Панургово стадо

Это был какой-то день синего цвета на Невском проспекте.

Разные официальные лица озабоченно и шибко катались в это самое время туда и сюда вдоль по Невскому. Сильная озабоченность и тревожное ожидание чего-то были, по большей части, написаны на их лицах. Они внимательно посматривали на бродячие кучки синих околышей, на группы служащих и женщин, отличавшихся какою-либо синей вывеской, и, казалось, ожидали, что вот-вот сейчас что-то такое вспыхнет, что-то начнется…

Но ничего не вспыхивало и ничего не начиналось.

Время шло, начальство скакало, синие кучки шлялись, полиция, и явная и тайная, усердно наблюдала – первая наблюдала, занимая фронтовою вытяжкою свои посты, вторая – в различных образах шнырила тут и там, везде и нигде, принюхивалась, прислушивалась, старалась как-нибудь затесаться промеж синих кучек; и той и другой было здесь нынче количество изрядное, но… все-таки ничего не вспыхивало и ничего не начиналось…

Зачем озабоченно скачет и катается начальство, зачем сталкиваются и шатаются эти синие кучки, зачем шнырит и вытягивается во фронт полиция? Зачем и для чего все это делается? Все эти вопросы, на глаза постороннего, беспристрастного и хладнокровного наблюдателя, могли бы произвести одно только недоумевающее пожатие плечами.

И Василий Свитка, и пан Лесницкий, и Иван Шишкин тоже гуляли по Невскому, но только без малейших внешних отличий синего цвета. Зато маленький Анцыфрик, вместе с Лидинькой Затц, пришпилили себе целые кокарды, один к мерлушечьей шапке, другая к левому плечу на бурнусе, и в таком виде, под ручку, прогуливались рядом с Ардальоном Полояровым, который сегодня решительно обращал на себя всеобщее внимание своими развевающимися по ветру лентами.

– Ба! Хвалынцев! Вот и вы, наконец, появились! – растопырив руки, загородил ему дорогу Полояров. – Слыхали-с? Университет-то?.. Казарму сделали! Рота солдат и день и ночь внутри дежурит, ворота все заперты, никого не впускают, и даже те, кто живет-то там, так и те выходят не иначе, как с билетом… Вот оно, какие порядки!

– Что ж, этого надо было ожидать, – пожал плечами студент.

– Нет, но это… это черт знает что! Это свинство! Это возмутительно! – входя в пафос, продолжал Ардальон.

– Возмутительно! Свинство! Подлость! – пищал из-под руки его Анцыфров.

– Что ж прикажете делать?

– Что делать? А во! Идти и выгнать! – пояснил Ардальон, показав свою дубину.

– Поставят целый батальон.

– И батальоны выгнать!

– И батальоны выгнать, и всех выгнать, – поддакивал и горячился плюгавенький Анцыфров.

Хвалынцев, не желая продолжать пустых речей, махнул рукой.

– Ступайте и выгоните, – сказал он, надеясь поскорее от них отвязаться.

– Нет, господин Хвалынцев, – вмешалась Лидинька Затц. – В вас, я вижу, развит непозволительный индифферентизм, вы равнодушны к общему делу. Если вы порядочный господин, то этого нельзя-с, или вы не принадлежите к молодому поколению и заодно с полицией, а только такой индифферентизм… Вы должны от него отказаться, если вы честный господин и если хотите, чтобы я вас уважала.

И пошла и пошла Лидинька, как мелкой дробью, сыпать словами на эту тему.

Хвалынцев, не дослушав ее, вежливо приподнял фуражку и поднялся на лесенку к Доминику.

– Э? батенька! Постойте-ка минуту! На два слова! – догнал его Полояров. – Вы куда? к Доминику?

– Как видите.

Они пошли в ресторан. Хвалынцев уселся за особым столиком и спросил себе котлетку. Полояров поместился тут же подле него и потребовал себе того же.

– Н-да-с, я вам скажу, пришли времена! – со вздохом начал он вполголоса, подозрительно и сурово озираясь во все стороны. – Знаете ли что, будемте-ка лучше говорить потише, а то ведь здесь, поди-ка, и стены уши имеют… Все, везде, повсюду, весь Петербург стоит и подслушивает… весь Петербург! Я вам скажу, то есть на каждом шагу, повсюду-с!.. Что ни тумба, то шпион, что ни фонарь, то полицейский!

– Так лучше не говорить, если вы так опасаетесь. Да не к чему: все без того хорошо известно, нового ничего ведь не скажем, – заметил Хвалынцев.

– Как знать-с, может, что и новое в голову придет, – возразил Ардальон, – мысль требует обмена. Теперича я вот как полагаю: времена-с, батюшка мой, такие, что все честные деятели должны сплотиться воедино, – тогда мы точно будем настоящею силою. Каждый на это дело обязан положить свою лепту… Тут рядом идут принципы экономические, социальный и политические – знакомы вы с социалистами?

– Вы уж мне предлагали однажды этот вопрос.

– Да-да, помню!.. Ну, так, стало быть, с вами толковать можно. Мы, батенька, проводим в жизнь эти самые принципы, для нас они дело плоти и крови-с!

– То есть, кто же это «мы»? – спросил студент.

– Мы! то есть я, например… я, Анцыфров, Затц… Вот приятель есть у меня один, Лукашка, – у, какая у бестии богатая башка, я вам скажу! Ну, вот мы… и еще есть некоторые… Люди-то найдутся! У нас, сударь мой, слово нейдет в разлад с делом.

– О! В самом деле? – улыбнулся Хвалынцев.

– Да вы не улыбайтесь сомнительно! – подхватил Ардальон. – Я вам не пустяки болтаю. Да вот как скажу вам: прежде всего – принципы экономические и социальные. Нужно весь строй этого глупого и подлого общества радикально изменить, переделать, сломать и уничтожить; все это должно рушиться!

– И что же будет тогда? – спросил студент с наивно-невинным видом.

– А будет то, чему уже положено некоторое начало, – утвердительно сказал Полояров. – Да вот, хоть наша коммуна, к примеру сказать. Это – дело прочное-с, и оно привьется, оно пойдет в жизнь, потому у нас все общее: общий труд, общий фонд. Я, например, литератор (это слово произнес он с оттенком горделивого достоинства), ну, занимаюсь литературным трудом, пописываю статейки там в разных журналах и получаю, значит, свою плату; другой коробки клеит, третья при типографском деле: каждый свое зарабатывает – и в общий фонд, на общей потребности. Квартира у нас общая, чай-сахар общий, стол общий, а главное – убеждения общие. Тут, сами видите, принцип экономический тесно связан с социальным. Это, батюшка мой, разумный и явный протест против эксплуатирующего собственничества, протест за право каждого на святой труд и борьба против обособляющих элементов.

– То есть, чтó же вы разумеете под обособляющимися элементами? – спросил Хвалынцев, которого понемногу стали забавлять полояровские курьезы.

– Обособляющие элементы, это… это, как бы вам сказать… Велите-ка прежде дать мне еще водки рюмку, а потом и обособляющие элементы пойдут у нас!

Хвалынцев тотчас же исполнил просьбу Полоярова.

– Обособляющие элементы, это изволите ли видеть, – начал он поучающим тоном, – например, чин, сословие, каста – это обособляющий элемент; капитал, сосредоточенный в одних руках, который, естественно, требует эксплуатации чужого труда – тоже обособляющий элемент; потом, например, семья – опять же обособляющий элемент. Поэтому борьба противу каст, сословий, против неравномерного распределения богатств, против семьи, брака и тому подобных мерзостей составляет задачу новых людей нашего времени. Стало быть, вы видите, что тут из связи принципов экономических и социальных вытекают сами собою и принципы политические: додуматься не трудно! Понимаете-с, – многозначительно подмигнул он глазом. – Дайте-ка мне папироску!

Хвалынцев подозвал гарсона и стал расплачиваться.

– Э-хмм… Послушайте, батенька, – отворотясь от гарсона, тише чем вполголоса обратился Ардальон к Константину Семеновичу. – Заплатите-ка ему заодно уж и за меня… совсем из ума вон: деньги забыл, не захватил с собою.

Хвалынцев со всею любезною предупредительностью поспешил исполнить просьбу Ардальона Михайловича.

– Н-да-с, батюшка мой, – закурив папироску, глубоко и как-то интимно вздохнул Полояров, как обыкновенно вздыхает человек, когда собирается соткровенничать от сердца. – Вот, видите меня. Кроме честного труда, ничего не имею, а между тем вы знаете ли, что я… что вот этот самый Ардальон Полояров, – говорил он, начиная входить в некоторый умеренный пафос и тыча себя в грудь указательным пальцем, – н-да-с! вот этот самый человек не далее как нынешней весною мог бы быть богачом капиталистом! Да ведь как-с! Громадный капитал вот уже совсем в руках был, взять бы его да в карман положить, а я – нет-с. И не то чтобы капитал-то сомнительный, – нет, своим честным трудом добытый, никому за него не обязан!

– И что ж? – спросил Хвалынцев.

Полояров махнул рукой.

– Э! дурак был… не умел воспользоваться! – с досадой сорвалось у него с языка, и студент заметил, как лицо его передернула какая-то скверная гримаска досадливого сожаления о чем-то. Но Ардальон вдруг спохватился. – То есть вот видите ли, – стал он поправляться в прежнем рисующемся тоне, – все бы это я мог легко иметь, – капитал, целый капитал, говорю вам, – потому все это было мое, по праву, но… я сам добровольно от всего отказался.

– Это для чего же? – полюбопытствовал студент.

– Для идеи!.. Да, милостивый государь, для идеи-с и из-за идеи-с, – с ударением и внушительно-горделиво отчеканил Полояров. – Я всем пожертвовал, все бросил и не задумался, нет, в ту же минуту бросил и отказался!.. Даже, если уж вы так знать хотите, связи с любимой женщиной порвал, как только почуял первый клич идеи. Наш брат, батюшка мой, – наставительно прибавил он почти шепотом, – это тот же аскет: там, где дело идеи, там нет ни отца с матерью, ни дома, ни любовницы, ни капитала – всем жертвуешь, все отвергаешь!

– Так и следует! – со скрытой иронией похвалил его Хвалынцев.

Полояров тем не менее принял это за чистую монету.

– А, вы понимаете это! Вашу руку! Дайте пожать ее! – многозначительно промолвил он. – Послушайте, голубчик, у меня до вас будет одна маленькая просьбица, – вдруг переменил он тон и заговорил в фамильярно-заигрывающем и приятельски-заискивающем роде, – не можете ли одолжить мне на самый короткий срок сущую безделицу: рублишек десяток, не более… Я должен за свою последнюю статью получить послезавтра… Мы с вами сочтемся.

– Нет, извините, не могу, к сожалению! – отозвался Хвалынцев.

– Гм… не можете… Ну, так хоть пятишницу дайте…

– К сожалению, и в этом принужден отказать вам.

– Э, да ведь вы, голубчик, мы знаем вас! Вы человек денежный! В некотором роде собственник! – подмигивал Полояров; – у вас деньга водится!.. Одолжите, если не можете пяти, хоть зеленую… Ей-Богу, честное слово, отдам, как только получу.

Хвалынцев, видя, что тут ничего не поделаешь, вынул и дал ему трехрублевую бумажку.

– Сочтемся! – пробурчал Ардальон, пряча ее в карман и даже не кивнув головой. – А послушайте-ка, батенька, – промолвил он, – переходите-ка в наш лагерь, в нашу коммуну! Ей-Богу, самое любезное дело! Вы подумайте! Это статья дельная. У нас ведь и женщины есть в нашей общине, – как-то двусмысленно прибавил Полояров, словно бы имел затаенную мысль поддеть на соблазнительный крючок Хвалынцева.

– Нет, слуга покорный, – иронически поклонился Константин Семенович и пошел из ресторана.

Полояров подозрительно и сурово поглядел ему вослед и мрачно нахлобучил на глаза свою войлочную шляпу. Длинные хвосты широких лент развеваясь понеслись за ним сзади. Он вышел на Невский и пошел отыскивать Анцыфрова с Лидинькой, которых и нашел, наконец, у Аничкина моста.

– Послушай, Полояров, это, наконец, из рук вон! – запальчиво обратилась к нему Лидинька (с приездом в Петербург она очень прогрессировалась и, не стесняясь никем и ничем, «по принципу» говорила Полоярову с Анцыфровым прямо «ты»). – Это черт знает что! С какой стати ты водишься с этим господином?

– С каким господином? – покосясь на нее, проворчал Ардальон. – Чего ты?!

– С этим фатишкой, аристократишкой… Чего ты увязался за ним к Доминику?

– Увязался!.. Вовсе не увязался! Я сам по себе был. Скорей же он сам за мной увязался, а уж никак не я! – оправдывался Полояров.

– Я из вашего давешнего разговора совершенно убедилась, что этот господин и невежа, и подлец! – раздраженно тараторила Лидинька. – Заодно с жандармами, заодно с полицией. Оправдывает правительство…

– Ну, где же оправдывает! – попытался было заступиться Ардальон.

– Пожалуйста, ты не противоречь! – перебила Затц. – Сама знаю, что говорю! Учить меня нечего! Этот гнусный индифферентизм, этот небрежный тон, как будто удостоивает, снисходит, говоря с нами; еле поклонился… уходит, руки не протягивает… Нахал, подлец, фатишка и мерзавец! А ты с ним якшаешься!

– Да честное же слово, он сам! Я и не думал… Мне что? Мне на него плевать! – отчурался Ардальон от ее нападений.

– А мы с Анцыфровым положительно убеждены, что этот господин в связи с Третьим отделением! – брякнула вдруг Лидинька.

– Ну, вот… Почему ты думаешь?

– Так. Это мое убеждение.

– На чем же оно основано?..

– А хоть на том, что он не арестован… Почему он не арестован, когда других то и дело берут?.. Зачем? Почему? я тебя спрашиваю…

– Гм!.. – глубокомысленно промычал Полояров, подумав над ее словами. – А, впрочем, черт его знает! Мне и самому, пожалуй, сдается, что тут что-то подозрительное…

– Да уж поверь, что так. У меня на этот счет нюх! Отличный нюх есть! – горячо убеждала Лидинька. – Наконец, вспомни, в Славнобубенске эта дружба его с отъявленным, патентованным шпионом; разве это недостаточное доказательство?

– Ну, и черт с ним! Шпион, так шпион! Нам-то что? Не знаться с ним больше, да и вся недолга! – порешил Полояров.

– Нет, брат, Ардальоша, ты этого так не говори! – вмешался золотушный пискунок; – это так оставить нельзя! Долг каждого порядочного господина, если мы узнали такую штуку, наш прямой долг чести предупредить поскорей порядочных людей об этом, а то ведь другие пострадать могут…

– Конечно! разумеется! – подхватила Лидинька. – Чем более шпионы будут известны, тем более мы безопасны.

Вскоре столкнулись они с одною студентскою кучкою и затесались в нее.

– Господа, будьте осторожнее со студентом Хвалынцевым, – внушительно-веским тоном предупредила Лидинька.

– С Хвалынцевым?.. Что такое? – отозвались ей из кучки.

– Да уж так!.. Мы только для вашей же пользы предупреждаем: будьте поосторожней! – погрозился Анцыфров. – Знаете, чай, песенку:

У царя у нашегоЛовких слуг довольно…

Студенты переглянулись. По лицам их пробежала тень сомнения, недоумения… Однако сообщение Лидиньки было принято к сведению.

Два-три таких «будьте поосторожней», оброненные в двух, трех кучках, послужили совершенно достаточным поводом, чтобы молва полетела из одной группы в другую, из другой в третью и т. д. и т. д. – и тень сомнения на личность честного товарища была брошена, а иные приняли ее тотчас же, сразу за несомненную истину. Масса, в такие дни и в таких положениях, какие были тогда переживаемы петербургским студентством, обыкновенно становится весьма способною на подозрительность, на недоверие к личностям, даже весьма ей близким. Она как бы теряет, во многих случаях, чутье распознавания своих от чужих, черное от белого, и в том подозрительном недоверии во всем склонна видеть одно только черное, в отношении которого становится весьма легковерна.

VIII

Герой в иных витает сферах

Выйдя от Доминика, Хвалынцев пошел по направлению к Полицейскому мосту. Не доходя голландской церкви, близ магазина Юнкера, он почувствовал, что кто-то легонько дотронулся сзади до его локтя, обернулся и вдруг онемел от неожиданного радостного изумления. Перед ним стояла Татьяна Николаевна Стрешнева. Лицо ее улыбалось и радовалось.

– Господи!.. Да вы ли это? – воскликнул студент, протягивая ей обе руки. – Здравствуйте! Когда? Давно ли?

– Вчера только приехали, – отвечала она голосом, переполненным волнения. – А как я рада, что встретилась!.. Ведь я все думала да ломала голову себе, какими бы судьбами отыскать вас? хотела дать знать, уведомить, – говорила она, глядя ему в лицо светлыми, радостными глазами. – Сегодня утром даже в университет нарочно съездила, но там Бог знает что такое: все заперто… солдаты… останавливают, не пропускают, так ничего и не добилась! Вдруг выхожу от Юнкера, а вы тут как тут!.. Ну, как я рада! Здравствуйте еще раз! Да жмите же, что ли, руку-то крепче! Ну, вот так! Теперь – хорошо, по-дружески! Да что это у вас такое множество студентов на Невском? Это у вас всегда так бывает?

– Нет, не всегда, – отвечал Хвалынцев, – но что и как, это слишком долго рассказывать.

– Ну, хорошо, расскажете и после; а теперь вам нечего делать? Если нечего, то пойдемте к нам. Тетушка рада будет. Мы здесь близехонько: в Малой Морской, Hôotel de Paris [68]. Хотите?

Хвалынцев предложил ей руку, и они отправились.

Тетка обрадовалась ему как родному. Обе они оставили его у себя обедать – и Константин Семенович, незаметно ни для них, ни для самого себя, досидел в их номере до позднего вечера. Разговорам и расспросам с обеих сторон не было конца – и как это всегда бывает у хороших, сердечно близких и давно не видавшихся знакомых, которым есть что попередать друг другу, – рассказы перебивались вопросами, вопросы рассказами, один разговор быстро, по мгновенно блеснувшему, кстати или некстати, воспоминанию, сменялся другим, другой перебивался вдруг внезапным вопросом или замечанием, затем опять переходил к продолжению старой, оставленной темы. Тут фигурировали и Славнобубенск, и Москва, и Петербург, и общие знакомые, и книги, и новые сочинения, и студенты, и кой-какие маленькие сплетни, к которым кто ж не питает маленькой слабости? – и театр, и вопросы о жизни, о политике, о Лидиньке Затц, и музыка, и современные события, и те особенные полунамеки, полувзгляды, полуулыбки, которые очень хорошо и очень тонко бывают понятны людям, когда у них, при встрече, при взгляде одного на другого сильней и порывистей начинает биться сердце, и в этом сердце сказывается какое-то особенное радостно-щемящее, хорошее и светлое чувство.

Кажется, уж обо всем вдосталь наговорились, а между тем и Татьяна Николаевна, оставшись одна пред своей постелью, и Хвалынцев, возвращаясь к себе домой, – оба одинаково и равно чувствовали, что темы для разговоров далеко еще не истощены, что далеко не все еще сказалось, о чем бы хотелось высказаться, что много и много еще нужно будет передать друг другу…

Хвалынцев стал бывать у них ежедневно. Весь молодой, внутренний мир его, в первые дни, так всецело наполнился этим присутствием, этой близостью любимой девушки, что он решительно позабыл все остальное на свете – и университет, и студентов, и общее дело, и науку, о которой еще так ретиво мечтал какую-нибудь неделю тому назад. Для него, на первых порах, перестало быть интересным или, просто сказать, совсем перестало существовать все, что не она.

Почти целые дни напролет он проводил с нею у тетки. Татьяне Николаевне так жадно хотелось все видеть, все осмотреть, все узнать, со всем познакомиться, – чувство, слишком хорошо знакомое всем людям, зажившимся в провинции и попавшим наконец на «свет Божий». Хвалынцев взялся быть ее неизменным чичероне. Ей хотелось быть и в Эрмитаже, и в музеях, и в Публичной библиотеке, и в Академии художеств, и в опере, и в русском театре, и во французском, и на клубных семейных вечерах, и послушать, как читают российские литераторы на публичных чтениях, и поглядеть на этих российских литераторов, каковы-то они суть в натуре, по наружности; словом, желаниям Татьяны Николаевны не было конца, и кидалась она на все это с жадной любознательностью новичка, который наконец-то дорвался до столь желанного и долгожданного предмета, о котором ему еще так давно и так много мечталось.

Проводя у Стрешневых почти все свое время, Хвалынцев только вскользь успевал следить за ходом университетских событий, за движением и толками в обществе, которые были вызваны этими событиями. А между тем в городе толковали, что несколько гвардейских полков заявляют сильное движение в пользу студентов и положительно отказываются идти, если их пошлют против них; что студентов и многих других лиц то и дело арестовывают, хватают и забирают где ни попало и как ни попало, и днем, и ночью, и дома, и в гостях, и на улице, что министр не принял университетской депутации с адресом. О новых правилах и матрикулах, распубликованных министерством от 28-го сентября, в обществе ходили самые нелестные толки. Большинство публики образованных слоев было ими сильно недовольно. «Times» и другие заграничные газеты то и дело печатали самые неутешительные корреспонденции из России, преисполненные затаенного злорадства: для них Россия представлялась теперь крепостью, под которую повсюду подведены пороховые мины, крепостью, которая сама себя подкопала. Газеты эти весьма злобно и остроумно критиковали министерские правила. «Колокол» бил набат и даже «Le Nord» заметил, что многие из этих правил годны скорее для десятилетних мальчиков, чем для студентов. Петербургская журналистика хранила молчание и только изредка где-нибудь, между строками прорывался темный сочувственный студентам намек на современные университетские события. Толковали между студентами и в обществе, что все офицеры артиллерийской академии подали по начальству рапорт, в котором просят удерживать пять процентов из их жалованья на уплату за бедных студентов; с негодованием передавали также, что стипендии бедным студентам будут отныне выдаваться не в университете, а чрез полицию, в полицейских камерах; толковали, что профессора просили о смягчении новых правил, потом просили еще, чтобы им было поручено исследовать все дело, и получили отказ и в том, и в другом, просили о смягчении участи арестованных студентов – и новый отказ. Некоторые вестовщики распространяли, под рукой, слухи, будто студентов в крепости пытают, что их будут ссылать в Сибирь, расстреливать, и много еще подобных нелепостей, и эти последние нелепости, точно так же, как и вести основательные, находили-таки свое приложение в некоторых сферах общества и распространялись даже усерднее и скорее, чем известия более положительного и разумного свойства.

Хвалынцев, увлеченный теперь делами своего сердца более, чем делами студентства, не был на сходке, которая собралась около университета 2-го октября – день, в который начальство словесно обещало открыть лекции. Но лекции открыты не были. По этому поводу на сходке произошли некоторые демонстрации, результатом которых были немедленные аресты. Между прочим арестованы тут же несколько лиц, к университету не принадлежавших.

* * *

11-го октября, вернувшись поздно вечером домой, Хвалынцев нашел на столе у себя следующее письмо:

«Нужды нет, что письмо это без подписи. Будьте твердо уверены, что вам пишет друг и тайный ваш доброжелатель. Вы вправе принять или отвергнуть совет, внушенный уважением и искренним расположением к вам. Зачем вы покинули ваших товарищей, ваше общее дело? Вас не видать было нигде: ни в условные часы на Невском, ни на сходке 2-го октября, ни на частных сходках у товарищей. Многие озадачены вашим поведением. Здесь уже успели пустить слухи, что вы (не расхохочитесь только!), что вы – шпион. Сколь ни глупо, а многие верят. Вам надо поведением своим снять с себя эту мерзкую клевету. Завтра открывается университет для взявших матрикулы. Нематрикулисты намерены собраться перед началом лекций, чтобы не допустить малодушных товарищей своих покориться министерским фуркулам. Им помешают, их не допустят заявить свою покорность и смиренномудрие. Мы ждем вас завтра, как честного товарища, на предстоящей сходке.

Ваш искренний доброжелатель».

Письмо это и озадачило, и раздосадовало Хвалынцева. «Что за тайный доброжелатель? Что за контроль над частною жизнью человека, над личными его отношениями? Меня не видать там-то и там-то! Да вам-то какое дело, где меня видать?!. И сейчас уже „шпион“… Господи, как это у них все скоро!.. И глупо, и больно, и досадно!..»

И нервно крутя пальцами в трубочку письмо, Хвалынцев заходил по комнате. Он принял к сердцу полученное известие – и втайне его печалило, грызло и бесило заявление о его шпионстве: «что это – нелепое ли предостережение, с целью постращать, или в самом деле правда?» Кровь кидалась ему в голову, как только начинал он думать и воображать себе, что его фамилия сопоставляется «с этим словом». Хвалынцев – шпион!.. «Э, нет, мои милые, я вам докажу… я вам докажу, что так нельзя!.. Это уже слишком!» – злобно бормотал он, стиснув зубы, а рассудок меж тем скромно подшептывал в это самое время простой вопрос: «чем же ты это, любезный друг, им докажешь?» – И досадливая злоба еще пуще подступала к его сердцу.

Он долго не мог уснуть. Все одна и та же оскорбительная мысль, все то же злобное чувство, даже и в коротком, перерывчатом сне, не давало ему покою.

IX

«Студентский день»

Утром, часу в одиннадцатом, он поехал к Стрешневым. Татьяна Николаевна сразу заметила, что ему как-то не по себе.

– Что с вами нынче? – почти на первом же слове спросила она.