Ты, уставший ненавидеть

– Могу ли я вам помочь, сын мой?

Юрий вздрогнул. Он даже не заметил, когда священник успел подойти. Орловский узнал его, хотя видел лишь однажды, два месяца назад. Он вспомнил, что нового настоятеля зовут отцом Леонидом…

– Я… Нет, спасибо… отец Леонид…

Слова выговаривались бездумно, сами собой. Священник кивнул, хотел было отойти, но помедлил:

– Извините, сын мой. Просто, я узнал вас. Вы ведь Орловский Юрий Петрович?

На миг вернулся охватил страх. Откуда? Может, и этот, сменивший отца Александра, из тех, что обкладывают его, словно волка, по столичным улицам?

Священник, кажется, понял. Понял – и удивился.

– Да вы же заходили сюда, сын мой. Помните, как раз на день Сергия Радонежского?

Да, тогда, два месяца назад, был какой-то праздник…

– Так что чему дивиться, сын мой? Вы-то, вижу, меня не забыли.

– Но вы же священник! – на этот раз пришлось удивиться Орловскому.

Отец Леонид покачал большой лохматой головой:

– Отчего же так? Долг мой помнить всех. Да и немного прихожан ныне. А мы с вами еще и беседовали…

Юрий кивнул. Все верно, он спрашивал об отце Александре.

– Тогда вы представились. Как же я мог запамятовать-то? Вы ведь Орловский, ваш прадед и дед ваш были здешними ктиторами.

Этого Юрий не знал. Мать не рассказала ему – не успела. А может, просто опасалась.

– В самом деле? – он удивленно оглядел церковь, словно увидел ее в первый раз. – Я помню, что наша семья что-то дарила… Вот эту икону…

– Не только эту. Давеча прочитал, что иконостас был дедом вашим заказан. Из самого Киева мастеров приглашал.

Орловский невольно улыбнулся. Сейчас это казалось сказкой – давней и невероятной. Интересно, что сказали бы в парткоме музея, узнай они это?

– Пойдемте побеседуем, сын мой!..

Юрий хотел возразить, но почему-то смолчал и послушно прошел вслед за священником в небольшую боковую дверь. Очевидно, это была ризница, но в таких тонкостях Орловский не разбирался. Войдя, священник привычно перекрестился на большую икону в дорогом серебряном окладе. Юрий поспешил сделать то же – и вдруг замер.

– Это… это же наша икона! Святой Георгий, правда?

…Лицо всадника было сурово и спокойно. Казалось, он не испытывает радости от победы над корчившимся под золочеными копытами коня чудовищем. Воин исполнил долг – и чувствовал лишь холодную брезгливость к мерзости, только что поверженной наземь. Он слишком устал, как солдат, у которого за спиной бесчисленный ряд смертельных схваток, и еще столько же – впереди, до самой смерти…

– Эта икона висела у нас в доме, – волнуясь, заговорил Орловский. – Потом, я болел, у меня была корь… или скарлатина… Мама подарила ее церкви, в благодарность за то что я выздоровел. Я еще потом удивлялся, почему ее там нет?..

– Сие очевидно, – вздохнул отец Леонид. – Икона древняя, да и оклад серебряный. Висела бы на виду – давно пришлось бы расстаться. Не пожалели бы!.. Что ж, раз это ваш святой… Поставьте свечу, Юрий Петрович!

Орловский вновь послушался, но, когда он уже подносил кончик тонкой желтой свечки к лампадке, священник остановил его:

– Не зажигайте. Просто поставьте – и все…

Юрий даже не удивился. Мало ли какие неведомые правила существуют по поводу возжигания свечей? Он сел на предложенный священником стул, рука потянулась к карману, где лежала пачка «Нашей марки», но он сдержал себя: не время и не место.

– Курить тянет? – понял его отец Леонид. – Вижу. Сам грешен. Пускаю дым, аки змий на вашей иконе. Грех, конечно…

Юрий вновь усмехнулся. Конечно, и это грех. Если б все грехи, переполнившие землю, были столь же незамысловаты…

И вновь священник его понял:

– Вы ведь человек не церковный, сын мой?

– В каком смысле? – не понял Орловский. – Да, в церкви бываю редко, грешен…

– Я не только об этом, – покачал головой отец Леонид. – Людям мирским иногда странной позиция Церкви кажется. Особенно в такие времена, как ныне. Все заняты политикой, а священники толкуют о крепости брака, вреде винопития, о том же курении. Иные удивляются, иные соблазняются даже…

– А вы считаете, что Церковь должна быть вне политики?

Он тут же пожалел о своих словах. Вступать спор не было ни сил, ни желания.

– Увы, сие тоже невозможно. Но я о другом. С точки зрения Церкви, такие вроде бы мелочи порой важнее мировых катаклизмов. Догадываетесь почему, Юрий Петрович?

– Да, – об этом Юрию уже приходилось беседовать с отцом Александром. – Церковь считает своей главной задачей спасать души. А для каждой отдельно взятой души эти мелкие проблемы порой важнее…

– Очень зло формулируете, сын мой…

Сказано было без всякого осуждения, просто как признание факта. Юрий почему-то ощутил что-то напоминающее легкую обиду. Внезапно – терять все равно было нечего – он решился:

– Отец Леонид, вы не скажете, что с отцом Александром?

Отец Леонид медленно перекрестился, ничего не сказав, но Юрий понял.

– Но почему? – вновь не выдержал он. – Ведь он же просто священник!

– Увы, и этого вполне достаточно, – на широком лице отца Леонида на миг промелькнула горькая улыбка. – Статья 58-я – как врата адовы… Отец Александр получил десять лет, но доехал лишь до Читы. Сердце…

Юрий закусил до боли губу. Вспомнился давний разговор с Терапевтом о целесообразности террора. Тогда оба они согласились с бессмысленностью подобного, но в эту минуту Орловский подумал иначе. Может, лучше было делать так, как подсказывала горячая кровь его рода: стрелять, взрывать, вызывать на поганых большевистских рожах гримасу ужаса…

– Вот и вы ожесточились, – вздохнул священник. – И вы желаете воздавать злом за зло…

– Злом за зло… – Юрий уже не думал о осторожности. – Моего отца убила солдатня в 17-м, брат погиб в армии Врангеля в 20-м, мать не выдержала – умерла, ей еще и пятидесяти не было!.. Мои друзья, одноклассники…

Он захлебнулся словами – и умолк.

– И вы хотите быть судьей? – негромко поинтересовался священник. – Чем же вы отличаетесь, сын мой, от тех, кто судил ваших близких? Ведь они наверняка тоже считали, что правы!

– Ну хорошо, – все-таки этот священник заставил его спорить. – Не судите, да не судимы будете – это я помню. Учил в детстве! Но скажите, отец Леонид, что делать мне? Меня должны арестовать! Так что мне – простить врагов моих? Или, может, даже помолиться за них, за большевиков, за власть нашу родную, предержащую? Они… Эти!..

– И вы считаете себя мудрее Всевышнего? – грустно улыбнулся отец Леонид. – Думаете, что лучше Его знаете, какую историю должно иметь России? Между прочим, апостолу Павлу тоже была не по душе власть кесаря Тиверия. Но он все же сказал, что нет власти аще не от Бога. Нет – понимаете? А между тем, сей апостол был не смирен духом…

– Тиверий… – вздохнул Орловский. – Извините, батюшка, я по образованию историк. Разве это сравнимо? Тиверий казнил десяток сенаторов, а коммунисты…

– Разве дело в арифметике? – голос священника внезапно стал суровым. – Ежели одна власть убила десять невинных, другая же – десять миллионов, значит, первая лучше?

– Нет… наверное, нет…

Юрий пожалел, что затеял этот бессмысленный спор. Священник мог принять его за обыкновенного провокатора. Ничего себе тема для беседы на двадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции!

– Извините, – он покачал головой и встал. – Вы правы… Я пойду.

– Я вас не убедил, сын мой, – священник тоже встал и вновь невесело усмехнулся. – Вы уходите ожесточенным, полным ненависти. А этот груз нести опасно, особенно туда…

Юрий понял. Нет, отец Леонид не убедил его. Любить врагов… Даже в наивные евангельские времена это было уделом немногих, а сейчас, после Армагеддона…

– Погодите, – остановил его священник. – Свеча…

Орловский кивнул и шагнул к иконе и вдруг замер. Свечи не было. На том самом месте стояла какая-то другая, горящая, уже успевшая уменьшиться почти на треть…

– Моя свеча, – растерялся он. – Она куда-то…

Отец Леонид неторопливо подошел к иконе, перекрестился:

– Иных свечей тут не было. Это – ваша.

– Но… я не зажигал ее!..

Орловский растерялся. На ум пришел давний рассказ, слышанный еще на первом курсе о том, что в средние века свечи натирали фосфором – для самовозгорания. Но он ведь купил эту грошовую свечку совершенно случайно!..

– Я не зажигал… – повторил он, чувствуя себя обманщиком.

– Да, не зажигали, – все так же спокойно подтвердил священник. – Но сие не важно. Она горит.

Юрий помотал головой. В мистику он не верил, а к церковным чудесам с плачущими иконами привык относиться более чем скептически.

– Но как это? Почему?

– Не ведаю, сын мой, – отец Леонид внимательно поглядел на икону, затем на своего собеседника. – Вам должно быть виднее, Юрий Петрович. Это – ваша икона. Это – ваша свеча…

Орловский был сбит с толку. Заговори священник о чуде или о чем-либо подобном, он был готов по привычке опровергать, спорить. Но ведь он видел своими глазами!..

– Но… что это должно значить, батюшка?

Отец Леонид пожал плечами:

– Считайте это знаком. Или, ежели хотите, итогом нашего достаточно бестолкового диспута… Юрий Петрович, не знаю, даст ли еще Бог свидеться… Прошу вас, что бы не случилось, забудьте о ненависти! Не берите греха на душу. Вы устанете ненавидеть, а сил на любовь уже не будет… Прошу вас!..

Орловский не ответил – слова не шли на ум. Взгляд вновь упал на икону. Лик Георгия в неярком сверкании серебряной ризы на этот раз показался чужим и далеким, словно бывший младший командир римской армии на какой-то миг забыл о своем непутевом тезке… Юрий склонил голову под благословение, невнятно попрощался и быстро прошел через полутемный храм к выходу.

На душе было тяжело. На смену уже привычному страху пришел стыд. Орловский понял, что вел себя попросту безобразно. Он пришел в церковь, священник, почувствовав, что случайному гостю нужна помощь, обратился к нему, а он, всегда считавший себя воспитанным человеком, обрушился на отца Леонида чуть ли не с руганью! Смелым же он оказался в разговоре с беззащитным священником!

Хотелось немедленно вернуться, извиниться. Нет, он не был согласен с отцом Леонидом. Юрий считал, что имеет полное право на ненависть к врагу, но ведь он говорил со священником! У церкви своя правда, поэтому священнослужителей не посылают в бой…

Орловский уже был готов повернуть назад, но, опомнившись, поднял взгляд – и вздрогнул. Двое, о которых он успел забыть, стояли прямо перед ним, у входа в переулок. Тот, что помоложе и пониже ростом, беззаботно дымил папироской, и на лице его плавала блаженная ухмылка давно не курившего человека. Второй, постарше и повыше, тоже держал папиросу в пальцах, но не курил, а раздраженно вертел ее, словно что-то его в этой папиросе не устраивало.

Юрий сделал несколько шагов вперед, остановился, а затем заставил себя вновь идти дальше. Сейчас эти двое уступят дорогу, затем вновь потащатся следом…

Они действительно расступились, но внезапно, когда Орловский оказался как раз между «топтунами», тот, что постарше, хмыкнул, сунул не понравившуюся ему папиросу в карман, и повернулся к Юрию:

– Слышь, Орловский, ты ведь «Нашу марку» куришь? Кинь одну!

На миг стало холодно. Ни о чем не думая, Юрий сунул руку в карман пиджака, выхватил пачку и не глядя отдал ее типу в дорогом костюме. Тот извлек одну папиросу, аккуратно закрыл коробку, вернул.

– Благодарствую. Никакого сравнения!

Он прикурил, с наслаждением пустив в небо струю дыма. Юрий все еще стоял, машинально поправляя пиджак. Тот, что был помоложе, продолжал как ни в чем не бывало блаженно ухмыляться.

– Да ты чего? – удивился старший «топтун». – Гуляй дальше, Орловский! Тем более, в храме побывал, душу облегчил…

Не дослушав, Юрий шагнул прочь. Через мгновение сзади неторопливо зашлепали по мостовой две пары туфель. Орловский заставил себя не оглядываться и резко ускорил шаг. Его вновь охватил гнев, но уже не на себя, а на тех, кто неторопливо и тщательно готовил расправу. «Нельзя их недооценивать», – вновь вспомнились слова Терапевта. Да, в него вцепились мертвой хваткой. Пока еще только здесь, на улице, чтобы не отпускать ни на шаг, заставив почувствовать свое вездесущее всесилие. А скоро – и там, в лабиринтах Большого Дома, где за него возьмутся по-настоящему…

Юрий не выдержал и все-таки оглянулся. «Топтуны» шли медленно, как бы нехотя, прогуливаясь. На мгновенье его охватило жуткое чувство бессилия. Захотелось что-то сделать, чтоб согнать наглые ухмылки с лиц этих уверенных в себе типов. Взгляд скользнул по улице, по высоким пятиэтажным домам…

Орловский невольно усмехнулся. Значит, «гуляй дальше»? Что ж, они знают даже сорт его любимых папирос. Наверное, знают и то, что сейчас он, Юрий, идет по знакомой с детства улице, по которой мог бы бродить даже с завязанными глазами. Чуть дальше стоит шестиэтажный дом, где они жили, покуда десять лет назад не пришлось переехать на Ордынку…

Мысль показалась мальчишеской, совершенно несерьезной для тридцатитрехлетнего интеллигента накануне неизбежного ареста. Убегать и скрываться Орловский не собирался хотя бы потому, что прятаться в Столице без помощи Терапевта негде, а за черту вокзалов его не выпустят. Но захотелось что-то сделать – просто, чтобы выплеснуть злобу, чуток потешиться перед неизбежным. Юрий замедлил ход, мысленно прикидывая знакомые маршруты. Первая, нужная ему подворотня, как раз справа…

Юрий нырнул в темноту и побежал. Через секунду он уже был в маленьком глухом колодце двора перед черневшими дверями двух мрачных подъездов. Тот, что слева, проходной, именно здесь они любили играть в индейцев и ковбоев. Подъезд был «Ущельем Смерти», которое вело прямо в волшебную страну «Зарем».

…По подъезду он бежал с закрытыми глазами, как бегал в детстве. Сейчас налево… Нога нащупала ступеньку, секунда – и Юрий был уже в «стране Зарем», то есть в другом дворе, таком же глухом и тихом. Какая-то дама, несшая корзину с бельем, удивленно замерла и уступила дорогу. Здесь было целых три подъезда, проходной – средний…

Вновь очутившись в темноте, Юрий вдруг представил, что он не бежит дальше, а прячется здесь, и, когда первый «топтун» все-таки находит дорогу, хватает его мертвой хваткой за горло, отбирает оружие и документы… Орловский грустно усмехнулся – драться не приходилось с самого детства, а враги были не «по игре», а настоящие. Он бросился дальше и вновь оказался во дворе, но уже большом, шумном, где играли дети, и стояла серая, чуть скособоченная от времени голубятня.

Юрий перешел на шаг, не желая привлекать лишнего внимания. Влево, к сараям… Возле одного из них росло дерево – высокий тополь с изогнутым кривым стволом. Орловский улыбнулся: какой-то карапуз как раз пытался забраться по стволу наверх…

Орловский расстегнул пиджак – и через секунду был уже на крыше сарая. Гулко отозвалась потревоженная жесть. Когда-то на шум выбегал хозяин – татарин, местный дворник. Жив ли он еще?.. Пять шагов – и Юрий был уже на противоположном краю крыши. Здесь надо прыгать.

…Орловский мягко опустился на землю, привычно согнув ноги в коленях. Какой-то мужчина с негромкой руганью шарахнулся в сторону, но Юрий даже не оглянулся. Впереди был еще один двор, на этот раз совсем маленький. Правда, единственный подъезд не имел сквозного прохода, но рядом – калитка, которая вела через небольшой палисадник на улицу.

Калитка оказалась наглухо заколоченной, но забор был невысок, мгновение – и Орловский очутился в знакомом палисаднике. Мелкая собачонка, похожая на крысу, успела пару раз недоуменно тявкнуть, но Юрий был уже у другой калитки, выходившей на улицу. Он прошел квартал насквозь. Чтобы обойти по улицам, даже зная, куда направляешься, потребуется ровно втрое больше времени. Последнее было много раз проверено во время лихих погонь еще в детские годы. Орловский удовлетворенно улыбнулся и достал папиросы. Рука уже тянулась к спичкам…

…Тот, что был постарше и повыше, стоял рядом с калиткой, с ленивым любопытством разглядывая каменные пасти львов на фасаде соседнего дома. Юрий глотнул воздух, машинально сделал шаг вперед, словно кролик, увидевший удава.

– Чего, Орловский, набегался? – «топтун» ухмыльнулся и пожал плечами. – Ну давай, бегай!..

Сзади послышались неторопливые шаги. Второй «топтун» выходил из палисадника, поправляя сбившийся на сторону галстук.

– Че, спекся? – вопрос прозвучал так же спокойно и лениво.

Первый вновь скривил губы:

– Слышь, Орловский, пошли лучше пивка выпьем. Тут, за углом, пивнуха, там не разбавляют…

За углом действительно была пивная. Тогда, много лет назад, ее держал какой-то грек-нэпман.

– Я не хочу пива… Не пью…

Нелепые слова вырвались сами собой. Юрий почувствовал себя раздавленным и бессильным. Он попытался дать бой на знакомой территории и проиграл – быстро и бесповоротно. Родные стены не помогли. А если бы он и вправду попытался бежать?

– Да, знаю, – вздохнул «топтун». – Коньяк предпочитаешь! Где только деньги берешь, Орловский?.. А может, пошли? Там буфетчица знакомая, устроимся в кладовочке, хряпнем по кружке…

Юрий представил себя в тесной кладовке, что находилась сразу же за стойкой, рядом с этими двумя типами, поглощающими пиво. Зрелище походило на дурной сон, но он прекрасно понимал, что и такое вполне возможно. Этим двоим, видать, действительно надоело бегать за ним. А может, и не пиве дело. Просто таков метод: загонщики постепенно приближаются к жертве. Сначала просто идут сзади, затем просят закурить, потом вместе идут в пивную…

– А то пошли в зоосад, – внезапно предложил молодой. – Зверюшек посмотришь…

– Там клетки – не разбежишься, – хмыкнул первый. – Ладно, Орловский, гуляй, коли охота. Можешь таксомотор взять – для разнообразия. А лучше ступай домой – бельишко собери, папирос… Пригодится! А то у нас наряд только на сегодня…

Они ничего не скрывали. Значит, этот день – последний. Придут за ним, скорее всего, под утро, чтобы вытащить одуревшим и сонным из постели, поставить в одних кальсонах посреди комнаты и начать обыск – неторопливый основательный…

Орловский отвернулся, и, не обращая внимания на ухмыляющуюся «свиту», не спеша пошел к трамвайной остановке. Выходит, он поступил верно, что не пошел вчера на встречу с Терапевтом! Ведь за ним могли начать слежку сразу. Правда, это означало, что они могли увидеть Нику!.. Впрочем думать об этом уже поздно. Они оба выбрали этот путь. Он – взявшись писать книгу, она – связавшись со смертником. Не раз и не два он просил ее уйти, намекал, даже пытался объясниться. В ответ Ника шутила, уверяя, что с ее фамилией можно не бояться Большого Дома.

Отчасти это была правдой. Кроме того, Терапевт твердо обещал помочь – и даже намекнул, что можно сделать в такой ситуации. Именно тогда Юрий узнал кое-что о человеке, которого они решили назвать Флавием. Странный псевдоним казался тогда очередной выдумкой Терапевта, и лишь значительно позже Орловский узнал, что Флавий окрестил себя сам. Юрий поинтересовался, кого из трех императоров этой римской династии имел в виду их неизвестный товарищ. Терапевт засмеялся, предположив, что тот имел в виду четвертого Флавия – Иосифа, перешедшего на сторону победителей-римлян, но в душе оставшегося верным своему народу. Впрочем, как пояснил его друг, Флавий по характеру скорее не еврей, а китаец.

Да, Терапевт и Флавий могли помочь Нике. Это успокаивало, тем более она сама едва ли могла всерьез заинтересовать хозяев Большого Дома. Собственно, кто такая Ника, если взглянуть со стороны? Очень красивая женщина, супруга человека, о работе которого не положено говорить вслух, дама, привыкшая отдыхать в Сочи и одеваться у Ламановой, бывавшая на правительственных приемах, сидевшая пару раз за одним столом с самим товарищем Сталиным. Конечно, (кто без греха?) у нее имелся любовник – крайне сомнительная с точки зрения советской власти личность, а посему эту случайную личность можно и нужно поскорее забыть…

Не так давно он сказал об этом ей прямо, уже без намеков. Ника слушала молча, сжимая в зубах папиросу – курить она никогда не курила, но в минуты волнения часто закусывала зубами папиросный мундштук, уверяя, что это ее успокаивает. А затем назвала Юрия дураком и спокойно, без своей обычной улыбки спросила, неужто он считает, что она дорожит хоть чем-нибудь из всего этого? И что не бросит все черту, если он позовет ее в свой холодный флигель? В тот момент Юрий понял, что Ника действительно не шутит, что она сделает это; ему стало радостно и, одновременно – страшно. Будь Орловский просто рядовым полунищим интеллигентом, кто знает, что бы он ответил. Но книга была уже почти закончена… Любовницу могут и не тронуть, супругу же врага народа Юрия Орловского ждал только один исход.

Тогда он отшутился, переведя разговор на свою неказистую внешность, заметив, что им будет невозможно даже показаться у приличных знакомых. Это была его любимая тема – подшучивать над своим невысоким ростом, сутулостью и ранними залысинами. В конце концов Ника рассмеялась, назвала его, как обычно в подобных случаях, «ушастым ежом» и «редким эндемиком», и опасный разговор удалось оборвать.

…Домой он добрался часа через два. Преследователи не отставали, но держались теперь в отдалении. Очевидно, они поняли, что жертва решила забиться в нору, значит можно не тратить силы, а просто ждать, пока не придут охотники и не выкурят ее оттуда…

Юрий разделся и рухнул на диван. Хотелось просто лежать, глядя в покрытый паутиной потолок. Ника часто грозилась устроить у него уборку, и каждый раз Юрий отбивался, уверяя, что приберет все сам. Он и в самом деле регулярно наводил порядок в своем холостяцком жилище, но до потолка руки не доходили, и Ника то и дело спрашивала его, каков настриг паутины и выполняют ли его подопечные пятилетний план. Теперь уже незачем было разрушать хитрые невесомые витражи. Орловский хотел еще раз обдумать то неизбежное, что стояло уже у порога, но мысли не шли на ум, и внезапно для самого себя он заснул, провалившись в темный омут без сновидений и раздумий.

Когда он проснулся, был уже вечер. Стемнело, в окно падал свет горевшего во дворе фонаря. Юрий вышел на крыльцо и поглядел в сторону ворот. Там по-прежнему стояли двое – правда, другие. Очевидно, дневная парочка уже успела честно отработать свой нелегкий хлеб.

Внезапно Юрий понял, почему многие, о чем приходилось неоднократно слышать, воспринимают арест с облегчением. Вначале это представилось диким, но теперь причина была очевидна. Никто, ни виновный, ни безвинный, не выдержит нескольких дней такой слежки. Лично с него хватило и суток. Лучше уж сразу, чтобы не ждать, не прислушиваться к шуму мотора на улице, к тяжелым шагам на крыльце…

Юрий крепко запер замок, навесил щеколду и даже подпер дверь валявшимся с зимы поленом. Потом, вспомнив свой первый арест, когда за ним тоже пришли ночью, он наполнил ведро водой, поставив его прямо посреди темного коридора. Сделанное его порадовало, как и то, что удалось выспаться. Теперь можно всю ночь бодрствовать, и доблестные чекисты не застанут его спросонья и в одних кальсонах. А дверь… Орловский усмехнулся и прошел в комнату.

Он еще раз внимательно проверил стол, подоконник и полки. Вчера он поработал на совесть – ничего опасного не осталось. Хотя… На полке он заметил маленький томик Теннисона. Ну конечно, его принесла вчера Ника, вручив ему сразу, еще на пороге, а потом заметила дым от горящих бумаг… Юрий взял томик и быстро его перелистал. Так и есть! На форзаце карандашом была написана фамилия Ники – еще девичья. Юрий на миг задумался, затем, мысленно пожалев прекрасное издание, вырвал форзацный лист и аккуратно сжег его в пепельнице.

Оставалось подумать, как убить ночь. Пустая комната пугала, и Юрий зажег вторую лампу. Стало светлее, и он невольно улыбнулся. Вот и все! То, чем он жил все эти годы, заканчивается. А что впереди? Орловский вновь вспомнил, что говорил ему Терапевт, когда они беседовали о неизбежном провале. «Поймите, Юрий! – его друг сделал тогда паузу и посмотрел прямо в глаза, что бывало крайне редко. – Вы не нужны мертвый! Вы нужны живой, Юрий. Постарайтесь выжить! Если будут заставлять признаться в какой-нибудь ерунде – соглашайтесь! Если поймете, что они знают все – подписывайте! Но помните – там есть только три правила: никому не верить, ничего не бояться и ни о чем не просить…»

Тогда Юрий не стал спорить, но дал себе твердый зарок. Он никогда не расскажет им – ни о Терапевте, ни о Флавии, ни о Марке. Но Орловский понимал и другое. Для тех, кого сейчас косит страшная коса, кого по ночам забирают «маруси» и «столыпины», арест означает конец, чаще всего – безвозвратный. Невиновным, кого брали тысячами и тысячами, следовало думать только об одном – как уцелеть. Но он, Юрий Орловский, не случайная жертва. Он – враг, настоящий враг тех, кто погубил его Родину. А значит, и после ареста, его сражение не закончено. Правда, теперь бой будет вестись в абсолютно неравных условиях, песчинка попадает в жернова, мелющие все и вся… Но если песчинка тверда, то оставит на камне царапину. Нет, еще ничего не кончено! Юрий вспомнил отца Леонида и покачал головой. Священник ошибся. Ненависть к врагу – это то, что поддержит, не даст пропасть напрасно. Ненависть – и любовь к друзьям, к тем, кого уже нет, и кто еще жив, чья жизнь зависит от него, Юрия Орловского…