Только женщины

– Нет, я таки примерю, – не выдержала Бланш. – О! Би! – протестующе воскликнула более робкая Милли.

– Да почему же нет? Кому от этого ущерб?

– Все-таки, как-то неловко.

– А, по-моему, вздор! – И Бланш скрылась в соседней комнате, чтобы сбросить, там свое платье и надеть другое. Сестры спали в одной комнате и не особенно стеснялись, друг друга, но Бланш не в состоянии была раздеться перед сестрой в этой огромной, светлой комнате с открытыми настежь окнами, в которые глядели с другой стороны улицы высокие, внушительные, хотя и мертвые дома.

Из уборной она вышла преображенная.

– Застегни мне платье, Милли.

Бланш удачно выбрала себе наряд: тонкое сукно костюма для гулянья превосходно облегало ее стройное молодое тело. Когда она сняла шляпу и поправила волосы, только обувь и загрубелые от работы руки нарушали цельность впечатления. В этом наряде с хорошими перчатками и обувью она смело могла бы пройтись по Бонд-Стрит в прежнем Лондоне, и немногие из женщин, не говоря уже о мужчинах, не догадались бы, что она – дитя предместья.

Она позировала перед зеркалом, отходила от него и снова подходила, невольно подражая манерам благоговейно чтимых ею аристократок, которых она изучала издали.

Через несколько минут к ней присоединилась Милли, тоже нарядившаяся в павлиньи перья и просившая, чтоб ее «застегнули».

Девушки все больше увлекались. Костюмы для гулянья сменились бальными платьями. Они забыли всякий страх и бегали по комнатам, разыскивая длинные перчатки, чтобы скрыть следы домашней работы, обезобразившей их руки. Они прохаживались одна перед другой и церемонно приседали. Восторг их дошел до предела, когда они отыскали придворный наряд с огромным шлейфом, весь вышитый золотом и заботливо завернутый весь в несколько слоев шелковистой бумаги. Наверное, это платье предназначалось для какой-нибудь герцогини. Они даже заспорили из-за него: кому первой примерить. Бланш восторжествовала, схватила платье и со словами: «А ты после меня!» убежала в уборную.

Милли последовала за ней в шикарном платье из индийского шелка, но с недовольным лицом: она не склонна была разыгрывать служанку знатной дамы и непочтительно дёргала несчастные застежки.

– Здорово! – воскликнула Бланш, подойдя, на конец, к огромному трюмо в большой зале. Она не без труда уложила, как следует, длинный шлейф, выпрямилась и надменно вскинула голову.

– Жаль, бриллиантов на мне нет, – задумчиво выговорила она.

– А платье морщит в боках, – съязвила Милли.

– Ты должна говорить мне «Ваше величество».

– Ах, скажите, пожалуйста! Какая королева!

– А что ж…

– Царица всей земли!

Бланш неожиданно изменилась в лице. – Может быть, и она начала с этого… – В ее голосе прозвучали нотки страха, немедленно же отразившегося в глазах Милли.

– Уйдем лучше отсюда, Би! – взмолилась она, срывая с себя дорогое шелковое платье.

– Брильянтов бы еще на шею, – упорствовала Бланш.

– О, Би! Зачем ты это? Нехорошо. Я говорила, что не надо. Это ты настояла.

На минуту сестры смолкли; потом одновременно вскрикнули: «Господи! Что это?» и закрылись руками.

В раскрытое окно влетела ласточка, описала быстрый круг под потолком и снова улетела.

– Это всего только птичка какая-то, – успокоительно сказала Милли, но в голосе ее уже дрожали истерические нотки. – Ради Бога, уйдем отсюда, Бланш!

Переодевшись в собственные платья, сестры почувствовали, что они проголодались.

– Однако! Сколько времени мы здесь потратили даром! – удивлялась Бланш. Она не подумала о том, как много женщин тратят на то же. Занятие лучшую часть своей жизни.

– А ведь мы вышли поискать себе еды.

– Идем скорей, – сказала Милли: – Мне чего-то жутко здесь.

* * *

Усталые и голодные, сестры направились к Пиккадилли, а оттуда в Стрэнд. Всюду было то же: брошенные экипажи; изредка человеческие скелеты; зеленая травка, пробивающаяся сквозь камень, и всюду тишина и безмолвие. Но ничего съестного им не попадалось, хотя в подвалах и погребах домов, мимо которых они шли, может быть, и нашлось бы что-нибудь. Очевидно, все съестные припасы, лежавшие на виду; были и в Вест-Энде давно уже разграблены. Сестры опоздали.

На Трафальгар-Сквере Милли села на скамью и расплакалась. У нее мучительно ныли ноги. Бланш, не пытаясь утешить ее, села рядом, с широко раскрытыми глазами. Ее ум начинал работать. Она думала о том, что она будет делать дальше, и начинала: понимать, что в Лондоне им не прожить. Город совершенно пуст. Многие, конечно, умерли, но многие бежали в деревню. Очевидно, и им следует сделать то же.

Милли продолжала плакать, конвульсивно вздрагивая и всхлипывая.

– Да будет же, Милли! Пойдем лучше домой.

Милли вытерла глаза. – Я умираю с голоду! – пролепетала она.

– Я тоже. Потому я и говорю, что лучше нам пойти домой. Здесь нечего есть.

– Разве все умерли?.

– Не умерли, так уехали. И нам пора за ними. Милли оправилась, высморкалась и поправила шляпу, съехавшую на затылок. – Как это все ужасно, Би! Не правда ли?

Бланш прикусила губы. – Ты чего охорашиваешься? Все равно, никто тебя не увидит.

– Ну, зачем ты это говоришь? И без того тошно. – Милли уже опять готова была расплакаться.

– Ну, ладно. Будет. Идем. – Бланш вскочила на ноги.

– Я не знаю, смогу ли я идти; у меня так ноги болят…

– Ну, что ж, хочешь, подожди автобуса – только долго ждать придется.

В нескольких шагах от них стояло три пустых таксомотора, но ни одной из девушек и в голову не пришло попробовать пустить их в ход. Да, если бы и пришло, они поспешили бы отогнать эту мысль, как нелепую.

– Пойдем низом, через Викторию, – предложила Бланш. – Это, пожалуй, будет ближе.

На площади Парламента они спугнули целую стаю грачей, которые за последние месяцы частью изменили свои навыки и, пользуясь обилием мясной пищи, стали питаться падалью.

– Вороны, – сказала Бланш. – Какая гадость!

– Хоть бы воды достать напиться! – жаловалась Милли.

– Ну, что ж, недалеко река. – И они направились к Вестминстерскому мосту.

В одном из огромных домов на набережной дверь была открыта.

– Слушай, Миль, ведь мы заходили только в магазин. Давай попробуем заглянуть в какой-нибудь дом. Может, там и найдется что-нибудь поесть.

– Я боюсь.

– Чего? В худшем случае, наткнемся на скелет – так ведь можно и уйти.

Милли вздрогнула. – Иди ты.

– Ну, нет. Одна я не пойду.

– Вот видишь.

– Так ведь вдвоем же не так страшно.

– Я ненавижу это.

– И я тоже. Но ведь есть-то надо. Я умираю с голоду. Идем.

Дом был богатый и роскошно меблированный, один из модных клубов. В швейцарской на полу валялся номер «Evening News» от 10 мая – должно быть, один из последних, вышедших в Лондоне с двумя чистыми страницами и единственным объявлением – о новом верном средстве против чумы. Остальные страницы были полны известий об опустошениях, вызванных чумой, но тон статей, все же, был успокоительный. Между строк читалось отчаянное упорство людей, наперекор всему не желавших отказаться от надежды.

Несколько минут девушки потратили на чтение газеты.

– Вот видишь! – торжествующе говорила Бланш.

В комнатах, как и следовало ожидать, никакой еды не оказалось. В кухне они нашли полный разгром: битую посуду, пустые бутылки, пустые жестянки из-под консервов, опрокинутый стол; всюду следы борьбы, но нигде никаких следов пищи. Если что и оставалось, оно было приедено крысами.

Но настойчивые сестры спустились в нижний этаж и были, наконец, вознаграждены. В нижней кухне на столе стояла целая батарея невскрытых консервов, и в одной жестянке торчала машинка для откупоривания. Очевидно, и здесь разыгралась одна из обычных трагедий…

Девушки поели, запили пивом, которого также оказался большой запас, и, подкрепившись, наполнили консервами целых две корзины. Но пива взяли только одну бутылку для матери, чтобы не тяжело было нести. Ведь им было еще далеко идти, и находке своей они не очень обрадовались: консервы им и так до смерти надоели.

Разыскивая корзины, они нашли единственную картофелину, оставленную крысами. Картофелина дала тонкий, длинный росток, длиной уже в несколько футов. Бледно-зеленый, почти бесцветный, он пролез под шкафом и через всю комнату тянулся к свету в окне.

– Странно! Как они быстро растут! – удивлялась Милли.

– Тоже тянется на простор – как и мы, – улыбнулась Бланш.

Обе девушки обрадовались, что на улице еще светило солнце. Так жутко было в этих покинутых, холодных домах, где трагически оборвалась и замерла жизнь и куда природа еще не нашла доступа. Жалкий побег картофеля, тянувшийся к свету, не найдет здесь, где пустить корней…

* * *

На обратном пути у сестер Гослинг было еще одно приключение. Проходя мимо здания Парламента, они вдруг решили зайти осмотреть его. Предложила Бланш. Милли, после слабого протеста, согласилась.

Препятствовать им было некому. Они обошли все залы, посидели в кресле Спикера, проникли и в святилище Верхней Палаты. – Увы! кому теперь были нужны все правила и уставы, весь сложный механизм создания новых законов? Воздух уже не потрясали жаркие споры, лукавые и язвительные реплики тех, для кого эти залы были ареной борьбы честолюбий. Чума все изменила. В три месяца исчезли все прежние цели, к которым могло стремиться человеческое честолюбие, исчезло самое представление об успехе и богатстве. Деньги, драгоценности, самоцветные каменья, все прежние ценности вдруг утратили цену и смысл, как и символ власти, лежавший в пыли на председательском столе в палате законодателей. Что за беда, если какая-нибудь сумасшедшая женщина ограбит все лавки ювелиров в Сити? Кто мог теперь запретить воровство или покарать за убийство? Уцелел один лишь закон и единая ценность – закон самосохранения, ценность – пища. И две полуобразованных девушки, случайно попавшие сюда, могли сидеть на председательском месте и сами вырабатывать для себя законы.

– Ах, Би, пойдем! Мне так хочется поскорее домой, – жалобно говорила Милли.

Когда они переходили через площадь, Милли взглянула на башню «Большого Бена». Четверть десятого. Наверное, часы стоят.

– Ну, разумеется, глупенькая. Все городские часы стоят. Кому же теперь заводить их?

Выселение

Миссис Гослинг не сразу осмыслила значение того, что дочери рассказали ей о состоянии Лондона. Последние два месяца она каждый день убеждала себя, что во всем городе жизнь снова вошла в прежнюю колею и только Путней превратился в пустыню. Она с самого начала не одобряла переселения в Путней; там скучно и сыро и совсем нет знакомых.

Правда, ее бедный покойный Джордж родился в Путнее, но, ведь, этому уже больше пятидесяти лет; тогда в Путнее, наверное, жилось иначе; да ведь и он по шестнадцатому году перебрался в более здоровую северную часть города. Миссис Гослинг готова была во всех своих несчастьях винить Путней. Еще бы! Жить возле самой реки – как тут не схватить заразы. За последние дни она окончательно убедила себя, что все опять пойдет хорошо, как только они вернуться в Кильберн.

– Да как же это так? Вы говорите, что за весь день вы ни души не встретили? Да что ж это такое? – недоуменно повторяла она.

– Кроме тех трех женщин, о которых мы тебе говорили, ни души.

– Ну да; это понятно; люди все еще сидят, запершись, по домам, как и мы: чумы боятся – ну, и провизию стерегут, у кого запасена.

– Да нет, же, мама, не сидят.

– А вы почем знаете? Разве вы заходили в дома?

– В один-два заходили, – уклончиво ответила Бланш. – Да и заходить-то не к чему. И так видать.

– И ни один магазин не открыт! Даже на Странде? Ты наверное знаешь? – Миссис Гослинг возлагала последнюю свою надежду на Странд. Если и Странд обманет ее, все погибло.

– Ах, мамаша! Как же вы не понимаете! Ведь я же вам говорю, что Лондон весь словно вымер. На улицах ни души. Ни извозчиков, ни трамваев, ни автобусов, и трава растет посредине улицы. А магазины все – съестные – разграблены и… Ведь правда же, Милли?

– Ужас, что такое! – поддержала ее сестра.

Но миссис Гослинг все еще не могла взять в толк.

– Как же так? Я не могу понять… А в главный Почтамт, вы заходили? Уж он-то, наверное, открыт.

– Да, солгала Бланш. – И могли бы взять все деньги из касс, если б только захотели. Только деньги теперь ни к чему.

Миссис Гослинг была шокирована. – Надеюсь, мои девочки никогда не дойдут до этого. – Ее девочки отлично знали свою мать и потому умолчали о своем набеге на модную мастерскую.

– Никто бы не узнал, – сказала Милли.

– Бог все видит, – строго и наставительно сказала мать. И, странное дело, две девушки несколько смутились, хотя они думали не столько о заповедях Моисея, сколько о том, как рассердился бы викарий Церкви св. Иоанна, если бы он узнал…

– Ну, однако, надо что-нибудь предпринимать, – помолчав, сказала Бланш, – т. е. я хочу сказать: надо нам уходить отсюда.

– Мы могли бы поехать к вашему дяде, в Ливерпуль.

– Туда далеко. Не дойдешь.

– Ну что ж, на третий класс у нас денег хватит. Мы, правда, давно уже не переписывались с вашим дядей, но у меня осталось такое впечатление, что он живет недурно; хотя в такое время я, все-таки, не знаю, следует ли предупреждать его о том, что мы приедем.

– О, Господи! – вздохнула Бланш. – Мамаша, да поймите вы: нет теперь ни поездов, ни почты, ни телеграфов. И ехать можно только на лошадях, а у кого их нет, тому остается идти пешком.

Милли захныкала: – Это ужасно!

– Нет, я, все-таки, не понимаю, – развела руками миссис Гослинг.

Такие разговоры велись целую неделю. Миссис Гослинг обижалась, плакала, не хотела верить, что почта и телеграф не действуют, обижалась на дочерей, что они не хотят признавать ее родительского авторитета. Но запасы их постепенно истощались, и, наконец, после пробной прогулки по Лондону, с которой она вернулась домой вся в слезах, миссис Гослинг согласилась перебраться в прежний дом, в Вистерия-Гров. Если и в Кильберне все в таком же упадке, как в Гаммерсмите, тогда, ну, тогда пусть дочери ведут ее в деревню. Может быть, какая-нибудь фермерша сжалится над ними и временно приютит их у себя. Все-таки ведь у них есть деньги около ста фунтов золотом.

Девушки нашли на соседнем дворе двухколесную тележку с длинной рукояткой. В ней, по-видимому, возили цемент, но, когда ее вымыли и выскребли, получился довольно приличный способ передвижения для всего «необходимого», что они намеревались взять с собой. В начале они не рассчитали своих сил и навалили на тележку слишком много, но потом часть багажа вынуждены были выбросить.

Двинулись они в путь, по их расчету, в понедельник, час два спустя после завтрака. Бланш, наиболее предприимчивая, шла вперед, везя тележку за дышло и выбирая направление; миссис Гослинг и Милли подталкивали тележку сзади.

Возможно, что они были последние женщины, покинувшие Лондон.

На Аддисон-род, на подъезде одного дома они увидели Царицу Земли – мертвой, но ни одной из девушек не пришло в голову попользоваться ее драгоценностями.

* * *

С первой же минуты миссис Гослинг стала бременем для своих дочерей. Она всю жизнь прожила взаперти. Даже в лучшие дни, в Вистерия Гров, она никогда не выходила из дому, больше, как на два часа, а случалось, и целыми неделями не показывала носа на улицу, гордясь тем, что ей уже не надо ходить на рынок, а разносчики и лавочники сами являются к ней на дом за заказами. Естественно, что горизонт ее был очень ограничен и все ее внимание сосредоточено на обязанностях хозяйки дома. Прислуги она не держала; поденщица, приходившая на несколько часов три раза в неделю, делала черную работу, которой не смела исполнять сама хозяйка, из стыда перед соседями – неловко же, имея мужем старшего бухгалтера, самой, например, мыть крыльцо или мощеную плитами дорожку до калитки.

Постепенно из старухи Гослинг выработалось существо, специально приспособленное к той роли и тому месту, которое она занимала в старой схеме цивилизации. Никто, кроме ее семьи, никаких требований к ней не предъявлял, а этим требованиям она удовлетворяла вполне. Даже когда пришла чума, ей не было необходимости особенно менять свой образ жизни. Правда, в доме не хватало привычной пищи, муки, масла, сахару, сала, молока, мыла и разных мелочей комфорта, которым в двадцатом веке пользуются и люди небогатые, но с этим еще можно было помириться. А вот научиться думать и рассуждать по-новому – этого она не могла.

Хуже всего для нее было то, что ее вырвали из привычной обстановки, сорвали с насиженного места, заставляли ходить целыми днями под открытым небом. А, главное, требовали от нее сообразительности, инициативы, напряжения ума и фантазии в разрешении задачи, совершенно для нее недоступной. В ее цивилизованной натуре не осталось и тени инстинктов дикаря, умеющего вырвать пищу у Природы.

Вид Кильберна был для нее большим ударом. До последней минуты она надеялась вопреки надежде найти там хоть какое-нибудь подобие жизни. Она не могла себе представить, как же это мясная Айжена и зеленная Гоббса не открыты, и зрелище брошенных и разграбленных лавок с разбитыми стеклами потрясло ее до слез. Она так расклеилась, что девушки, сами усталые донельзя, согласились переночевать в Вистерия-Гров.

Немало слез пролила миссис Гослинг, бродя по хорошо знакомым комнатам и ужасаясь, сколько пыли насело на полу и на стульях. И тут впервые она восчувствовала утрату мужа. Когда он ушел из Путней и не вернулся, она почти не огорчилась – там она видела его только в новой роли домашнего тирана. Но здесь, среди привычных ассоциаций, она не могла не вспомнить, что Гослинг был почтенный человек, покладистый, трудолюбивый, удачливый, никогда прежде не огорчавший ее, не пьяница, не бабий прихвостень, всеми уважаемый в околотке и в приходе. С ее точки зрения он был идеальным мужем. Правда, после рождения Бланш, они перестали притворяться, будто влюблены друг в друга, но, ведь, это было только естественно.

Миссис Гослинг сидела на двуспальной супружеской кровати, которую она так долго делила с мужем, и надеялась, что он счастлив. Он был счастлив, но, если б она видела, как – вряд ли бы это особенно утешило ее. Ей смутно рисовался рай таким, каким его воображают себе христиане, и в нем Джордж Гослинг, почти не изменившийся физически, но, в какой-то странной, экзотической одежде, с арфою в руках и в дружбе с ангелами, которые представлялись ей в образе не то птиц, не то женщин. Будь она магометанкой, ее мечты были бы гораздо ближе к действительности.

* * *

До сих пор миссис Гослинг у себя в доме была полновластной хозяйкой, и дочери слушались ее беспрекословно. Но уже на второй день юным эмигранткам стало ясно, что, при всем уважении к матери, ее надо заставить подчиниться, в случае упорства, и насильно, если убеждения и ласка не помогут.

Прежде всего – и это пожалуй, было самое трудное – надо было убедить ее покинуть Кильберн, где их могла ждать только голодная смерть. Но старуха с упорством отчаяния цеплялась за это пристанище ее лучших прежних дней.

– Я слишком стара для перемен. Уж лучше я умру здесь. Не могу я. Вы, девочки, идите – вы молоденькие – а меня оставьте здесь.

Милли даже не прочь была поймать на слове мать, но Бланш не допускала и мысли о том, чтобы оставить мать одну:

– Хорошо, мамаша, – сказала она. – Если так, мы все останемся и умрем с голоду. Недели на две у нас пищи хватит, а затем – конец.

Говоря это, она посмотрела в окно – и впервые в жизни удивилась, как можно предпочитать этот затхлый тесный ящик чистому воздуху и простору полей. Там, за окном, ярко светило солнце, а здесь тусклые окна были затканы пылью и паутиной.

А мать ее была бы почти счастлива, если б ей позволили прибрать и вычистить весь дом. Есть насекомые, которые могут жить только в грязи и погибают, если их перенести в другую обстановку. Такова была и миссис Гослинг.

– Я не понимаю, почему вы не хотите оставить меня здесь, – жаловалась она.

– А вот не хотим. И не оставим, – отозвалась Бланш.

– И это гадко с вашей стороны, мамаша, что вы хотите заставить нас умереть с голоду, – поддержала Милли. – Ведь вы же сами понимаете, что нам придется голодать.

Миссис Гослинг заплакала. Она много слез пролила за этот день.

– Куда же нам идти-то?

– В деревню. Ну, хоть в Харроу.

Для миссис Гослинг было все равно, что в Харроу, что в Тимбукту. Но Милли нашлась:

– Мамаша, да ведь у нас с собой всего четыре бутылки воды. Что же мы будем пить, если останемся в Кильберне?

Миссис Гослинг озабоченно наморщила лоб, припоминая. Нет, речки в Кильберне нигде по близости не было. – Может быть дождик пойдет, – слабо выговорила она.

Бланш повернулась к ней и указала на безоблачное небо.

– Пока пройдет дождь, мы можем умереть от жажды.

Наконец, они убедили ее.

* * *

На другое утро, чуть свет, они двинулись в путь. Бланш выбрала знакомую дорогу и шла по линии трамвая. Чем дальше за город, тем больше попадалось явных следов бегства тех, кто покинул город раньше их. Трупы женщин, уже засохшие, и не зловонные, изредка скелеты, обломки мебели, одежды, ящики и чемоданы, брошенные бежавшими, которые спешили освободить себя от лишнего груза. При виде каждого трупа м-сс Гослинг бледнела и уверяла, что они идут на смерть и лучше уж вернуться, но Бланш, вся бледная, с крепко сжатыми губами, решительно шла дальше, и за нею следовала Милли, не столько из храбрости, сколько потому, что ничего другого ей не оставалось. На спусках, девушки усаживали мать на тележку, чтобы дать ей отдохнуть. Она была плохой ходок.

До Сердбери они не встретили ни одной женщины и никаких признаков человеческой жизни. Волна эмиграции, хлынувшая из Лондона, расходилась радиусом от центра, образуя круги, все более и более широкие. В районе с радиусом в десять миль от Чэрингкросского вокзала не насчитывалось в эту пору и тысячи женщин, способных прокормиться продуктами земледелия. Правда, свободных земельных участков, и очень крупных, было достаточно, но у переселенцев не было возможности осесть на них и ждать, пока в лаборатории Природы посеянное семя преобразится в пищу. И они, разбиваясь на группы и одиночки, шли все дальше и дальше, оставляя по пути немногих, кому удалось найти себе пристанище и работу на фермах. В Кенте питались преимущественно овощами; в северном Миддбоксе и Букингэмшайре – главным образом, животной пищей. Но во всех больших городах и по соседству с ними вслед за чумой по пятам шел голод, и к середине августа в городах до 70 % женщин и детей умерло от голода, если не от чумы.

В первом внутреннем кольце, с еще очень редким населением, можно было найти только тех у кого имелись фруктовые сады и огороды и кто был достаточно силен, чтобы защитить себя от наплыва переселенок, готовых все расхитить.

* * *

В Седбери они увидели целый ряд коттэджей, тянувшихся несколько в стороне от дороги. Но все три женщины тащили на гору свою тележку; подъем был довольно крут, и они так были поглощены своей задачей, что не заметили бросавшейся, однако, в глаза разницы между этими коттэджами и теми, какие до сих пор им попадались по пути. И увидали-то они их только, когда остановились передохнуть на вершине холма.

Миссис Гослинг тотчас же села на тележку, тяжело дыша и прижимая руки к бокам. Милли стояла, прислонясь к тележке и не поднимая глаз от земли. Но Бланш тотчас выпрямилась, вздохнула полной грудью и увидала над одною из труб тонкий дымок. Дым в этой пустыне – да ведь это признаки, что здесь живут люди. Бланш страшно обрадовалась. Она уже начинала думать, что, кроме них, все люди на свете перемерли.

– Ой! Смотрите! – ахнула она.

Сестра и мать ее, не спеша, подняли головы, ожидая увидеть, по обыкновению, что-нибудь ужасное.

– О! О! – воскликнула, в свою очередь Милли. Но миссис Гослинг не достаточно высоко подняла голову: – Что такое? – тупо допытывалась она.

– В этом коттедже кто-то живет, – сказала Бланш, указывая на трубу.

Миссис Гослинг просияла. – Ну, слава Богу! Может быть, они позволят мне немного отдохнуть у них. И, может быть, у них можно купить стаканчик молока. За ценою я не постою.

– Спросить, во всяком случае, можно, – сказала Милли, и они все три направились к коттеджу, до второго было не более тридцати шагов.

Вышедшая из дома женщина с минуту пристально глядела на них; затем сошла вниз, к деревянной калитке. Это была высокая, сильная женщина лет пятидесяти, с коротко остриженными седыми волосами, в короткой холщовой юбке и высоких сапогах. Лицо у нее было умное; тело сильное, мускулистое; в руках длинная толстая палка.

Дождавшись, пока маленькая процессия поравнялась с калиткой, она многозначительно указала своей дубинкой на дорогу и молвила: – «Проходите, здесь нельзя останавливаться». Голос ее и произношение обличали образованную женщину.

Миссис Гослинг и Милли изумленно переглянулись: они думали поплакать на груди у неожиданно обретенного друга. Бланш, удивленная не менее матери и сестры, пролепетала: