Полная версия
Ты, уставший ненавидеть
Андрей Валентинов
Ты, уставший ненавидеть
Теплым сентябрьским днем на коктебельском пляже, как раз напротив знаменитого дома Волошина, два гражданина принимали солнечные ванны. Накануне шел дождь, и это распугало отдыхающих – почти никто не пришел на берег насладиться прелестями «бархатного» сезона. Лишь неподалеку от пустынного в этот час пирса какие-то дамы играли огромным надувным мячом да несколько чудаков из съехавшихся Коктебель литераторов восседали в шезлонгах, лениво поглядывая на черную глыбу Карадага. Итак, вокруг никого не было, и эти двое могли без всяких помех с удобством расположиться на большой подстилке под лучами крымского солнца. Точнее, на подстилке сидел один – высокий, необыкновенно тощий мужчина лет пятидесяти, совершенный альбинос, скрывавшийся от солнца под большой белой панамой, накинув для верности на плечи махровое полотенце. Второй, среднего роста крепыш, сидел прямо на гальке, подставляя горячим лучам загорелые почти дочерна плечи. Альбинос дымил «Казбеком», его молодой спутник, похоже, напротив, не переносил табачного дыма, стараясь отодвинуться подальше от медленно поднимавшихся в безоблачное небо сизых никотиновых колец.
Они беседовали. Тот, что постарше, говорил быстро, горячо, сосед же его отвечал не торопясь, взвешивая слова и делая перед каждой репликой паузу. Будь рядом кто-либо посторонний, он неизбежно обратил бы внимание некую странность. Крепыш, явный славянин с сильными, немного грубоватыми чертами широкого русского лица, отчего-то отзывался на имя Арвид. Альбинос, говоривший с заметным акцентом, да и по виду весьма напоминавший эстонца или финна, в свою очередь, не возражал, когда собеседник именовал его Василием Ксенофонтовичем. Впрочем, это была не единственная странность беседы, которую двое отдыхающих вели в погожий сентябрьский день года от Рождества Христова 1937-го, от начала же Великой Смуты, 20-го.
– …Вижу, Арвид, вам не нравится Коктебель!
Альбинос подкрепил свое умозаключение мощной затяжкой, на миг окутавшись целым облаком табачного дыма. Тот, кого называли Арвидом, медлил с ответом, лениво подбрасывая на ладони мелкие камешки.
– Уверен, вы предпочитаете Ниццу…
Сделав такой вывод, альбинос отчего-то дернулся, сбросив махровое полотенце на подстилку. Впрочем, он тут же поспешил восстановить порядок, водворив его на розовые, не принимавшие загара плечи.
– Ницца? – крепыш медленно поднял голову и оглядел окрестности так, словно видел их в первый раз. – В Ницце неплохо, Василий Ксенофонтович.
Он вновь замолчал, затем неожиданно добавил:
– Но здесь тоже хорошо.
Альбинос вновь дернулся, поддержал спадавшее с плеч полотенце и тщательно загасил окурок.
– А мне показалось, что вам здесь скучно. Вы даже на Карадаг не смотрите.
– Я туда смотрю, – Арвид повел крепким подбородком в сторону противоположного конца бухты, где тянулась цепь невысоких гор, закрывавшая вид на близкую Феодосию. Василий Ксенофонтович поглядел в указанном направлении и пожал плечами, вновь чуть было не лишившись полотенца:
– Ну, я вас не понимаю! По сравнению с Карадагом…
– По-моему, это очевидно, – на этот раз крепыш не замедлил с ответом. – Карадаг, он слишком… лакированный. А там, в этих серых холмах, что-то есть. Тускула…
Странное слово прервало на минуту беззаботный разговор. Альбинос покачал головой и ответил совсем другим тоном – серьезным, даже суровым:
– Да, похоже. Во всяком случае, если верить фотографиям. Только там холмы черные.
– Черные…
Арвид еще раз взглянул на далекие горы, и по его бесстрастному лицу скользнула легкая, еле заметная усмешка. Его собеседник тоже усмехнулся, но уже широко и беззаботно.
– И все-таки вы не правы. Карадаг – не лакированная картинка. Недаром гражданин Волошин не мог без него жить. А у покойного, я вам скажу, было чутье!..
Арвид наконец соизволил бросить беглый взгляд на Черную гору.
– Может быть… Вы с ним, с Волошиным, здесь познакомились?
Василий Ксенофонтович охотно кивнул и вновь улыбнулся, словно это воспоминание доставило ему явное удовольствие.
– Как раз десять лет назад. Я пришел к нему с тетрадкой стихов. Так сказать, к мэтру.
– Сами писали?
Вопрос, явно не очень почтительный, заставил альбиноса возмущенно взмахнуть рукой, но тон, которым он отреагировал, был совсем иным – спокойным и наставительным:
– Естественно, сам… Арвид, дорогой, такие, как Волошин – это вам не одуревшие от ненависти беглые врангелевцы. Поймите, это был интеллектуал, умница, с такими можно работать только в полную силу! Я писал эти стихи два месяца. Он же должен был мне поверить. Такие мастера чувствуют неискренность за версту!
– Тогда не понимаю, – крепыш чуть дернул щекой и недобро сощурился. – Чтоб Волошин вам поверил, вы должны были оплакивать матушку-России и ругать большевиков…
– Да нет же!
Василий Ксенофонтович даже привстал. От волнения акцент в его речи стал более заметен, и даже вновь упавшее с плеч полотенце оставило альбиноса равнодушным:
– Если бы я, дорогой Арвид, написал нечто подобное, он бы понял, что я лгу. Я писал о том, во что верил…
– О мировой коммуне? О Красной Армии?
– Да! Таким, как он, важно не содержание, а искренность, поймите!.. Арвид, там, где вы бываете, вам придется беседовать с такими, как Волошин. Не ошибитесь! Их не провести, это вам не генерал Тургул и не атаман Семенов. Волошину понравились мои стихи, он даже предложил кое-что отправить в какой-то журнал…
– Но это не входило в план операции, – вновь криво усмехнулся крепыш.
– …Да, это не входило в план операции. Но главное – он мне поверил. А дальше все было достаточно просто.
– Почему же его не взяли?
– Из оперативных соображений, – Василий Ксенофонтович наконец-то вспомнил об упавшем полотенце и заботливо водрузил его на место:
– Сам он был уже не опасен. А вот вокруг него увивались некоторые весьма любопытные личности. Впрочем, проживи Волошин еще годик, ему бы вспомнили кое-что. Хотя бы стихи о крымской чистке.
Усмешка исчезла с лица Арвида, губы сжались в узкую полоску.
– Да, помню… Но ведь он писал правду? Ведь это было?
– Было… – ответ прозвучал глухо, словно отдаленное эхо.
– Говорят, тогда погибло больше сотни тысяч… Или это было нужно революции?
– Это было нужно революции… – вновь отозвалось эхо.
Разговор опять прервался. Арвид по-прежнему смотрел на пологие склоны серых холмов. Василий Ксенофонтович курил, то и дело бросая на своего молодого собеседника короткий внимательный взгляд.
– Как вам японцы?
Вопрос прозвучал неожиданно, но крепыш даже не стал отвечать, ограничившись легким движением плеч.
– Но все-таки… – альбинос не отставал и даже подсел поближе. – Какие-нибудь сложности? Неувязки?
– Нет…
– Значит, мы вас готовили правильно, – Василий Ксенофонтович оживился и даже потер ладони. – Не зря я вас заставлял писать хокку! Не разучились?
И вновь ответа не последовало. Альбинос хмыкнул:
– Ну-ка, прошу вас, Арвид. Тряхните стариной!..
– На какую тему? – вопрос прозвучал так, словно собеседнику предложили решить математическую задачу.
– О Карадаге, – альбинос вновь усмехнулся и поудобнее откинулся на покрывало.
Арвид неторопливо оглянулся, окинув спокойным взглядом громаду Черной горы, вновь отвернулся. Несколько секунд длилось молчание, наконец крепыш медленно проговорил, почти без всякого выражения, равнодушно:
Старый тигр застылВозле недвижной глади…Очень хочется пить.Альбинос даже зажмурился, словно услышанное доставило ему неизреченное удовольствие, но затем задумался.
– И все-таки японец никогда не написал бы так прямо – в лоб…
Он помолчал, затем с силой ткнул окурок в гальку:
– За стих – оценка «хорошо», за выдержку – «отлично» с плюсом. Можете задавать вопросы…
– Я?! – в голосе Арвида звучала легкая ирония. Его собеседник понял:
– Все-таки обиделись на руководство! Ладно, сформулирую сам… Почему меня, то есть вас, срывают с задания, когда вы уже на полпути к цели, вызывают в Столицу, три дня там маринуют, а затем, не сказав ни слова, привозят сюда. Так?
– Вроде. И можете добавить – даже не выслушав.
– Даже не выслушав, – альбинос кивнул. – И вам остается либо ждать ареста за неведомые грехи, либо считать, что начальство спятило… Или запаниковало, так?
Крепыш не ответил и даже не повернулся, но было ясно, что его спокойствие – напускное.
– Начальство не спятило, – продолжал альбинос, уже в манере собеседника – неторопливо, делая паузы между фразами. – Но вот по поводу паники… Ну, если не паники, то чего-то подобного… В Столицу вас вообще нельзя было вызывать. Вы пробыли там три дня – и, увы, вас там увидели те, кто не должен был. Пришлось везти вас сюда, в Коктебель, чтобы спокойно поговорить…
Василий Ксенофонтович вновь улыбнулся:
– Начну издалека. После того, как вы приехали из Японии и получили орден, в Столице случилось одно презабавное происшествие. Изучив ваш отчет, некто, назовем его товарищ Иванов…
При эти словах Арвид резко обернулся. Альбинос с удовлетворением хмыкнул и повторил:
– Да, товарищ Иванов… Так вот, он собрал у себя наших ведущих авиаконструкторов. И, представьте себе, отдал любопытный приказ. Знаете какой?
Крепыш не ответил, но с нескрываемым уже удивлением и даже волнением замер, ожидая продолжения.
– Товарищ Иванов приказал свернуть все, слышите, все работы ведущих КБ! И вместо плановой продукции сосредоточить силы на подготовке самолета нового типа. Догадываетесь, какого?
– «Накадзима»… – ответ прозвучал глухо и как-то хрипло.
– Да, «Накадзима». За документацию, привезенную вами, вы получили свой орден, а вот товарищам авиаконструкторам пришлось ломать головы. Представьте – у Поликарпова на выходе истребитель, у Петлякова – высотный бомбардировщик, а им велят делать нашу советскую «Накадзиму»… Ну вот, а сейчас другой сотрудник вернулся с задания, и пришлось собирать новое совещание. Только на этот раз свои планы придется менять не авиаконструкторам, а вам.
– Но… постойте! – крепыш настолько удивился, что его напускное спокойствие сгинуло без следа:
– Василий Ксенофонтович! Я же привез заключение экспертов. «Накадзима» – слабый самолет! Он может действовать только в условиях чистого неба. Любой нормальный истребитель…
– Я передам ваши соображения командованию.
Несмотря на строгий тон, это была, по всей вероятности, шутка, поскольку оба улыбались.
– Вот-с! Так что теперь ваша очередь.
– Я уже собирался ехать в Абердин.
– Знаю. Очень жаль, но придется отложить. И вот что…
Альбинос быстро оглянулся, словно кто-то незамеченный мог подобраться к ним, а затем заговорил очень быстро, шепотом, причем акцент его стал таким сильным, что распознать некоторые слова было почти невозможно:
– Арвид, дорогой! Вы давно не были дома. Сейчас трудная пора. Эта чистка должна спаять страну и армию перед тем, что нам предстоит. Но могут быть эксцессы… Поэтому – будьте осторожны! За ваших родственников не волнуйтесь – они защищены надежно…
– Да, спасибо… – Арвид потер подбородок, нахмурился. – Но… Василий Ксенофонтович! За родственников – спасибо, но у меня здесь есть друзья. Я не хотел бы… Дело в том, что они, как и я… С точки зрения наших коллег, они могут показаться… подозрительными…
Взгляд альбиноса внезапно стал жестким, даже акцент куда-то исчез:
– Товарищ майор! У сотрудника Иностранного отдела НКВД не может быть подозрительных знакомых. Повторите!
– Так точно, товарищ комиссар государственной безопасности, – голос Арвида прозвучал глухо и безнадежно. – У сотрудника нашего отдела не может быть подозрительных знакомых.
– Вот так… – альбинос помолчал, а затем добавил совсем другим тоном:
– Вечером назовете мне фамилии. Если их возьмут, может быть, сумею что-нибудь сделать. Повторяю – может быть…
– Спасибо… – крепыш кивнул и отвернулся.
– А теперь, Арвид, слушайте внимательно!
Альбинос привстал и заговорил резко и четко, тщательно отделяя одну фразу от другой:
– Наши сотрудники в Париже и Харбине получили достоверные сведения, что на территории СССР действует нелегальная террористическая организация под названием «Вандея»…
Глава 1. Поражающий змия
В переулке было безлюдно. Юрий Орловский быстро оглянулся. За ним никто не шел. Ни к чему – преследователи прекрасно знали, что переулок кончался глухим тупиком. Юрий на миг закрыл глаза и прислонился к теплой, прогретой солнцем стене. Сразу стало легче. Страх, смертельный страх, вот уже несколько часов гнавший его бессмысленным долгим маршрутом по улицам Столицы, куда-то отступил.
…Под закрытыми веками плавали оранжевые пятна, прохладный бодрящий сентябрьский воздух обжигал легкие, но на какой-то миг ему стало хорошо и даже уютно. Он жив, он может просто стоять у стены, закрыв глаза, следить, как яркими медузами плавают пятна под веками…
Но страх вернулся. Он стал более осмысленным, четким. То, что еще вчера вечером казалось лишь опасностью, хотя и весьма близкой, теперь подступило вплотную, захлестнуло, вцепилось в горло…
Этим утром Орловский проснулся рано и первым делом решил немедленно позвонить Терапевту. Ближайший телефон-автомат был в двух кварталах. Юрий быстро оделся, хлебнул воды из старого чайника и вышел во двор, где стоял маленький флигелек, вот уже два года служивший ему жильем. Надо было спешить. Орловский машинально, по давней привычке поправил галстук и уже шагнул к воротам, но внезапно вздрогнул и застыл на месте.
Эти двое стояли на улице, у самого выезда из дворика. Стояли, лениво привалившись к стене, словно им было не жалко дорогих, совершенно одинаковых костюмов, сидевших на них как-то криво и нелепо. Они не смотрели в его сторону, даже не повернули головы, но Юрий понял все – и тут же накатил страх.
Страх швырнул его назад, в полумрак передней, но здесь он не выдержал и минуты. Представилось, как эти двое неторопливо входят в дверь, первый лениво роется в кармане, чтобы ткнуть ему в лицо бордовую корочку удостоверения… Юрий подождал несколько секунд, сжал зубы и вышел во двор. Те, в одинаковых костюмах, стояли на прежнем месте, не двигаясь, и каким-то краешком сознания Орловский сообразил, что это еще не арест. К нему приставили пару «топтунов». Обычная практика – преследуемый теряется, начинает метаться. День-другой слежки настолько выводит человека из равновесия, что после ареста часто не требуется никакого давления. Жертва охотно рассказывает все сама, чтобы избавиться от кошмара…
Юрий понимал это, но страх оказался сильнее. Правильнее всего было остаться дома, еще раз просмотреть уцелевшие бумаги и, раз уж ничего не удастся избежать, сложить самые необходимые вещи, которые понадобятся там. Но Юрий представил, как он сидит в пустой маленькой комнатушке, а эти двое час за часом маячат у ворот, потом их сменяют другие, такие же одинаковые, в дорогих костюмах… Страх вновь захлестнул, закружил и бросил его прочь, в никуда, по улицам и переулкам Столицы. Скрыться Орловский не пытался, просто шел вперед, то оживленными улицами, то полупустыми переулками, постоянно оглядываясь и заранее зная, кого он увидит сзади.
Да, Юрий опоздал. Вчера поздно вечером он, убедившись, что за ним еще не идут, позвонил из автомата на улице Герцена Терапевту. Тот сообразил все сразу и велел немедленно, не теряя ни секунды, ехать к центральному входу в ЦПКО. Но Юрий подумал о бумагах, которые следовало пересмотреть, и ответил, что перезвонит через пару часов, в крайнем случае – утром. Но он солгал – и себе, и Терапевту. Все, что касалось его книги, было давно уничтожено или передано по назначению. Оставался совершенной безопасный хлам – студенческие конспекты, черновики того, что Юрий писал, работая в Институте Народов Востока и его незаконченная старая рукопись. Конечно, и это стоило просмотреть еще раз, а лучше – уничтожить вместе с дюжиной чьих-то писем, все еще хранившихся в маленькой коробке из-под папиросных гильз. Но не в бумагах было дело. Просто этим вечером они договорились встретиться с Никой. Конечно, следовало набрать ее номер, не смущаясь тем, что к телефону могла подойти прислуга или даже муж – и все отменить. Но это значило, что им, скорее всего, больше не придется увидеться, по крайней мере, в этом страшном и бессмысленном мире…
…А потом, после их разговора, сил уже не оставалось ни на что. Юрий уснул мертвым сном, а утром стало ясно, что он опоздал – непоправимо и навсегда.
Орловский оглядел переулок и только сейчас сообразил, куда занесло его бессмысленное блуждание по Столице. Да, там за углом он когда-то жил, а здесь, в самом конце переулка, находился маленький храм – их семейная церковь. В последний раз он заходил сюда два месяца назад.
Юрий оглянулся. Преследователи не спешили. Да и зачем им спешить?
…Два месяца назад Юрий хотел повидать отца Александра. Весной этого страшного года после очередного выступления Емельяна Ярославского в Столице вновь стали закрывать уцелевшие храмы, и Орловский опасался, что маленькую церковь в переулке уничтожат в числе первых. Храм уцелел, но отца Александра в нем уже не было. Старого священника, тридцать три года назад крестившего маленького Юрия, арестовали как раз накануне…
Юрий оглянулся еще раз и медленно двинулся вглубь переулка. В церковь он решил не заходить, но хотелось напоследок просто постоять у входа. Орловский не считал себя верующим, но этот маленький храм оставался тем, что еще связывало его с давно оборвавшейся прежней жизнью. Отец, мама, брат…
Страх отступал, оставаясь позади, на людной улице. Собственно, чего было бояться? Еще после первого ареста весной двадцать седьмого, Юрий понял, что такие, как он, «бывшие», не выживут в отечестве мирового пролетариата. Им не простят отцов и братьев, защищавших Родину на фронтах мировой и гражданской. А четыре года назад, летом 33-го, когда были написаны первые строчки будущей книги, все стало ясно окончательно. Он, Юрий Петрович Орловский – смертник. Помнится, Терапевт, с которым они познакомились как раз накануне, намекнул на это, а Юрий ответил, что все понимает, но не боится.
Конечно, это была неправда. Он боялся, но страх был абстрактным, далеким. А когда книга была наконец написана, и Терапевт сообщил, что рукопись уже за границей, стало и вовсе легко. Он, сделал все, что мог, значит и бояться нечего. По крайней мере, так ему казалось – до сегодняшнего утра…
На ступеньках у входа в храм, где когда-то непременно сидели старушки-нищенки, теперь было пусто. Дверь оказалась приоткрыта. Юрий мельком взглянул на часы – до службы еще далеко. Он перекрестился на икону над входом, помедлил секунду, а затем, неожиданно для самого себя, шагнул на старые потертые ступени.
…В полутьме сиротливо горели лампадки у старых икон, тускло светились золоченые алтарные створки. Юрий привычно шагнул влево, к иконе «Моление о чаше», где он обычно стоял во время службы. Мать говорила, что эту икону подарил храму его прадед. Здесь крестили деда, отца, самого Юрия, тут венчался отец. Восемь лет назад здесь отпевали мать…
Юрий стал возле иконы, запоздало подумав, что надо было купить несколько свечей. Он оглянулся, но за столиком у входа, где обычно сидела одна из старушек, на этот раз было пусто. Орловский решил подождать. Спешить было совершенное некуда.
…Его могли арестовать здесь, прямо в церкви, несколькими минутами раньше в переулке, ночью, вечером. Его могли взять вчера, сразу же после собрания, где выступил Аверх, и где выступал он сам. Тогда его не тронули, хотя после голосования стало ясно, что на следующий день на работу можно не идти. Но «там» не торопились. В конце концов, Орловский в их глазах был всего лишь одним из «бывших» – сыном генерала и братом офицера Марковской дивизии. В эти месяцы, когда летели головы членов Политбюро и наркомов, с неосторожным сотрудником Государственного Исторического музея, заступившимся за своих коллег, можно было и не особо спешить. О книге, о его книге, в Большом Доме еще не знали…
Орловский глядел на потемневший лик Христа, знакомый ему с самого детства, и наконец-то, впервые в этот страшный день, почувствовал, что может спокойно рассуждать.
…Ему не уйти, но он не подвел Терапевта, и сделал все, чтобы Ника забыла его навсегда. Это правильно, поскольку она все равно не удержалась бы и пришла – не сейчас, так через несколько дней. Пришла, увидела бы на двери сургучные печати, догадалась, принялась бы его искать… Пусть все случившееся покажется ей нелепой ссорой – или даже припадком болезни. Юрий вспомнил – Ника, уже уходя, твердила одно и то же: «Ты болен, ты болен…» Да, лучше так. Лучше ссора, разрыв – но о ней не должны узнать те, что сторожат у входа в переулок…
Старушка вынырнула откуда-то из темной глубины храма и привычно села за маленький столик у входа. Орловский нащупал в кармане пиджака мелочь. Гривенников и меди хватило ровно на три свечи – тонкие, восковые. Три… Юрий почему-то решил, что это – хорошая примета.
Итак, Ника не будет его искать – по крайней мере в ближайшее время. А там должен помочь Терапевт. Хорошо бы ему позвонить, поговорить напоследок… Орловский подумал, есть ли в церкви телефон, но тут же одернул себя. Нельзя – те, что ждали его, могут предусмотреть и это. Терапевт предупреждал не зря…
…Это было в Нескучном саду, они сидели на старой лавочке у давно заглохшего фонтана и договаривались о том, когда и как Терапевт передаст ему первую папку с материалами. Тогда Юрий впервые услыхал о человеке, которого позже его друг стал называть Флавием. Тот обещал передать ему сведения об операции «Юго-Восток» – депортации корейцев в Среднюю Азию… Пора было расходится, но Терапевт внезапно заговорил о неизбежности ареста. Им не продержаться долго, а значит, надо быть готовым. И главное – не считать врагов только подлецами и идиотами. Многие в Большом Доме на Лубянке именно таковы, но есть и другие. Терапевт вспомнил Ростов осенью 17-го, когда офицеры, сходившиеся под знамена Корнилова и Алексеева, считали большевиков всего лишь платными агентами Вильгельма. Напрасно… Врагов, особенно таких, недооценивать нельзя.
Итак, никуда звонить не следовало, как и суетиться, бегать по городу, заходить в церковь. Он сделал свое дело, а то, что все люди смертны, Юрий успел слишком хорошо усвоить за свою недолгую жизнь. Теперь, когда книга будет издана, когда остаются Терапевт, Флавий и тот, неизвестный, которого Терапевт, называл Марком, смерть Юрия Петровича Орловского будет лишь маленьким эпизодом в их безнадежной борьбе. Юрий давно уже все решил для себя. Он, не успевший взять винтовку в годину Смуты, не хотел пропадать ни за грош, утешаясь, как тысячи его сограждан, мыслью, что он «не виновен». Нет, Юрий Орловский виновен перед этой каиновой властью, а значит, и погибать будет легче. Оставались, в общем-то, пустяки – биология, нормальный человеческий страх…
Юрий стоял у иконы. Пора было поставить свечи и уходить. Орловский не считал себя искренне верующим. Детская вера давно ушла, и он давно уже решил, что Создателю просто нет дела до ползающих во прахе тварей, называющих себя людьми. Это в лучшем случае…
Орловский отогнал неуместные мысли: он все-таки был в храме и вдруг подумал, что случись все как-то иначе, лучше, то именно здесь ему довелось бы венчаться с Никой. Юрий даже как-то, не сдержавшись, спросил, обвенчана ли она со своим мужем. Ника удивилась – ее муж, убежденный боец ленинско-сталинской партии, и не думал венчаться. То, что теперь называлось «браком», стоило лишь трех рублей гербового сбора в заведении с почти неприличным названием «ЗАГС»… Все эти два года Юрий чувствовал себя грешником, ведь Ника была чужой женой! Оставалось надеяться, что Создатель, если Он и в самом деле интересуется делами земными, покарает лишь его одного. Ибо – «mea culpa, mea maxima culpa!». Орловский произнес это по-латыни и чуть заметно усмехнулся: Бог Православный наверняка обидится. Да, его грех, его величайший грех…
