Панургово стадо

«Главное, бойтесь разногласия и не трусьте энергических мер», – вещала далее прокламация. «Имейте в голове одно: стрелять в нас не смеют, – из-за университета в Петербурге вспыхнет бунт. Уже теперь наши начальники твердят, покачивая головами: «Столица не спокойна ». На наших мы менее надеемся, чем на поляков. В них более благородного самоотвержения; они умели смело покушаться несколько раз на приобретение своей свободы, умели без страха идти на пытку, в рудники, страдать за идею, и поэтому наш братский призыв к ним: принять самое деятельное участие в общем деле, поделиться с нами своей энергией».

Кое-где между слушателями послышался легкий говор и шепот сомнения. Сомневались в том, захотят ли и теперь поляки поддержать своим участием общее университетское дело. Сомневались исключительно почти одни только старые студенты, которые уже по трех-четырехлетнему опыту знали, что польские студенты всегда, за весьма и весьма ничтожными исключениями, избегали общества студентов русских и старались по возможности не иметь с ними никакого общего дела. Поляки строго держались всегда своего отдельного, замкнутого кружка, не хотели пользоваться студентской библиотекой, не обращались и не принимали пособий из студентской кассы, хотя многие из них доходили порою до последней крайности. Они избегали даже протягивать руку знакомым русским студентам, тогда как русские (и это могут подтвердить почти все бывшие в университете в промежуток между 1857—1860 годами) неоднократно протягивали польской партии свои братские объятия, предлагая полное единение и дружеское слияние во имя науки и общих интересов. Вежливо холодное, сухое и гордое презрение, всегда слишком явно сквозившее в отношениях поляков к русским, было их постоянным ответом на эти беззаветно хорошие юношеские порывы. И вот поэтому давний опыт старых студентов породил в некоторых из них говор сомнения в эту минуту.

«Энергия, энергия, энергия!» – гласила в заключение прокламация. – Вспомним, что мы молоды, а в это время люди бывают благородны и самоотверженны! не пугайтесь ничего, повторяем еще раз, хотя бы пришлось всему университету идти в келью богомольного монастыря.

Судите!.. Но не напоминайте собою эпиграфа» [66].

Когда окончилось это чтение, Хвалынцев пробрался в коридор, который был полон народом. Едва успел Константин Семенович перекинуться кое с кем из знакомых несколькими словами, как мимо него понеслась огромная гурьба, с криками: «на сходку! на сходку! в актовую залу!» Студенты бежали, опережая друг друга. Увлеченный общим потоком, и Хвалынцев направился туда же.

Комнаты, прилегающие к актовой зале, были битком набиты народом. В толпе пробегал сильный ропот: двери залы оказались запертыми. Начальство, думая помешать сходке, отдало приказ не отпирать их. Некоторые предлагали собраться, все равно, в XI аудитории, но XI аудитория, устроенная амфитеатром и самая обширная из всех остальных, не могла вместить в себе всего числа людей, желавших присутствовать на сходке. Напрасно прождав здесь долгое время и видя в этой замкнутой двери явное намерение помешать сходке, студенты подняли сильный ропот. Толпа оставалась в нерешительности, что ей делать и на что решиться, как вдруг кому-то пришла мысль направиться в коридор смежный с актового залой, куда выходили стеклянные двери. Толпа повалила на этот зов, – в коридоре раздался треск и звон вышибленного стекла, чья-то рука через образовавшееся отверстие отодвинула задвижку, которою дверь запиралась – и препятствие было устранено. Шумный поток тесной и густой толпы хлынул в актовую залу и в минуту наполнил ее.

Тотчас же потребовали профессора, исполнявшего должность ректора, для объяснений касательно новых правил. Смущенный профессор, вместо того чтобы дать какой-либо ясный, категорический ответ, стал говорить студентам о том, что он – профессор, и даже сын профессора, что профессор, по родству души своей со студентами, отгадывает их желания и проч. и проч., но ни слова о том, что студенты должны разойтись. Раздались свистки, шиканье, крики – профессор спешно удалился.

И вот, окончив таким образом расчет с исправляющим должность ректора, студенты на этой сходке окончательно решили: новым правилам не подчиняться, 50 рублей не платить, матрикулы, которые будут розданы, и билеты для входа уничтожить. Сходка, продолжавшаяся более получаса, разошлась шумно.

IV

Шествие в Колокольную улицу

25-го числа, в понедельник утром, придя по обыкновению на лекции, Хвалынцев был остановлен перед запертою дверью университета, около которой стояла все более и более прибывавшая кучка молодежи.

– В чем дело, господа? Чего вы тут стоите?

– А вот читайте, полюбуйтесь!

На дверях было прибито краткое объявление, гласившее, что чтение лекции в университете прекращено впредь до дальнейших распоряжений.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – острил кто-то в кучке.

С университетского двора прошло несколько человек студентов, которые объявили, что точно такие же объявления вывешены на всех наружных дверях и что – еще сюрприз! – лаборатория и студентская библиотека, как они сами в том убедились, точно так же закрыты.

– Ergo: университет закрыт! – почти единодушно решили в толпе.

А толпа с каждой минутой все прибывала и росла, так что до середины мостовой улица была занята ею. Среди молодежи были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де боятся!

– Ничего, что жандармионы! Палки у нас здоровые! Справимся! – с молодцеватою самонадеянностью, громко заявлял Ардальон Полояров, потрясая, всем напоказ, своею козьмодемьянскою палицею.

– А! и вы, батенька, здесь! – заметив Хвалынцева, подошел он к нему.

– Да я-то здесь, это неудивительно – отвечал тот, – а вот вам-то что здесь делать? Ведь вы не вольнослушатель?

– Гм… Хотя и не вольнослушатель, но посещаю. Я – друг науки! – с комически важной улыбкой заявил Ардальон, словно бы ему и самому то казалось смешным, что он – друг науки. – Знаете, как это говорится: «amicus Plato, sed major amicus veritas», так ведь это, кажется? А уж я, батенька, за правду всегда и везде… Это уж мы постоим! с тем и возьмите! – говорил он, внушительно опираясь на свою дубину.

– А вы слышали, ваши славнобубенские друзья здесь, в Петербурге, – сообщил ему Константин Семенович.

– То есть какие это друзья? – нахмурясь и каким-то подозрительным тоном нерешительно и неохотно спросил Полояров.

– Господин Анцыфров и госпожа Затц, – пояснил Хвалынцев.

– А! да, да! как же здесь! – с прояснившимся лицом подхватил Ардальон Михайлович. – Мы даже вместе живем: коммуну себе составили.

– Как это коммуну? – удивился Хвалынцев.

– А так, как есть, настоящую коммуну, на основании социалистов. Ведь вы, сударь мой, вероятно, маракуете кое-что в социалистах?.. Ну, там, знаете, Фурье, Сен-Симон, Бюхнер, Молешот, Прудон… ну, там, Фохт еще… ну, и прочие – маракуете?

– Положим, что «маракую», – удостоверил его Хвалынцев, с трудом воздерживаясь от улыбки при этом вавилонском смешении имен.

– А когда маракуете, так и нашу коммуну поймете. Самое любезное дело! Дайте-ка папироску. У вас хорошая.

Толпа студентов между тем возросла до девятисот человек, увеличиваясь партикулярными лицами, так или иначе приобщившими себя к студентскому кругу. Улица была почти уже запружена, поэтому несколько наиболее влиятельных личностей, пользовавшихся авторитетом между товарищами, желая предупредить неуместное столкновение с полицией, подали мысль отправиться на большой двор, чтобы быть таким образом все-таки в стенах университета, не подлежащего ведению общей блюстительницы градского порядка, – и толпа хлынула в ворота.

Долго еще шумели, судили, рядили внутри двора, но никто еще не знал окончательно, на что следует решиться в данном положении. Наконец притащили откуда-то лестницу и приставили ее к стене. Эта лестница послужила трибуной для ораторов, Полояров вскарабкался на дрова, сложенные в большом количестве тут же на дворе, и с высоты своего поста ежеминутно порывался вещать народу. Рядом с ним взгромоздились еще несколько личностей, и между ними та хорошенькая студентка, которую заметил Хвалынцев неделю тому назад в курильной комнате.

На лестнице то появлялись, то исчезали фигуры студентов: несколько ораторов сменяли один другого; толпа то слушала, то шумела среди всеобщих совещаний.

– Депутатов! Послать к попечителю депутатов за объяснением! – раздавались из среды ее громкие голоса.

– Нет, ждать на дворе, пока приедет попечитель! – кричали другие.

– Чего там ждать! просто всем, как есть всем, идти к попечителю и требовать объяснений! – взывали третьи.

– Требовать немедленного открытия университета! уничтожения матрикул! отмены платы! – слышались разные голоса.

– Господа! господа! – вопил на дровах Ардальон Полояров. – Господа, я прошу слова! Если мы общественная сила, господа, то надо действовать решительно и силой взять то, что нам принадлежит. Высадим просто любые двери и займем университет! И университет будет открыт, и выгнать нас из него не посмеют. Войдемте, господа, силой!

Хвалынцев пробрался к лестнице, и после некоторых усилий ему удалось вскарабкаться на эту трибуну.

– Господа! – громко и решительно начал он; – одну минуту терпения и внимания! Выслушайте меня!

Студенты в течение трех лет успели хорошо узнать Хвалынцева. В очень многих кружках он пользовался любовью, как добрый и честный товарищ, и уважением, как хороший, дельный, работящий студент. Поэтому, при появлении его на лестнице, толпа замолкла и приготовилась выслушать.

– Закон запретил нам выбирать и посылать наших депутатов для заявления наших нужд и потребностей, – начал он свою речь, – исполнимте закон, не станем ему противиться.

Кое-где зашикали, несколько голосов закричали: «Вон! долой!», но Хвалынцев не смутился.

– Между тем нам надо знать, за что, как, по какому случаю закрыт университет? – продолжал он. – Наконец, если начальство нашло нужным прекратить чтение лекций, то зачем заперты университетская и наша собственная, студентская библиотеки? зачем заперта лаборатория, тогда как и те, и другая бывают открыты постоянно и даже во время каникул, когда нет лекций? Мы имеем полное и неоспоримое право знать, за что нас лишили лекций, лабораторий и библиотек? С нас взяли установленную плату за слушанье лекций, за право быть студентами; следовательно, мы имеем право на слушанье лекций и право на объяснение, за что и надолго ли нас лишили университета! Мы купили себе это право.

– Браво! браво! Так! Хорошо! – одобрительно закричали в толпе.

Хвалынцев выждал, пока умолк этот крик одобрения, и продолжал:

– Но каким путем добиться необходимых объяснений? Депутаты запрещены; адресы письменные и запросы наши, как уже доказано фактом, не передаются по назначению. Что же делать? Мне кажется, что те, которые предлагают отправиться всем университетом к попечителю и требовать у него объяснений, имеют на своей стороне тот шанс, что это – единственный возможный нам путь, после запрещения депутатов. Но, так как в соседних зданиях спрятаны жандармы, то это явно показывает, что от нас ожидают уличных беспорядков и демонстраций. Господа! обманемте их добрые ожидания и надежды! Мы пойдем всем университетом к попечителю, но пойдем так, что никому не удастся, при всем желании, сделать из нас фрондеров и демонстраторов. Пока мы еще не лишены права свободно и чинно ходить по улицам. Поэтому я, господа, предлагаю: отнюдь не выходя из пределов легальности, идти смирно, благочинно, не по улице, а по тротуару, по два, а много по три человека в ряд, на известном расстоянии пара от пары, чтобы не мешать посторонним прохожим и чтобы нас не могли назвать толпой. Курение папирос, громкие возгласы и прочее тому подобное строго устраняется. Согласны ли вы, господа, на мою программу?

– Браво! Хорошо! Отлично! Согласны! Все согласны! – дружно подхватили в толпе – и Хвалынцев сошел с лестницы, приветствуемый горячими рукопожатиями многих своих товарищей.

– Хвалынцев! Господин Хвалынцев! – кричал ему с дров Ардальон Полояров. – Все это отлично, только легальность-то эта уж вовсе напрасно! А по-моему, коли идти, то так, чтобы чертям было тошно! Дернуть бы эдак «Марсельезку» или «Долго нас помещики душили», а то что так-то! Идти каким-то пансионом благородных девиц! Ну, на черта ли это похоже! Надо, господа, заявить открыто, что мы – сила прежде всего! У нас за плечами вся Западная Европа стоит и смотрит на нас, а мы вдруг – пансионом благородных девиц! Ха, ха, ха, ха!

– Депутат! депутат от медицинской академии. Слушайте, смотрите, – зашумели в толпе. И действительно, на лестнице показался какой-то медико-хирургический студент и объявил, что он, от лица медиков, выражает сочувствие студентам университета.

Медику похлопали, покричали «браво», пожали руки в знак благодарности.

После него вскарабкался на лестницу какой-то офицер и тоже заявил, с своей стороны, сочувствие.

И офицеру тоже похлопали, покричали «браво» и пожали руки.

Офицер сошел с трибуны и присоединился к той группе, где стояло несколько чамарок и между ними Василий Свитка с Иваном Шишкиным, которые тоже пожали ему руку, горячо и благодарно, как доброму и близкому знакомцу.

– Господа! Товарищи! – раздался на дровах звучный и полный увлечения женский голосок.

Толпа обернулась на этот зов: на дровах стояла и махала платком хорошенькая студентка.

– Желаю вам полного, счастливого успеха, – говорила она. – От всей души желаю! Только помните одно, господа – как можно более единодушия! Единодушие, единодушие и единодушие! Это мое последнее слово!

– Браво! браво, Попова! Браво, студентка! Молодец, Попова! Благодарим! – зашумела толпа и чинно-тихо, в величайшем порядке, стала выходить с университетского двора на набережную.

Путь лежал через Дворцовый мост и по Невскому проспекту от Адмиралтейства до Владимирской.

Василий Свитка нагнал дорогою Хвалынцева.

– Спасибо вам, великое спасибо! – заговорил он, горячо пожимая ему руку. – Неделю тому назад вы показали благородную смелость против толпы, а сегодня показали хорошее умение владеть этою толпою и направлять ее. О, это золотое качество! Это драгоценное свойство, а я вижу, что вы им отлично владеете. И главное, умели направить-то с величайшим тактом и вполне легально. Вот что важно. От этого много зависит!

«Чего этот барин все комплименты мне говорит!» – пробежала мысль в голове Хвалынцева; но самолюбие было опять-таки польщено и заглушило зародыш сомнения. – «А впрочем, он, кажется, хороший господин», – успокоительно убаюкал себя Константин Семенович и не без удовольствия ответил приветом на горячее пожатие Свитки.

– Эх, право! – заговорил подошедший в эту минуту Полояров, – и на кой черт вы эту тишину и спокойствие выдумали! Этим мы показываем им, будто боимся их. С «Марсельезкой-то» эффектнее было бы.

– Ну, ступайте на другой конец улицы и пойте себе, коли вам нравится! – досадливо оборвал его Хвалынцев.

– Кто? Я-то? – насмешливо прищурился Полояров.

– Да, вы-то!

– Да меня… полиция заберет.

– Ну, вот то-то же и есть. А вы не смущайтесь, вы покажите ей ваше гражданское мужество.

– Хе, хе… Оно конечно… Но знаете, один в поле не воин. Кабы все – другое дело; всех не тронут! А вы, господин Хвалынцев, я вас полюбил, ей-Богу, полюбил! – продолжал Ардальон, отчасти в протекторском, отчасти в подлаживающемся тоне. – Я вас не знал прежде… Ведь я, признаться сказать, думал все, что вы шпион.

– Представьте, что я знал вас прежде и всегда думал, что вы дурак, – с дерзким смехом и твердо глядя ему в глаза, напрямик отрезал Хвалынцев.

Полояров отшатнулся назад и побагровел от злости. Он всегда был нагл с теми, кто смущался этим полояровским свойством, и чем кто более смущался, тем наглость его становилась сильней и назойливей; ею он постоянно брал верх и придавал себе тон авторитета. Но вдруг коса нашла на камень. Он никак не ожидал подобного отпора и осекся сразу. Он почувствовал ясно, что Хвалынцев не трусит и никогда ни в кaком случае не струсит пред его внушительной особой. Даже вся закипевшая в нем злость в минуту оказалась бессильною перед твердым, прямым и спокойным взглядом студента. Он почувствовал себя как-то нравственно слабее Хвалынцева, почувствовал какую-то подчиненность более сильному и смелому человеку и потому сразу в душе возненавидел его. Но ни ненависти, ни даже оскорбления показать не решился, а так как эта пилюля была им проглочена в присутствии других лиц, то Ардальон моментально сообразил за лучшее обратить все дело в шутку.

– Хе, хе, хе!.. Однако вы, батенька, тово!.. шутник… ей-Богу, шутник! – принужденно улыбаясь мило-приятельской улыбкой, заговорил он. – Так-таки и дурак, по-вашему? Хе, хе, хе!.. Нет-с, батенька, кто знает меня поближе, тот не скажет, что Ардальон Полояров дурак, да и вы не скажете, когда узнаете… Но шутник, право, шутник.

– За шутку шуткой, – отвечал Хвалынцев; – знаете пословицу: что посеешь, то и пожнешь.

– Да я не обижаюсь!.. Кто же вам сказал, что я обижаюсь? На все обижаться, так и печенок не хватит!.. Ведь брань на вороту не виснет, скажу я вам другую пословицу. Да это все се sont des пустяки, а дайте-ка мне лучше папиросочку. Смерть, курить хочется!

– Ведь был же уговор – на улице не курить.

– Да что мне уговор! Я человек независимый и ливреи не ношу, хотя бы и студентской. А впрочем, коли скупитесь дать, мы и свою достанем.

И он, под благовидным предлогом курения, отстал от Хвалынцева.

– Как вам нравится этот субъект? – спросил последний у Василия Свитки.

– Знаю я его. Пустельга; ни к черту не годен! – с презрительной миной махнул рукой Свитка.

Колонна студентов чинно тянулась по Невскому проспекту. Множество встречных посторонних лиц, оглядывая с изумлением это собрание студентских фуражек, шинелей и пальто, спешили осведомляться, в чем дело, и присоединялись к шествию. Таким образом процессия тянулась почти на целую версту и все увеличивалась постоянно присоединяющимися партиями разных лиц, мужчин и женщин, военных, моряков, гимназистов, чиновников, кадетов и даже уличных разносчиков. Студенты меж тем, несмотря на возрастающее скопище народа, шли попарно либо по три человека, чтобы не занимать весь тротуар, не производить замешательства на улице, и в некотором расстоянии между парами, дабы, по возможности, менее походить на корпоративное скопище. Но масса их синих околышей была столь велика, что старание это осталось совершенно тщетным, и шествие, невольно, само по себе, принимало видимый характер уличной демонстрации. На дороге встретился им попечитель, который ехал в университет. Он не остановился и проехал мимо. Но узнав, уже в университете, цель, с которою отправились студенты, поспешил вернуться домой. Городские власти, сведав об этой процессии, поскакали вслед за нею и, догнав студентов у Аничкина моста, вдруг поехали шагом позади колонны, следя и наблюдая за нею. Такой странный вид имел этот поезд на посторонние глаза каждого человека.

На Владимирской сопровождавшие власти вышли из экипажей и пошли пешком по другой стороне улицы. Один из представителей власти, спешными шагами достигнув головы процессии, стал поперек идущим студентам и крикнул внушительно и строго:

– Куда?.. Назад!

– Мы идем к попечителю! – отвечали в толпе.

– Его нет дома.

– Это нам сообщит лакей в его квартире. Впрочем, ничего, мы подождем.

И продолжали идти дальше, наконец повернули в Колокольную улицу и здесь остановились перед домом, в котором жил попечитель.

У подъезда стоял полицмейстер с казаком-ординарцем и потребовал, чтобы студенты немедленно же разошлись.

– Мы разойдемся тогда, – отвечали ему, – когда получим объяснение от попечителя, а если вам угодно, чтобы это случилось поскорее, то пошлите за ним своего казака.

Полицмейстер отказался и в бездействии продолжал стоять себе у подъезда.

Толпа запрудила всю улицу. Любопытные из публики взбирались на ступеньки соседних подъездов, на тумбы, на фонари, на фундамент ограды Владимирской церкви, чтобы с более возвышенного пункта видеть, что происходит в среде студентской толпы.

Через несколько минут приехал и попечитель.

Его окружили и стали требовать объяснений. Попечитель, совершенно справедливо находя неудобным объяснение с толпою на улице, просил ее разойтись. Ему предложили принять объяснение на квартире.

– Но, господа… у меня семейство, дети, – возразил он.

– Мы ручаемся, мы отвечаем за их безопасность! – кричали голоса из толпы.

В эту минуту показались на улице конные жандармы.

– Жандармы! давить будут! – вскрикнуло несколько человек – и вся толпа пришла в ярость. Забыто было и объяснение, и попечитель. Раздались свистки, шиканье и крики: «Вон! вон!»

Жандармы шагом двигались далее.

Толпа всей гурьбой кинулась к ним навстречу и охватила их с фронта и с флангов. Среди криков и шиканья поднялись в воздух палки, в особенности знаменитая дубина Ардальона Полоярова работала исправно по мордам жандармских лошадей «ради пользы общественной». Жандармы удалились.

Студенты снова окружили попечителя и продолжали объяснение.

– Но что же вам угодно, наконец, господа? – в видимом затруднении спросил он.

– Долой матрикулы! долой министерство! долой пятидесятирублевую плату! – с трудом можно было расслышать крики в общем шуме и гвалте раздраженной толпы. С минуты одержания победы над жандармами спасительное благоразумие было забыто – дурные страсти и буйные инстинкты стали усиленно бродить и разгуливаться в толпе.

– Мы хотим знать, почему закрыт университет? – приступили к попечителю немногие из наиболее благоразумных и скромных в своих требованиях.

Попечитель пожал плечами. Студенты передавали потом друг другу, будто он отвечал, что не знает, почему университет закрыли. Но так ли это или нет, а достоверно известно, что почти получасовые резоны и убеждения его имели тот смысл, что объясняться на улице он не может, а даст ответ в университете.

– Нет, на улице! Здесь же! Сейчас! – вопил Полояров. – Университета нет! университет закрыт, значит, в университете нельзя давать объяснений! Требуйте, господа, на улице! Напирайте, не спускайте!.. На улице, черт возьми, на улице! – завопил он, в заключение, что было мочи, во всю свою здоровенную глотку.

Многие подхватили его возглас.

Между тем в Колокольной заблистали медные каски пожарных, появились отряды городовых с револьверами, жандармов с саблями и рота стрелкового батальона, которая была остановлена на пути своем в крепость, куда шла для занятия караулов. Отряды эти загородили выход из улицы со стороны Владимирской.

– Войско! Сброд всякий! Сволочь полицейская! Гнать их отсюда! Вон! долой! – снова поднялись яростные крики и вопли, и толпа вторично готова была ринуться на войско, как вдруг раздался резкий звук сигнального рожка.

– Господа! нас атакуют!.. это атака!.. В нас будут стрелять! сейчас стреляют! – смутно пронесся по толпе тревожный говор. У многих вырвался короткий вопль ужаса. Ужас и томительная тоска ежемгновенного ожидания отразились на многих лицах. Многие побледнели, перепугались и, растерянные, заметались во все стороны. Поднялась суета, смятение, суматоха. Там и сям неприятно-резко послышался женский визг. Смущение и паника были написаны почти на каждой, мгновенно побледневшей физиономии. Ардальон Полояров, бледный, дрожащий, перепуганный, суетился чуть ли не более всех и, усердно работая руками и ногами, как можно скорее искал себе выхода из толпы и, наконец прорвавшись кое-как к тротуару, впопыхах опрокинул какую-то торговку с яблоками, рассыпал весь ее товар и, словно заяц под кочку, дал поскорее стрекача в первый попавшийся подъезд, в котором и скрылся благополучно за стеклянною дверью.

– Ах, трусы, трусы! – злобно и презрительно ворчал себе сквозь зубы Василий Свитка; – и тут постоять за себя не могут!.. «А для довершения эффекта хорошо, кабы разик горошком хватили», подумал он; «последствия, даст Бог, были бы добрые… поднялось бы скорей».

– Господа, чего вы! – стараясь придать себе спокойствие и хладнокровие, громко обращался к студентам стоявший рядом со Свиткой Хвалынцев. – Не стыдно ли? Студенты, мужчины!.. Стреляют? Ну, что же, умейте стоять честными людьми, коли дело дошло до этого!

Его слова и спокойный вид подействовали на многих. Многим стало и в самом деле стыдно, особенно после того, как голос Хвалынцева был поддержан молодой девушкой студенткой.

Через минуту более половины этой толпы уже очнулось и было готово встретить огонь. «Ура!!» – громко и радостно вырывалось из нее, вместе с другими ободрительными криками и возгласами.