этому авантюристу мы с тобой можем казаться уважаемыми людьми, но самим себе – если мы отнесемся к себе хоть немного серьезно и строго, – чем мы покажемся самим себе, как не картонной декорацией снаружи и сочетанием всевозможных слабостей внутри!

– Я – да! – отозвался Отто. – Я о себе не говорю, но ты, Готтхольд, ты, такой бесконечно трудолюбивый работник, ты, с твоим живым и проницательным умом, ты, автор стольких книг, ты, трудящийся на пользу человечества, отказывающий себе в удовольствиях и развлечениях, отвращающий свое лицо от всех искушений, – ты не можешь сказать этого о себе! Ты не поверишь, Готтхольд, как я тебе завидую!

– Завидуешь? Не стоит, Отто! Я скажу тебе всего только одно о себе, но сказать это горько и трудно: я тайный пьяница! Да, я пью слишком много, гораздо больше, чем следовало бы. И эта роковая привычка лишила даже те самые книги, за которые ты меня восхваляешь и превозносишь, тех достоинств, какие они могли бы иметь, если бы я был человек воздержанный. Эта привычка испортила мой характер; и когда я говорил с тобой в тот раз, кто может сказать, сколько пыла и горячности следовало приписать требованиям добродетели и сколько лихорадочному возбуждению от выпитого вчера на ночь вина? Да, как сказал вот этот мой сотоварищ по пьянству – а я еще так тщеславно его опровергал, – все мы жалкие грешники, брошенные сюда, в этот мир, на короткий миг, знающие, где добро и что добро и зло, и избирающие добровольно зло, и стоящие нагие и пристыженные перед своим Творцом и Господом.

– Так ли это? – усомнился Отто. – В таком случае, что же мы такое? Неужели и лучшие из людей…

– По-моему, лучших среди людей вообще нет! – перебил принца Готтхольд. – Я не лучше тебя и, вероятно, не хуже тебя и так же не лучше и не хуже вон того спящего бедняги. До сих пор я был просто мистификатор, ну, а теперь ты меня знаешь, каков я на самом деле, вот и все!

– И тем не менее это не меняет моей любви к тебе, это не мешает мне любить тебя по-прежнему, – мягко сказал принц. – Как видно, наши дурные поступки, наши ошибки и заблуждения не меняют нас. Наполни свой стакан, Готтхольд, и давай выпьем с тобой от всей души за все, что есть хорошего и доброго в этом злом и скверном мире! Выпьем за нашу старую дружбу и привязанность, а затем прости за причиненные тебе ею столь незаслуженно обиды и выпей со мной за мою бедную жену, за Серафину, к которой я так дурно относился, которая так дурно относилась ко мне и которую я оставил, как я теперь начинаю опасаться, в большой и серьезной опасности. Что из того, что мы все скверные, если, несмотря на это, другие, подобные нам, еще могут любить нас и мы сами тоже можем любить их, несмотря на все их недостатки, пороки и вину!

– Ах да! – воскликнул доктор. – Это ты прекрасно сказал! Это лучший ответ пессимисту, и это неизменное чудо в жизни человечества, которым оно живо по сие время. Итак, ты еще любишь меня, Отто, и еще можешь простить свою жену? А если так, то мы можем заставить молчать нашу совесть, мы можем крикнуть ей: «Молчи, пес!» – как бы мы крикнули дурно воспитанной Жучке, лающей на тень.

После этого они оба замолчали. Доктор некоторое время постукивал пальцами по своему пустому стакану, а принц откинулся в угол кареты и закрыл глаза, но не спал. Между тем экипаж выехал из долины на открытые вершины скалистого горного кряжа, служившего естественной границей Грюневальда. Отсюда открывался на все стороны обширный вид: вправо – на зеленые леса Грюневальда, а влево от дороги – на плодородную равнину Герольштейна. Далеко внизу белел серебристой струей водопад, как будто улыбавшийся звездам среди зеленой опушки леса, спускавшегося по склону горы, а там внизу, еще ниже водопада, царила над равниной ночь. По другую сторону фонари кареты освещали крутой обрыв, и низкорослые карликовые сосны, росшие на каменистой почве, на мгновение сверкали, залитые звездным светом, всеми своими иглами, а затем исчезали вместе с дорожной колеей. Колеса и копыта лошадей громко стучали теперь по гранитной дороге, которая поминутно круто извивалась, так что Отто по временам на поворотах мог видеть сопровождавший его экипаж эскорт, скакавший на той стороне ущелья в стройном порядке, как на плац-параде, под покровом темной ночи, над обрывами и ущельями, точно кавалькада ночных призраков. А вот и Фельзенбург показался вдали, на высоком выступе скалы, и своей темной массой заслонил часть звездного неба.

– Посмотри, Готтхольд, – сказал Отто, – вот место нашего заключения.

При этих словах принца Готтхольд пробудился, как от транса, хотя он и не спал.

– Я все время думал, – сказал он. – Если ты полагал, что ей грозит опасность, почему ты не воспротивился? Мне сказали, что ты добровольно подчинился изгнанию, а разве тебе не следовало бы быть там, чтобы в случае надобности помочь ей!

Отто ничего не ответил, но краска сбежала с его лица, и он побледнел так сильно, что даже при свете фонаря это бросилось в глаза.

Глава 3

Спасительница фон Розен: действие последнее, в котором она ускакала

Когда энергичная графиня вышла от принцессы Серафины, то можно было смело сказать, что она испытывала нечто похожее на настоящий испуг. Она остановилась на минуту в коридоре и стала припоминать все свои слова и действия, думая при этом о Гондремарке. Она принялась энергично обмахиваться веером, но ее тревожное состояние не поддавалось благотворному влиянию ее кокетливого опахала.

«Эта девчонка потеряла голову, это несомненно! – думала фон Розен. – Я, пожалуй, зашла слишком далеко!» – досадливо продолжала она и тут же решила удалиться на время из города. Неприступной крепостью госпожи фон Розен, ее Mons Sacer, была небольшая лесная дача в прекрасной местности на некотором расстоянии от города, прозванная ею в минуту нахлынувшего на нее поэтического настроения Чары Сосен, но для всех остальных носившая просто название Клейнбрунн.

Туда помчалась теперь она в ожидавшем ее у подъезда дворца экипаже; помчалась с такой поспешностью, будто ее дача горела, на самом же деле горела почва у нее под ногами. При выезде из аллеи, ведущей от дворца в город, она столкнулась с экипажем Гондремарка, ехавшего во дворец, но сделала вид, что не видела его. Так как Клейнбрунн находился на расстоянии добрых семи миль от столицы, в глубине узкой лесной долинки, то графиня провела там ночь в полном неведении всего того, что происходило в это время в Миттвальдене. До нее не дошли даже слухи о народном восстании и о пожаре во дворце, потому что и само зарево пожара было скрыто от нее заслоняющими вид на город горами. Однако несмотря на тишину и уединение ее загородной дачи, несмотря на все окружающие ее здесь удобства, госпожа фон Розен плохо спала этой ночью. Ее серьезно тревожили и беспокоили возможные последствия так превосходно проведенного ею вечера, доставившего ей столько разнообразных переживаний и столько торжества. Она уже видела себя обреченной на весьма продолжительное пребывание в ее уединенном Клейнбрунне, в этой безлюдной пустыне, в этой лесной берлоге, и, кроме того, вынужденной на весьма длинную оборонительную переписку, прежде чем можно будет решиться снова показаться на глаза Гондремарку после всего того, что она в этот вечер натворила. Чтобы отвлечься от этих дум, она принялась рассматривать документы, относящиеся к покупке Речной фермы и отданные ей в качестве уплаты долга. Но и тут она нашла причину для некоторого огорчения или разочарования: в такое тревожное время она, в сущности, вовсе не была расположена к приобретению земельной собственности, и, кроме того, она была почти уверена, что Отто, этот великодушный мечтатель, заплатил за эту ферму много дороже того, что она действительно стоит, так что покупка эта была едва ли выгодной операцией. От этих рассуждений и мыслей, связанных с принцем, она естественно перешла к мыслям о нем и вспомнила об указе о его освобождении. При этом ей неудержимо захотелось воспользоваться им как можно скорее. Этот указ положительно жег ей пальцы.

Как бы то ни было, но на следующее утро элегантная и красивая наездница в щегольском верховом костюме и живописном сомбреро, широкополой мягкой шляпе, на чистокровном скакуне подскакала к воротам Фельзенбурга. Не то чтобы у графини было какое-нибудь определенное намерение, нет, но она просто, как всегда, последовала, с одной стороны, влечению своего сердца, а с другой – своим экстраординарным взглядам на жизнь. Вызванный полковник Гордон поспешил выйти к воротам и с рыцарской любезностью приветствовал всесильную графиню; она положительно была поражена и внутренне дивилась, каким старым казался днем этот галантный полковник; вчера вечером он представлялся ей много красивее и много моложе, но мадам фон Розен, конечно, не показала вида и не дала ему заметить своего разочарования.

– А, комендант! – воскликнула она с самой очаровательной улыбкой. – У меня есть весьма важные новости для вас!

И она многозначительно подмигнула ему.

– О мадам, оставьте мне только моих пленников, – сказал он. – И если бы вы пожелали присоединиться к нашему маленькому обществу, то, ей-богу, я ничего лучшего в жизни не желал бы!

– Ведь вы избаловали бы меня? Не правда ли? – спросила она.

– Во всяком случае, постарался бы, как только я могу! – И он предложил ей руку и помог ей соскочить с седла.

Она приняла его руку, другой подобрала свою амазонку и плотно прижалась к нему, причем шепнула ему на ухо:

– Я приехала повидать принца. Ну, конечно, по делу, – добавила она лукаво, грозя пальчиком Гордону. – У меня есть поручение от этого противного Гондремарка, который гоняет меня, как курьера, скажите, господин Гордон! – И она впилась в него своими большими, задорно смеющимися глазами.

– Вы похожи на ангела, мадам! – ответил комендант с подчеркнутой любезностью.

Графиня весело рассмеялась:

– На ангела в амазонке! Да где вы это могли видеть, полковник! Право, я никогда еще не слыхала ничего подобного! И как скоро это все у вас рождается, положительно непостижимо!

– В этом нет ничего удивительного, – возразил он. – О вас можно с полным правом сказать: «Пришла, увидела и победила!» – рассыпался в любезностях полковник Гордон, весьма довольный собой и своей находчивостью и остроумием. – Мы пили за вас вчера в карете, мадам, и, могу сказать, распили не одну бутылку доброго вина за прекраснейшую из дам и за прекраснейшие глаза в целом Грюневальде! Поистине подобных глаз, как ваши, я ни у кого не встречал, кроме одной-единственной девушки у меня на родине, когда я еще был юным студентом. Девушку эту звали Томасина Хайг; это была первейшая красавица во всем округе, и даю вам слово, что она была похожа на вас как две капли воды!

– Так, значит, вы весело провели время в дороге? – спросила госпожа фон Розен, грациозно и умело скрывая и маскируя зевоту.

– О да! У нас был очень интересный разговор, могу сказать даже задушевный, но мне думается, что мы все выпили, пожалуй, одним стаканчиком больше того, сколько обыкновенно привык выпивать его высочество, наш очаровательный принц, – шутливо заметил комендант Фельзенбурга, – а потому мне показалось, что сегодня его высочество принц был утром как будто не совсем в своей тарелке. Впрочем, я уверен, что он скоро совершенно оправится и, как говорится, разгуляется… Вот дверь его комнаты.

– Благодарю, – прошептала контесса. – Только дайте мне отдышаться, подождите немного отворять. Стойте у двери, и когда я сделаю вам знак, то распахните ее разом в тот же момент! Поняли вы меня? – все тем же таинственным шепотом сказала она и, приняв вдохновенную позу, запела своим прекрасным, звучным, превосходно поставленным голосом «Lascria chio pianga». Когда она дошла до того места, где изливала в поэтических вздохах и жалобах свою тоску по свободе, то по ее знаку дверь распахнулась и она предстала перед принцем сияющая, с блестящими и сверкающими, как искры, глазами, с несколько зарумянившимся вследствие пения лицом, что так удивительно шло ей, словом, во всеоружии своей красоты, и бледному, печальному пленнику, изнывавшему от тоски, ее появление показалось лучезарным видением, ворвавшимся в его унылую тюрьму, как яркий, ослепительный и радостный луч солнца.

– Мадам! – радостно воскликнул Отто, подбегая к ней. – Вы здесь? Какая радость!

Госпожа фон Розен многозначительно оглянулась на Гордона, стоявшего в дверях, и тот поспешил ретироваться и запереть за собой дверь. Едва только это было сделано, как графиня порывистым движением обняла принца и повисла у него на шее.

– Боже мой! Видеть вас здесь!.. – простонала она, прижимаясь к нему с доверчивой лаской.

Но Отто держался несколько деревянно, явно сдерживаясь в этот завидный для многих момент, и графиня тотчас же почувствовала это и, быстро овладев собой и подавив порыв непрошеной нежности, легко и свободно перешла на другой тон.

– Бедный, бедный мальчик, – заговорила она ласковым тоном любящей матери, обращающейся к своему баловню, – сядьте вот здесь, подле меня, и расскажите мне все, все… У меня сердце обливается кровью, когда я смотрю на вас, когда я вижу вас в этой ужасной обстановке. Ну, как же у вас здесь проходит время?

– Ах, мадам, – сказал Отто, садясь подле нее и вернув себе свою обычную любезность и приветливость, – теперь время будет лететь для меня слишком быстро до вашего отъезда, но зато после оно потащится томительно, медленно и скучно. Однако я должен попросить вас сообщить мне последние придворные новости; я горько упрекал себя потом в моем вчерашнем поведении, в моей пассивной покорности… Вы разумно советовали мне воспротивиться этому указу, вы были правы: это был мой долг – протестовать, а не идти, как овца на заклание! Вы, только вы одна дали мне добрый совет, а других советников у меня не нашлось! Впоследствии я вспоминал, что вы настаивали на этом, и дивился в душе. Да, у вас благородное сердце, графиня… Теперь я это знаю!

– Отто, – остановила она его, – пощадите меня, я даже не знаю, хорошо ли я тогда поступила. Ведь у меня тоже есть свои обязанности, бедное дитя мое, об этом вы, по-видимому, совершенно забываете; но когда я вижу вас, я тоже забываю о них, и все мои благие намерения рассеиваются, как дым!

– А мои, как видно, всегда приходят слишком поздно, – сказал Отто, подавляя тяжелый вздох. – О, чего бы я теперь ни дал, чтобы вернуть назад свое решение, чего бы я ни дал, чтобы снова быть свободным!

– Ну а что бы вы дали? – спросила фон Розен и при этом раскрыла большой пунцовый веер, из-за которого, как из-за крепостной стены, сверкали теперь одни ее глаза, с любопытством следившие за ним.

– Я? Вы спрашиваете меня? Что вы хотите этим сказать? О мадам, у вас есть какие-нибудь новости для меня! – вдруг крикнул он. – Да-да, я это чувствую, я это вижу!

– О-о! – протянула она недоверчиво.

Но он уже был у ее ног.

– Бога ради, не шутите, не играйте моими робкими надеждами! – молил он. – Скажите мне, дорогая мадам фон Розен, скажите мне, прошу вас, все! Вы не можете быть жестоки, вы не умеете быть жестоки, это не в вашей натуре… Вы спрашиваете меня, что я могу вам дать? Я ничего решительно дать не могу, у меня нет ничего, вы это знаете! Я могу только просить Христа ради! Просить во имя милосердия!

– О, не делайте этого! Это нехорошо! – сказала она. – Не просите вовсе, ведь вы знаете мою слабость, Отто, пощадите меня! Будьте и вы великодушны!

– О мадам, – сказал он с горечью. – Великодушной можете быть вы, потому что вы можете чувствовать ко мне жалость, а я… Пожалейте меня! – И он взял ее руку, крепко пожал ее, а затем снова просил ее с лаской и мольбой.

Она с удовольствием выдержала довольно продолжительную бутафорскую осаду и наконец сдалась. Она вскочила на ноги, порывисто расстегнула корсаж, вынула указ принцессы и бросила его на пол.

– Вот! – крикнула она. – Я силой вырвала его у нее! Я вынудила ее дать его мне! Воспользуйтесь им, и это будет моей погибелью! – При этом она отвернулась, как будто для того, чтобы скрыть свое душевное волнение.

Отто схватил указ и, пожирая его глазами, громко воскликнул:

– О, да благословит ее Бог! Да благословит ее Бог за это!

И он порывисто поднес указ к своим губам и умиленно целовал подпись жены.

Графиня фон Розен была в высшей степени добродушная и терпимая женщина, но этого даже она не в состоянии была вынести. Это оказалось выше ее сил.

– Неблагодарный! – крикнула она с глубоким возмущением. – Я положительно силой вырвала у нее этот указ! Я обманула ее доверие, я нарушила свое слово ради вас, и вот она, ваша благодарность!

– О, неужели вы осуждаете меня за это? – мягко и виновато спросил принц. – Ведь вы же знаете, как я ее люблю.

– Я это вижу! – довольно жестко и гневно отозвалась фон Розен. – Ну а я? – спросила она.

– А вы, мадам, – сказал Отто, подходя к ней и беря ее за руку, которую он медленно, почти благоговейно поднес к своим губам, – вы мой самый дорогой и самый великодушный друг! Вы были бы идеальнейшим другом, если бы вы не были так очаровательно прекрасны. Вы слишком умны, чтобы не сознавать своих чар, и по временам вы забавляетесь и играете мной, рассчитывая на мою мужскую слабость; временами и я нахожу удовольствие в этой игре и часто рискую даже забыться, но только не сегодня! Сегодня я не могу!.. И прошу вас, мой прекрасный, мой дорогой друг, будьте сегодня моим истинным, серьезным, мужественным и сильным, благородным и великодушным другом и помогите мне забыть и не видеть, что вы так прекрасны, а я так слаб! Позвольте мне сегодня всецело положиться на вас!

И Отто, улыбаясь, протянул ей руку и ждал. Она взяла ее и, дружески пожав, тряхнула по-мужски.

– Клянусь, вы околдовали меня, ваше высочество, – сказала она, – я не узнаю себя! Вы делаете меня другим человеком, другой женщиной, чем я есть! Кроме того, я должна отдать вам справедливость, вы превосходно вышли из очень затруднительного положения; нелегко было найти, что сказать в данный момент, а вы сказали прекрасно! Право, вы настолько же ловки и тактичны, дорогой принц, насколько я, по вашим словам, очаровательна и прекрасна!

И как бы в подтверждение своей последней фразы она подчеркнула свой комплимент низким придворным реверансом, сопровождая его очаровательной улыбкой.

– Вы едва ли строго придерживаетесь нашего уговора, мадам, – сказал Отто с шутливым упреком, – когда прельщаете меня такой грацией и такой поистине чарующей улыбкой. – И он ответил на ее реверанс почтительным поклоном.

– Простите меня, принц, это была моя последняя стрела, – шутливо заявила графиня. – Теперь я совершенно безоружна. Но ведь все это холостые заряды, мой принц, вы это знаете точно так же, как я. А теперь я говорю вам совершенно серьезно: указ в ваших руках, и вы, если хотите, можете покинуть Фельзенбург хоть сейчас. Но помните, что это будет моей погибелью. Решайте!

– Я уже решил, мадам фон Розен! – воскликнул принц. – Я еду! Этого требует от меня мой долг, тот долг, которым я по своему легкомыслию пренебрег, как всегда. Но вы не бойтесь, вы от этого нисколько не пострадаете, я предлагаю вам взять меня с собой, как медведя на цепи, и отвезти меня к барону Гондремарку как вашего пленника. Как видите, я неразборчив в средствах, и, для того чтобы спасти мою жену, я сделаю решительно все, чего он от меня потребует. Даю вам слово, что он будет удовлетворен превыше всякой меры, будь он прожорлив, как левиафан[25], и жаден, как могила! Я удовлетворю его, чего бы мне это ни стоило! А вы, добрая фея нашей печальной пантомимы, вы пожнете лавры!

– Решено! – воскликнула графиня. – Превосходно придумано! Теперь вы уже не только Prince Charmant, вы положительно принц-колдун, принц-чародей и мудрый Соломон!.. Так идем сию же минуту! Впрочем, постойте, у меня есть к вам одна большая просьба – вы не можете, не должны отказать мне в ней: позвольте мне, дорогой принц, вернуть вам ваши документы на ферму, они мне, право, ни к чему! Ведь эта ферма полюбилась вам, а я ее никогда не видела даже. Это вы желаете облагодетельствовать старика крестьянина, которого я совсем не знаю, а кроме всего прочего, – добавила она слегка комическим тоном, – признаюсь вам, ваше высочество, я предпочла бы получить с вас чистоганом!

И оба они рассмеялись.

– Так, значит, я опять становлюсь фермером! – сказал принц, принимая из рук графини документы. – Но, увы, фермером, обремененным долгами выше своей головы.

Графиня подошла к звонку и позвонила; в дверях почти тотчас же появился сам полковник Гордон.

– Господин комендант, – заявила мадам фон Розен, – я собираюсь бежать с его высочеством принцем. Наш разговор привел к полнейшему соглашению обеих сторон, и наш coup d'Etat благополучно окончен. Вот вам указ принцессы!

Полковник Гордон укрепил у себя на носу пенсне и внимательно ознакомился с содержанием указа.

– Да, – сказал он, – это собственноручный указ принцессы, совершенно верно. Но указ об аресте, позволю вам заметить, был еще, кроме того, скреплен подписью господина премьер-министра.

– Ну да, там действительно была подпись Генриха, но в данном случае вместо этой подписи являюсь я, его представительница, и я полагаю, что это равносильно!

– Итак, ваше высочество, я должен вас поздравить с тем, что я теряю! Вас освобождает и извлекает отсюда прелестнейшая женщина, меня же она оставляет здесь в горе и в полном одиночестве. Правда, мне остается в утешение доктор: probus, doctus, lepidus и jucundus книжный человек. Ему честь и слава!

– Как, – воскликнул принц с непритворным сокрушением, – разве в этом указе ничего не сказано о бедном Готтхольде?

– Но ведь доктор – последнее утешение коменданта, – заметила мадам фон Розен. – Неужели же вы хотите лишить полковника и этой последней утехи!

– Смею ли я надеяться, ваше высочество, – обратился Гордон к Отто, – что за короткое время вашего пребывания под моей опекой, так сказать, вы нашли, что я исполнял возложенные на меня обязанности со всем подобающим вашему высочеству почтением и уважением и, смею прибавить даже, с известным тактом? Я позволил себе вчера умышленно принять несколько веселый тон, потому что полагал, что в подобных случаях веселость, даже и напускная, и стакан доброго вина всегда являются наилучшими средствами для облегчения и смягчения всякой душевной горечи и обиды.

– Полковник, – сказал Отто, – одного вашего приятного общества уже было достаточно, чтобы скрасить, насколько возможно, горькие минуты, и я благодарю вас не только за ваше милое и любезное отношение и приятную беседу, но и, кроме того, за кое-какие прекрасные философские поучения, которые мне были необходимы. Надеюсь, что я вижу вас не в последний раз, а в данный момент позвольте мне преподнести вам на память о нашем более близком знакомстве и о тех странных обстоятельствах, при которых оно произошло, вот эти стихи, написанные мною здесь, в этих стенах, под впечатлением всего только что пережитого мною, и в том числе и нашей вчерашней беседы. В сущности, я вовсе не поэт, и эти железные решетки на окнах весьма дурно вдохновляли меня, и стихи эти, вероятно, очень плохи, но они могут все же претендовать на значение своего рода курьеза.

Лицо полковника просияло в тот момент, когда он принял из рук принца исписанный им листок бумаги; поспешно насадив на нос свое пенсне, он тут же принялся читать эти стихи.

– А-а… Александрийский стих! Трагический размер, можно сказать! – воскликнул Гордон. – Поверьте, я буду хранить этот листок, как святыню; и ничего более ценного и более подходящего к данному случаю вы, ваше высочество, не могли подарить мне. «Dieux de l'immence plaine et des vartes forpts»[26]. Ну разве это не прекрасно! – воскликнул он. – «Et du geolier lui-mpme apprendre des leoons»[27]. Ей-богу, очень хорошо!

– Ну довольно, комендант! – крикнула графиня. – Вы успеете прочитать эти стихи, когда мы уедем, а теперь распорядитесь лучше, чтобы нам открыли ваши скрипучие ворота.