Полное собрание стихотворений

IV. Тетя Надя

А все же бабушка от внучек далека,И смотрят девочки на бедную старушкуТак снисходительно, немного свысока,Как на старинную, любимую игрушку.Душою близкий к ней и преданный навекОстался на земле один лишь человек —То тетя Надя, дочь старушки...……………………………………………Говорят,Она красавицей была. Теперь некстатиЕще кокетлива; в дырявых башмакахИ с заспанным лицом, и скукою в глазах,Всегда растрепана, в замаранном халате,Она по комнатам блуждает. В пустоте,В которой жизнь ее проходит, сплетни с прачкой,Забота, чтоб вскипел кофейник на плите,Прогулка в лавочку за нитками, за пачкойКаких-то пуговок, пасьянс, потом еда,И сон, и штопанье чулок, – вот все занятья.И так влачит она недели и года…Порою шьет она причудливые платьяИз кружев, пышных лент и ярких лоскутков —Приманка жалкая, соблазн для женихов.А чаще попросту, сложив покорно руки,На крышу, на ворон глядит в окно от скукиИ только медленно, зевая, крестит рот.А рядом, на софе, лежит сибирский кот —Пушистый, с нежными прозрачными глазами,Как изумруд – но злой и с острыми когтями.Лампадка теплится пред образом в тиши...Так много лет втроем вдали от мира жилиСтарушка, серый кот и тетя. В нем душиОни не чаяли, но, верно, обкормилиЛюбимца жирного, и бедный кот издох.Все счастье тетеньки его последний вздохУнес навек. С тех пор пустая жизнь без делаЕще печальнее. Но я подметить могИ в ней один святой, заветный уголок:Холодная ко всем, любовью без предела,Ревнивой, женскою она любила мать;И днем, и ночью с ней, – умела разговором,Картинкой, лакомством иль просто нежным взоромСтарушку, как дитя больное, утешать.И кто бы ни дерзнул обмолвиться намеком,Что память бабушки слабеет, в тот же мигВся вспыхнет тетенька, и нет конца упрекам,Уйдет из комнаты, поднимет шум и крик, —Ей верить хочется, что бабушка такая,Как все, и умная, и даже не слепая.Старушка для нее – не призрак дней былых,Как для семьи, а друг – живой среди живых.Два бедных существа, отживших, одиноких,Не нужных никому и от людей далеких,Друг друга с нежностью любили, и вдвоемОтрадней было жить им в уголке своем.Когда же бабушка умрет, никто не будетО бедной горевать: лишь тетенька над нейПоплачет искренно и друга не забудет —Едва ли не одна из всех живых людей.И здесь, и в пошлости глубоко прозаичной,Есть жертва, есть любовь, ее тепло и свет!..……………………………………………….……………………………………………….

V. Крокет

Я слышу голосок голубоглазой Наты:«Хотите в крокет?» – «Да!» Мы в сад уходим. ДеньСклоняется. Длинней берез плакучих тень,Сильнее в парке лип цветущих ароматы.Люблю я звонкие, тяжелые шарыИ простодушие семейственной игры.Люблю квадрат земли, песчаный, желтый, плоский —На зеленеющих под липами лугах,Люблю то красные, то черные полоски —Условные значки на крокетных шарах.Смеются девочки: у них одна забота —«Крокировать» меня за тридевять земель,Чтоб вместе выиграть, и в тесные воротаПроносятся шары, и вот уж близко цель...Слежу с улыбкою, как худенькая НатаКричит и прыгает, волнением объята.В ней все – порыв, огонь... А старшая сестраТиха, безропотна, ленива и добра.Вся жизнь их общая, но все в них так различно.Они друзья, меж тем я наблюдал порой,Как младшая царит и правит деспотичноРумяной, толстою, покорною сестрой,Здоровой Татою. По робким выраженьямВзаимной нежности, по взглядам и движеньяммогу предугадать две разные судьбы:Без мук, без гордых дум одна из них, наверно,Спокойно проживет хозяйкою примерной,Счастливой матерью. Другая – для борьбы,Для горя создана. Я вижу в ней задатокСтраданья долгого, тех вечных, горьких дум,Что в наши дни томят неверующий ум;И жизни внутренней глубокий отпечатокТаится в голубых мечтательных глазахИ бледном личике... Так с грустью бесконечнойЛюблю грядущее обдумывать порой,Когда идут они, обнявшись, предо мнойПод сумраком берез аллеи вековечной,И Тата «пеночкой» сестру свою зовет...Люблю их комнатку, с игрушками комод,Бумажные дома и куклы из резинки.Когда же на столе кипящий самоварНад чайником струит голубоватый пар, —Люблю раскрашивать наивные картинки:Румяных девочек, зеленые леса...Бывало, кисточку я обмокну неловко:И с пятнами воды выходят небеса,Расплывшись, дерево сливается с головкойНесчастной девочки. И пальчиком грозитМне Тата кроткая. Всю прежнюю отвагуТеряет кисть моя; а Ната мне кричитВ негодовании: «Испортили бумагу!..»Когда же загляну им в глубину очей, —Какие бы мечты мой ум ни волновали,Мне сразу так легко, я чище и добрей,И утихают все тревоги и печали...И что-то чудное мерцало мне не раз,Непостижимое, как тайна звезд далеких,И все же близкое из этих детских глаз,Подобно небесам, безгрешных и глубоких.

VI. Бури в стакане воды

Услышав крик и шум семейной, бурной сцены,Я голос тетеньки и Даши узнаю,Почтенной нянюшки, и в комнату моюПорой доносится сквозь тоненькие стеныОжесточенный спор. За съеденный калач,За сломанный стакан, горшочек манной каши —Вся ярость тетеньки и озлобленье Даши,Весь этот ад, и крик неистовый, и плач.Так в кухне каждый день у них едва не драка.Но тетя на свою противницу глядит,Храня презрительный и величавый вид,А Даша – вне себя, она – краснее рака...Неутолимая, смертельная вражда:Как много хитростей им нужно и труда,Чтоб уколоть врага, чтоб чем-нибудь обидеть!Так только женщины умеют ненавидеть.С душою деспота, когда бы не жилаВ России нянюшка, а в Риме, в век античный,Она бы сумрачным Тиберием былаИль грозным Клавдием. Но в век наш прозаичныйЕе владычества не признают. Меж темЕй хочется в семье царить и править всем.И в кофте ситцевой, с надменными губами,И острым носиком, и хитрыми глазами,Проворная, как мышь, но с важностью лица,По дому бегает, хлопочет без конца,На взрослых и детей кричит, дает советы...Пророческие сны, народные приметы,И новости газет, и жития святых,Секреты кушаний и сплетни о родных,Рецепты всех лекарств и тайны всех настоек —Скрывает ум ее, находчив, смел и боек.И Даша, в нянюшках лет тридцать прослужив,С любовью в памяти хранит благоговейнойПреданья старины и хроники семейной, —Житейских случаев – она живой архив.Расскажет вам о том, как Тата на крестинахПапаше крестному испортила халат,И был ли с кашею пирог на именинахИли с вязигою лет шесть тому назад.Порой случается, что няня глупой сплетнейИль даже дерзостью хозяйку оскорбит.«Я вам даю расчет!..» – ей барыня кричитВ негодовании. Но Даша безответней,Смирней овечки вдруг становится. В слезахУ доброй госпожи валяется в ногах,Целует руки ей, и кается, и молит,Пока ей барыня остаться не позволит.Тогда, свой прежний вид обиженный храня,Начнет она мести и чистить мебель щеткой,И моет все полы, и делается кроткойИ добродетельной, но только на два дня.Потом не выдержит, и снова – крики, споры,И жажда властвовать, и прежние раздоры.Что делать? Жить она не может без семьи:Она исчахла бы от грусти одинокойБез тех, с кем ссорится всю жизнь, полна глубокой,Но скрытой верности и преданной любви.Одни лишь девочки ей дороги на свете:И ненавистна всем, презрительна и зла,Она всю нежность им, всю душу отдала.И «нянечку» свою недаром любят дети:Я знаю, злобные, надменные чертыИ хитрые глаза становятся добрее, —Как будто в отблеске духовной красоты, —А руки жесткие любовней и нежнее,Когда детей она в уютную кровать,Крестя с молитвою, укладывает спать.Опустит занавес, поправит одеяло,Посмотрит издали в последний раз на них,И этот взор любви так светел, добр и тих:«Она не злая, – нет!» – подумаешь, бывало.

VII. Мама

Она – не модный тип литературной дамы:«Сонату Крейцера» не может в пять минутПодробно разобрать и автора на судПривлечь, и заключить: «Я здесь не вижу драмы!..»Не режет в перламутр оправленным ножомИзящные листы французских книг ЛёмерраИ не бранит, гордясь критическим чутьем,Столь непонятного для русских дам Флобера;И в светской болтовне, как будто невзначай,Ни мыслью книжною, ни фразой либеральнойНе думает блеснуть, и, разливая чай,Не хвалит Paul Bourget с улыбкою банальной...В лице глубокая печаль и доброта,Она застенчива, спокойна и проста,И, вместо умных книг, лишь предана заботеО кашле Наточки, о кушанье, дровах,О шубках для зимы – об этих мелочах,Что иногда важней серьезных дел. В капотеДомашнем, стареньком, наружностью своейНе занимается и хочет некрасивойИ старше лет своих казаться: для детейОна живет. Но я считал ее ленивойИ опустившейся. Я помню, иногдаОни к ней прибегут: «Пусти нас на качели!»Но мама много раз клялась, что никогдаНе пустить, а меж тем, они достигнут цели.«Родная, милая!..» и, наконец, онаУступит, ласками детей побеждена,Хоть слышать, бедная, не может хладнокровно,Как подозрительно скрипят гнилые бревна.При первой шалости детей она опятьПрибегнуть к строгости решается, горюет,Что портит девочек, что слишком их балует,И все-таки ни в чем не может отказать.Она казалась мне такой обыкновенной,Такою слабою... Потом я видел разЕе в несчастии: я помню, в трудный час,Почти веселая, с улыбкой неизменной,Она была еще спокойней. В эту ночьЛежала при смерти ее родная дочь.Я чувствовал, что смерть подходит к изголовьюЛюбимой женщины... Со всей моей любовьюЯ был беспомощен и жалок, как дитя.А мать легко, без слез, как будто бы шутя,Что нужно делала и что-то говорилаПростое, нежное... На выраженье глаз,На кроткое лицо взглянув, – какая силаУ этой женщины, я понял в первый раз.

VIII. Проза любви

О беззаботная, влюбленная чета!Что может быть милей? Вы думаете оба,Что жизнь – какая-то воздушная мечта,Что будут соловьи вам песни петь до гроба?Но ведь придется же заказывать обед,С какой бы высоты на жизнь вы ни взглянули, —Не меньше страстных клятв необходим буфет,Белье и утюги, лоханки и кастрюли —Эмблемы вечные супружеской любви.Попробуйте пожить вдвоем, – увянут розы,Потухнет свет луны, умолкнут соловьиПод дуновением неумолимой прозы...Бывало, с нежностью, поникнув головой,Шептала ты «люблю», когда звезда в эфиреСтруила тихий свет, а ныне... Боже мой!..«Куда девался рубль и пятьдесят четыреКопейки?» – юная хозяйка говорит,Над счетной книжкою приняв серьезный вид.Увы! таков наш мир... Но хуже всякой прозы —Упреки в ревности, домашняя войнаЗа первенство, за власть, и сцены, крики, слезы:«Не хочешь ли гулять?» – мне говорит жена. —«Я занят, не мешай!» – и мы не в духе оба...Хандра, расстройство нерв... Из этих пустяковВыходит глупый спор: предлог уже готов;В душе – холодная, мучительная злоба.И мне чрез полчаса, как злейшему врагу,Жена в отчаянье кричит: «Меня ты губишь...Уйди... оставь!.. Я жить с тобою не могу!..»А я в ответ: «Теперь я знаю: ты не любишь!»И грубые слова, и хлопанье дверей...А Булька серая, любимый мопс, меж намиВ тревоге бегает, как между двух огней,И смотрит умными, печальными глазами.Не правда ль, ты жене весь мир отдать готов,А кресла мягкого иль книги не уступишь;Ей счастье на земле ценою жизни купишь,А не простишь двух-трех пустых обидных слов.Но тяжелей всего – болезнь: какая мука,Едва заметив жар, в тревоге пульс считать,Способность потеряв работать и читать,И думать. А в душе – томительная скука...Поставишь градусник, и страшно заглянутьНа цифру, и следишь, тревогою объятый,Веселым притворясь, как медленная ртутьВсе подымается, и от одной десятойПроклятых градусов – я чувствую порой —Зависит жизнь моя, и счастье, и покой...О, как вы далеки, таинственные встречиИ первая любовь, и безотчетный страх,Признанье робкое в потупленных очах,И торопливые, взволнованные речи!..Вы не вернетесь вновь: простите навсегда!Но как ни дороги утраченные грезы,Я знаю: в пошлости, среди житейской прозыИ будничных забот, и скучного труда —Все крепче с каждым днем, все глубже и сильнееМоя печальная, спокойная любовь:Нет, я бы не хотел, чтоб сделалась ты вновьТакою, как была: ты мне еще милее!Теперь – пред силою любви моей простой,Пред этой жалостью друг к другу бесконечной —Нам кажется почти ребяческой игройТот первый сон любви неопытной, беспечной!..

IX. Отъезд с дачи

Осенний день. В лесу – все мертвенно и пышно:Ни томной иволги, ни зябликов не слышно.И как в дому, людьми покинутом, полнаЧего-то грустного лесная тишина.Порой волнуются дрожащие осины,И солнце заблестит, и листья зашумят,Как в летний день, но миг – и желтые вершиныВновь успокоятся и сразу замолчат.Не пролетит пчела над цветником унылым,В аллеях падают увядшие листыИ блещут в сумраке, подобно златокрылымИюльским бабочкам. Как алые цветы,Два мертвых листика трепещут и краснеютНа голых сучьях. Дождь и карканье ворон,Солома влажная на избах, небосклонТуманный... озими лишь ярко зеленеют.На даче холодно, и потолок течет,И печки скверные дымят, из окон дует,И даже булочник возить перестаетСвой хлеб, и тетенька на скуку негодует...В тревоге девочки, – в гимназию пора.Из ранца вынули учебник запыленныйСегодня свой урок твердят они с утра:Знакомый переплет, оборванный, зеленый,С воспоминанием о страшных, злых глазахУчителя, опять на них наводит страх.«Лакедемоняне в бою при Фермопилах...» —Выводит Таточка унылым голоском,Зевая, морщится и лижет языкомСвой пальчик розовый, запачканный в чернилах.Но вот уж ломовой приехал. На возуНавален всякий хлам: там сундуки, игрушки,Ногами вверх столы, матрацы и подушки,И клетка с петухом у кучера внизу,А в самой вышине, как символ дома, яркийБлистает самовар в объятьях у кухарки.И с высоты кричит она вознице: «Эй,Смотри-ка, моего корыта не разбей!»Собака, хвост поджав, должно быть, в мыслях грустных,Сидит: увы! пора голодная придет,Не будет ей костей, не будет корок вкусных.А дворник, шапку сняв, двугривенного ждет.С бутылкой молока, закупоренной тряпкой,Одета в серенький поношенный бурнус,Но с очень яркою, оранжевою шляпкой,С подвязанной щекой (осенний дачный флюс),Хлопочет тетенька и между двух картонокВ коляску бабушку старается втолкнуть.Слепая, бедная старушка, как ребенок,Покорна. Все теперь готово. С Богом – в путь!Но Даша сердится и хочет верх коляскиПоднять: «Что если дождь? не думает никтоО детях!..» В шарфы, плэд, потом башлык, пальтоОна их кутает. Им душно: только глазкиБлестят... Поехали. Уж церковь – за холмом,Вот роща, где грибов так много, вот паром...Вдруг тетенька кричит в отчаянье: «Забыла!..Ах, Боже мой, назад!.. Забыла башмаки!..Я сбегаю: ведь здесь – недолго... пустяки!..»Но Даша, полная воинственного пыла,Вступает в спор, – она ликует больше всех,Злорадствуя... И крик, и шум, и общий смех...С улыбкой Таточка на все глядит практично,И ей на даче ли, в Москве ли – безразлично.Из хрестоматии французской наизустьТвердит она урок. А Нате жаль природы,Прогулок и грибов, и солнца, и свободы!В задумчивом лице – недоуменье, грусть,Как будто бы вопрос, зачем в глубокой думеТак сумрачен и тих – там, на краю небес —Волшебно-золотой и все же мертвый лес,Зачем уныние – в поблекшем поле, в шумеОсенних непогод, и в тучах, и во всем?..Сердечко бедное в ней чутко встрепенулось, —Кто знает, может быть, предчувствие проснулосьТого великого, что смертью мы зовем?..

Х. Читателю

Мне страшно на лицо читателя взглянуть:«Где собственно герой, завязка, в чем же суть?И как печатают серьезные журналыПодобный вздор!.. Какой упадок небывалый!..»Минутку погоди, мой строгий судия,Не горячись: ты прав! Мы – слабы, мы – ничтожны.Все эти новые поэмы – невозможны;В них скука царствует! Но разве жизнь твоя,Читатель, веселей? Ты умываешь рукиВо всем, но кто, скажи, виновник этой скуки,Упадка, пошлости и прозы наших дней?Ты ропщешь, а меж тем всю жизнь тебя нималоРодной поэзии судьба не занимала.Что книги!.. Для тебя отрадней и милейПартнер за карточным столом, да оперетка!Ты любишь фельетон забавный пробежать,И если шуточка довольно зла и метка,Привык ты гаэру газетному прощатьВсю пошлость. Ты не прочь от модного скандала,И надо дерзким быть, чтоб угождать тебе...Но что ты любишь? Чем душа твоя страдала?Когда ты жертвовал, кому, в какой борьбе?..С умом расчетливым, с душой неверной, зыбкой,И с этой вечною, болезненной тоской,И с этой мертвою, скептической улыбкой, —Вот он, наш судия, читатель дорогой!..Смотри: мы – казнь твоя, мы – образ твой. Меж намиЕсть непонятная, невидимая связь.Ты знаешь: до сих пор она не порвалась, —О, слишком крепкими мы связаны цепями!Тебя не трогает наш робкий, бедный стих, —Что делать? Видишь сам: наш мир угрюм и тесен,Не требуй же от нас могучих, вольных песен, —Они – не для тебя, ты недостоин их!Теперь расстанемся... Но, кажется, с дорогиЯ сбился и зашел Бог весть куда. СейчасЯ кончу. Вот – вся мысль поэмы. В эпилогеЯ повторяю то, чем начал мой рассказ.

XI. Поэзия будничной жизни

Где два, три дерева, там – целый мир пред нами,Там всей природы жизнь, там вся ее краса,И бесконечные синеют небеса,Сквозя меж темными, поникшими ветвями, —Так двух иль трех людей довольно, чтоб порой,В житейской пошлости великое, святое, —Что есть у всех, – любовь просветом в мир инойСияла, вечная, как небо голубое!

1890

Возвращение к природе

Драматическая сказка

Действующие лица:

Базилио – правитель страны. Сильвио – его сын. Клотальдо – приближенный Базилио. Шут. Придворные. Военачальник. Виночерпий. Казначей. Беатриче – куртизанка. Дамы, фрейлины. Пажи. Эстрелла – молодая фрейлина. Народ, ремесленники, воины, горожане и др.

Действие происходит во владениях Базилио, в сказочной стране.[14]

Внутренность высокой башни

Перед открытым окном, в которое виднеется звездное небо, стоят Базилио и Шут.

Базилио

Неведомая творческая СилаВо всех мирах бесчисленных явленьяВ одну живую цепь объединила,И в цепи той небесные светила —Последние сверкающие звенья.Туда, туда, к ночному небосводуС несметными лампадными огнямиЛетит чрез все века, чрез всю природуДвижение незримыми волнами, —Так зыбь от камня, брошенного в воду,Широкими расходится кругами.Все выше, выше к сумрачной лазуриВозносится и детский слабый лепет,И гром лавин, и рев могучей бури,И над прудом плакучей ивы трепет.В безмолвных звездах будущее дремлет.Как в золотых клубках, в них скрыты нитиИзменчивых, неведомых событий...……………………………………….

(Входит Вестник.)

Вестник

Поздравить я пришел, о царь самодержавный,Тебя с наследником твоей короны славной!

Базилио

Вели скорей коня седлать!Я к ним лечу, бегу обнятьМладенца милого и мать.

(Вестник уходит.)

Но нет, о сердце, не за темСюда пришел я: глух и немК земному счастию мудрец.Я не супруг, я не отец,Я здесь не счастлив, не люблюИ радость в сердце подавлю.Во тьму времен гляжу теперь,Как в распахнувшуюся дверь.И вас молю я в тишине,О сонмы звезд, откройте мнеНоворожденного судьбу,Науки верному рабу.

(Идет к окну, смотрит на звезды и составляет гороскоп.)

О горе мне! Среди небес,Как в складках порванных завес,Над краем сумрачной землиКомета вспыхнула вдали.И мир смятением объят,Бледнеют звезды и дрожатПред тем, чтоб в ужасе упастьВ ее зияющую пасть.Мой сын – злодей, мой сын – тиранИ, жаждой крови обуян,Как зверь, кидается на всех.Разврат... и оргий дикий смех...Мятеж, – и царство, как в огне, —В братоубийственной войне.Но чем младенец виноват,За что невинного казнят?Пока беда висит над ним,Он дремлет, чистый херувим,Без дум, без воли и греха —И колыбель его тиха.Я не пророк, я не мудрец,Я только любящий отец,Но что порыв моей любви?Что слезы жалкие мои?..Все видеть, чувствовать и знать —И покоряться и молчать!..

(Входит Клотальдо, королевский канцлер.)

Клотальдо

Тебя с наследником, мой царь,Поздравить я пришел...

Базилио

Клотальдо, я не царь.Ты знаешь ли пред кем, благоговея,Колена ты склонил?.. Перед отцом злодея!..

Клотальдо

Кто лживый, дерзостный пророк,Кто царский дух смутил лукавыми речами,Кто нечестивыми устамиСудьбу ужасную наследнику предрек?

Базилио

Он тот, кому и мстить я не могу!Что мой палач, моя секираСозвездьям вечного эфира —Неодолимому врагу!Увы! от них какие брони,Какие крепости спасут,От их безжалостной погониКакие бешеные кониДобычу рока унесут?

Клотальдо

Тебе ли, царь, склониться в детском страхеПод иго случая главой покорной?Взгляни – ничтожный червь и тот во прахеС врагом пред смертью борется упорно.Ты сам себя, о смертный, будь достоин.Коль надо пасть, – пади на поле брани,Бразды судеб сжимая в твердой длани,Лицом к врагу, как побежденный воин!

(Базилио в глубоком раздумье.)

Шут (напевает про себя)

Если б капля водянаяДумала, как ты,В час урочный упадаяС неба на цветы,И она бы говорила:«Не бессмысленная силаУправляет мной.По моей свободной волеЯ на жаждущее полеУпаду росой!»Но ничто во всей природеНе мечтает о свободе,И судьбе слепойВсе покорно – влага, пламень,Птицы, звери, мертвый камень;Только весь свой векО неведомом тоскуетИ на рабство негодуетГордый человек.Но увы! лишь те блаженны,Сердцем чисты те,Кто беспечны и смиренныВ детской простоте.Нас, глупцов, природа любит,И ласкает, и голубит,Мы без дум живем,Без борьбы, послушны року,Вниз по вечному потоку,Как цветы, плывем.Базилио(выходя из задумчивости)Клотальдо, что же делать?

Клотальдо

Дай мне сына.От мира надо скрыть ребенка твоего,Народу возвестив, что ранняя кончинаПохитила его.И тихо заживу я с ним в уединенье;Мой царь, мой друг, доверься мне:Его, как нежное растенье,Я воспитаю в тишине,Не будет горестной его простая доля:Не лучше ль всех корон – сердечный мир и воля —В глуши неведомых лесов,Вдали от шумных городов?..О, если гложут нас бессонные печалиНа ложах пурпурных и в мраморных дворцах,О, если мы одну, одну лишь скорбь позналиВ заветах мудрости, в богатстве и пирах, —Быть может, нет ли там от жгучих дум спасенья,Здоровья, счастья и забвеньяТам, в простоте, в затишии лугов,Где на заре последняя былинкаИ одинокая росинкаТак жадно солнце пьют, так счастливы без слов!..Отдай младенца мне!..

Базилио

Ты прав.Мне долг велит – иного нет исхода —Все чувства нежные поправ,Пожертвовать младенцем для народа.Но все ж я человек... о, слишком тяжелоГнетет корона золотая,И клонится к земле, изнемогая,Под бременем венца усталое чело.

(Базилио и Клотальдо уходят.)

* * *

Скалы, покрытые лесом

У входа пещеры Клотальдо.

(После первой сцены прошло восемнадцать лет.)

Клотальдо

Уж вечереет; солнца лучНе так отвесен, бел и жгуч;И золотистый, мягкий светКакой-то благостью согрет.Как пар, волнуясь над землей,Еще тяжелый дышит знойНа голой, розовой кореОгромных сосен на горе,На серых мертвых лишаях,На диких выжженных камнях.А там – меж ясеней немых,Дубов и вязов вековых —Уж ночь зеленая: там – теньИ усыпительная лень;Там на гнилой коре стволовНаросты влажные грибов,Там слышен вздох уснувших фей —То между спутанных ветвейЖурчит невидимый ручейИ нежный мох кропит росой...Но луч прорвался золотойВ ту ночь, – и блеском залитаСтрекоз влюбленная чета...О, как прекрасен Божий мир,Как чист сияющий эфир!..Природа молится и ждет,Что ангел мира снизойдет,И небо говорит «прости»Земле пред тем, чтоб отойтиКо сну... пред тем, чтоб задремать,Они целуются; так мать,От колыбели уходя,В последний раз свое дитя,Чтобы спалось ему светло,Целует в сонное чело.

(Вдали появляется Сильвио.)

Вот и Сильвио, под мехом,С луком звонким и копьем,Он добычу мчит со смехом,С торжествующим лицом.То с блестящими клыкамиОкровавленный кабан;С этой ношей над скаламиМчится юный великан.

(Вбегает Сильвио.)

Клотальдо

С добычей, Сильвио!

Сильвио

Весь день среди болотСегодня я блуждал; в траве, во мхах, в трясинеИскал я с жадностью чуть видимых примет,Стоял до пояса в гнилой зловонной тине,Чтоб зверя в камышах найти пахучий след...Но тщетно! тишь кругом; над головой жужжалаЛишь туча комаров; ни знака, ни следа;И ослепительно недвижимо дремалаПод пленкой радужной стоячая вода.И сон, и блеск в очах; ослабевало зренье...Вдруг – шелест в тростнике... О, сладкое мгновенье!Как сердце дрогнуло! едва сдержал я крикБезумной радости, как зверь, могуч и дик,Я к зверю кинулся, вонзил мой дротик в спинуИ кровью обагрил косматую щетину.От боли он завыл и прянул на меня;Я спрятался за пень, – то был мой панцирь крепкий, —И белые клыки, раскидывая щепки,Вонзились в дерево расколотого пня.Как змей, одним прыжком я бросился, проворный,К врагу; хребет ему коленами сдавил —И вепрь к земле приник: он из последних силРванулся; но меж игл щетины непокорнойЯ в ребра острый нож чудовищу вонзил.И, сердце щупая, предсмертным трепетаньемУпился с жадностью, и пальцы погружалВо внутренности, в кровь, лицо к ним приближалС неведомым, но сладким содроганьем.

Клотальдо

Опомнись, Сильвио... Я вижу в первый разТакой зловещий блеск у этих милых глаз —В них что-то чуждое мелькнуло... Что с тобою?О, сын мой, не давай ты овладеть душоюЖестокости...

Сильвио

Прости, увлек меня рассказ...

Клотальдо

Не правда ли, не мог ты наслаждаться кровью?О, я воспитывал тебя с такой любовью,Ты зла, людского зла не видел с первых лет.Когда затравлен зверь и, раненный смертельно,К тебе подымет взор с тоскою беспредельной,Тот ясный, страшный взор, где мысли виден след,Ты жалость чувствуешь к нему, не правда ль?

Сильвио