Дай мне шанс всё испортить

– А сколько знает он?

– Да лет двадцать. Но мать не разрешала говорить тебе, а потом уже не было смысла. А почему ты это всё спрашиваешь у меня, а не у него?

– Потому что ты бесчувственная и злющая, с тобой проще разговаривать на эту тему. Можно я немного всплакну, только ты ему не говори!

– Валяй! Мне по фиг.

У Платона как по мановению волшебной палочки увлажнились глаза. Он начал вспоминать, когда плакал в последний раз. «Наверное, когда отец ушёл из дома. Тогда мне показалось, что меня оставил Бог. Для меня это было совершенно непонятно и дико. Он был частью моей привычной жизни, а потом просто ушёл и стал появляться всё реже и реже. Когда он умер, я не испытал ничего, кроме облегчения. Он был похож на бездомного, от его одежды смердило. На его похороны с трудом собрались трое бывших собутыльников. И я думал лишь о том, что не хочу закончить жизнь так, как он. Мне всегда было стыдно за то, что меня так мало интересует то, то интересует всех вокруг, а в тот момент мне было стыдно, что я – его сын. Я не верил, что он мог просрать всё, что у него: хорошие гены, харизму, любовь. Мой отец опустился, и я не хотел это признавать. Я хотел видеть его сильным, готовым справиться с любыми трудностями, тем, кем он мне казался в детстве. А потом я уже не мог скрывать от себя тот факт, что мой отец не соответствует моим представлениям о нём. Я словно знал его одним человеком, а он оказался кем-то совершенно другим. У меня всегда возникало ощущение, что он меня обманывал. Он никогда не держал слово, забывал то, что обещал, не придавал значения мелочам. Он был таким… жалким».

– Почему ты до сих пор не можешь отпустить этого мужика? – спросила Бетина, – Сколько тебя помню, ты хотел полностью от него отречься, и чем больше ты к этому стремился, тем сильнее на него обижался. Ты – это ты. Ты – не он. Ты же понимаешь, что больше не можешь обвинять его во всех своих бедах. С какого то момента мы сами несём ответственность за свои поступки. Он просто был тем, кто помог тебе перейти дорогу в мир – и всё.

– Вполне возможно.

– Его нет. Всё самое лучшее, что в тебе есть – его преумноженные достоинства, всё самое плохое – его приглаженные недостатки. Но он – это не ты. Ты сам выбрал, кем быть и чему верить. Хочешь, можешь поплакать на плече? Я не расскажу.

Платон обнял Бетину и еле слышно захлюпал носом. Он вытер слезу локоном её волос.

– Да, Платон, жизнь – это та ещё гадость. Так и хочется кого-то обвинить во всём этом. Но виноваты в большинстве случаев мы сами. Из-за того, что слишком в кого-то верим, слишком кому-то доверяем, слишком многого от кого-то ожидаем, не распознаём вовремя потенциал, потенциал преувеличиваем, слишком слабы, ленивы. Мы не выбираем тех, кто нас привёл на свет, но мы можем хоть как-то изменить себя. Ты – хороший человек, и в этом твоя заслуга. Ты добился успеха. Ты состоялся. А кто там сделал тебе когда-то больно, не имеет значения. Ты отвечаешь только за себя. Да, ты хочешь убить в себе того маленького мальчика, который был полностью открыт миру и верил всем на слово, а этот мальчик всё не умирает и не умирает, продолжает верить в то, что кто-то лучше, чем есть на самом деле.

– Он – мой отец, но я – не сын своего отца. Я – кто-то совершенно ему чужой.

– Его нет. Ты никак от него не зависишь и ничем ему не обязан. Ты – самостоятельная единица. Ты во всём пытаешься найти какой-то тайный смысл, добраться до сути, но правда в том, что ничего изменить ты не можешь. Ты не можешь изменить своего отца, сделать его в своих глазах лучше, чем он был на самом деле. Просто оставь его рядом с тем маленьким мальчиком, которому он казался высшим существом. Ты – уже не тот мальчик. Ты – другой человек.

Её голос его убаюкивал. Он вспомнил, как она успокаивала его пятнадцать лет назад, когда его постигали первые неудачи. В тяжелые моменты её голос возникал в его голове, и ему становилось тепло и уютно. Её голос действовал гипнотически: он мгновенно становился сильным и уверенным в себе. Это был голос его первого пробуждающегося чувства, голос его первых побед и поражений, голос его юности. Этот голос укачивал его на волнах памяти.

Платон почувствовал затылком биение маленького сердца. Эспрессо клубком свернулся возле его головы. Абсолютно ничего не было видно. Полная темнота не вселяла в Платона ужас. Она заставляла его острее переносить жизнь.

Он снова закрыл глаза, и ничего вокруг не изменилось – было так же темно. «Хоть открывай глаза, хоть нет – всё одно и то же». Котёнок коснулся лапой его лба. Неожиданно начались появляться лучи солнца. Всё самые теплые оттенки красного и желтого озарили каюту. Платон закрыл глаза руками, но яркий свет пробивался и сквозь них. Раздалось щебетание каких-то неведомых птиц. На потолке расплывались сиреневые облака. Котёнок испугано поднял морду.

– Будильник с эффектом рассвета – та ещё штука, да?

Платон ещё минут десять наслаждался пробуждением. Пробуждение было самой любимой частью его дня. Он уже предвкушал кофе. Сегодня на пенке он захотел увидеть флаг Канады. Платон подумал, что кленовый лист соответствует осеннему настроению. По телевизору посмотрел сюжет, как из пустой пачки салфеток сделать кошелёк-ключницу. «Что за бред?!» – возмутился он, а на экране уже появился сюжет, как сотворить абажур из пластмассовой бутылки. Котёнок сидел на столе и медленно пил молоко из блюдца. Когда на экране замяукали коты, он оживился.

Платон поднялся на свежий воздух. Было начало ноября, но он не придал значения холоду: он был только в футболке с Эйнштейном и серых тренниках. На босых ногах красовались его любимые коричневые тапочки с мутоном. Настоящий рассвет он пропустил: солнце уже ярко освещало горизонт. Чайки сидели на тонком льду и чуть ли не вмерзали в воду. «Глупые птицы! Не хотят улетать, затяжная осень их обманывает. До последнего торчат здесь, скоро заледенеют, а у них, видите ли, бархатный сезон. Может быть, я, как эти чайки, не хочу покидать эти места, хотя давно должен быть где-то ещё? А, может быть, я задерживаюсь на этой планете, и просто не хочу это признавать».

После завтрака Платон включил «Имитацию». На него посмотрел очень похожий на него мужчина. Он был старше его нынешнего лет на пятнадцать. У него были весьма крупные руки. Женская ладонь рядом с этими ручищами показалась бы детской. Он напоминал великана.

– Я не был хорошим отцом, но и ты не был хорошим сыном, Плат. Вряд ли ты заботился о матери иначе, чем высылая ей деньги. Ты всегда был слишком занят самим собой и своими великими планами. Вряд ли найдётся человек более эгоистичный, чем ты.

– Весь в тебя, батя.

– Ты всегда смотрел на людей, как на орудие воплощения своих замыслов. Если они не вписывались, фиг с ними. Нельзя же размениваться на мелочь, да, сын? А я никак не вписывался в твою концепцию. Я не подходил на роль твоего отца. Не таким ты хотел меня видеть. Но и я, пожалуй, хотел не такого сына. Мне был нужен кто-то проще, не напоминающий мессию.

– Почему ты так любил брехать?

– Это самый простой способ произвести впечатление. Мне нравилось казаться, а не быть, потому что так легче. Потому что я рос безродным мальчишкой, который видел в этом способ быстрее сблизиться с людьми. Потому что я – не идеал и даже не самый приличный человек, не то что божество. Всё что я тебе дал – хорошие гены. И это ведь не мало, правда? Ты – сильный, быстрый, талантливый, большой. Ты смог стать кем-то, а не моим продолжением. Тебе всегда было плевать, кто были раньше тебя. Ты всегда считал себя особенным. Ты словно возник из неоткуда. Ты же настолько самодостаточен, что сам творишь свою историю. А сейчас ты сидишь здесь, смотришь на меня и понимаешь, что ты всего лишь человек – человек, который злится на себя за свои комплексы. Твои корни не отпускают тебя к небесам, да? Всё тянут и тянут вниз? Тщеславный ты ублюдок, сынок, хочешь покорить мир, который не хочет быть покорённым. Хочешь быть сильнее, чем он, а это невозможно. На самом деле у тебя есть всё, что только можно пожелать, а ты несчастен. Некоторые люди пашут с утра и до ночи, а ты получаешь немалые деньги за то, что рефлексируешь на бумаге и круглые сутки бездельничаешь.

– Я всегда один. Я привык оставаться наедине с собственными негативными мыслями. Одиночество – моё нормальное состояние. Оно очень удобно. Не нужно ни под кого подстраиваться. Я всегда делал только то, что хотел. Моё удовольствие – вот мой смысл жизни. Это был мой план. А теперь я не получаю удовольствия даже от удовольствия. Мне на всё наплевать. Всё так призрачно и несущественно. Всё теряет значение. Тоску нагоняет даже то, что должно веселить. Я научился сам себя развлекать, потому что люди меня стали раздражать. Отстранённость даёт ощущение, что всё это происходит не с тобой, а с какой-то предыдущей версией себя. Мне не у кого спросить узнать мнение, приходится оценивать всё самостоятельно. Одиночество заставляет хоть что-то писать.

– Ты никогда не остаёшься совершенно один, как бы ни старался. Человека всегда что-то окружает.

На экране возникла надпись: «Приложение временно недоступно. Попробуйте включить позже».

– А это что такое?! Только не это! – воскликнул Платон и принялся беспорядочно нажимать на кнопки.

Через пятнадцать минут он оставил попытки включить «Имитацию». Его охватила паника, у него будто отнимали что-то жизненно необходимое.

– Вот чёрт! Ещё и без «Имитации».

Он зашёл в приложение «ЗОЖ».

– Здравствуйте, Платон! – до ужаса монотонно произнёс женский голос, – Все жизненные показатели в норме. Исследования ваших последних анализов показывают, что при лучшем развитии событий вы проживёте сто десять лет.

– Да вы издеваетесь?! Вот ты, кот, явно столько не проживёшь!

Платон уронил чашку с кофе на пол. Из своего детства он лучше всего помнил, как с отцом и его коллегами выезжал на триптихе отдыхать на берега Дона. Он помнил эти растущие прямо в воде тополи, чьё отражение на поверхности было ещё живописнее, чем на самом деле; цаплей, которые, стоя на одной ноге, когда люди проплывали мимо них, пытались от страха изображать деревья; холмы на другой стороне берега, сплошь покрытые полевыми цветами и зелёной, как мякоть сырого киви, травой. Когда он на катамаране заплывал в этот затопленный лес, чувствовал себя самым счастливым человеком в мире. Ведь тополиный пух падал на поверхность и будто покрывал летний пейзаж в отражении на воде снегом. Он крутила педали, и плеск воды смешивался с карканьем ворон. Катамаран словно стирал картину на воде, а после рисовал её снова.

Восхитительная первозданность царила вокруг. Хотелось вечно оставаться здесь.

Один раз, во время такого отдыха на природе, он вплавь отправился на прогулку. Это был уже не Дон, а маленький впадающий в него водоём. Плыть в ту сторону было очень легко: течение само несло его вперёд. Он проплыл метров сто, а потом развернулась назад. И тут с ним чуть не случился несчастный случай. Он грёб руками изо всех сил, но не сдвигался с места. Он барахтался как рыба в ведре у рыбака, но ничего не менялось. Ему было восемь лет. Он жутко испугался. Он будто из-за своего страха разучился плавать. Но орать во всю глотку и звать на помощь он не стал. Ему не хотелось показывать свою слабость. Он не хотел, чтобы отец увидел его беспомощным: Платон скорее утонул бы, чем начал кричать. Он так не боялся, ни когда за ним гналась огромная злая немецкая овчарка, хотя тогда ему было на год меньше, он каким-то чудом успел запрыгнуть на высоченный каменный забор, ни когда его ударило током на крыше сарая, он тогда трясся и светился весь целиком несколько минут, а потом просто упал вниз. Он не рассказывал об этих происшествиях отцу, потому что знал, тот увидит страх в его глазах, почувствует его слабость. И сейчас его больше пугало не то, что он утонет, а то, что он может закричать и показать своему отцу, как запаниковал. Платону было важно, чтобы отец гордился им, считал его самым ловким, спортивным, сильным. Он был готов расстаться с жизнью, лишь бы отец не узнал, как ему было страшно. Платон захлёбывался от собственного страха потерять в глазах папы уважение.

Но вскоре к нему вернулось самообладание. Он, наконец, додумался повернуть направо и проплыть три метра к ближайшему берегу. Его поразило, как он не додумался до этого сразу. Страх тогда словно парализовал его мозг. Он вышел на берег. Кругом рос жёлтый сухой камыш. Он со злости сбил несколько веток левой рукой и заревел. «Дети. Что с них взять? – размышлял сейчас Платон, – Ну как можно было не догадаться, что нужно свернуть направо, поперёк течения, а дальше уже идти пешком! Наверное, я не рассказал об этом отцу, чтобы не казаться ещё и глупым». И сейчас ему снова было страшно, будто он плывёт один, восьмилетний ребёнок, против течения и не может позвать на помощь.

Платон написал в блокноте: «Продолжение следует или нет, я ещё подумаю».

III

Когда Платон проснулся, он засомневался, какой сегодня день. «Может быть, я выдумал последнюю неделю или месяц, или год? Может быть, я выдумал другую жизнь? И сейчас я окажусь кем-нибудь другим? Я начинаю терять чувство реальности». Но вскоре он увидел котёнка и цепь событий начала восстанавливаться в его голове. Платон понял, что он – это всего лишь он. Когда-то он хотел быть разными людьми: именно разными характерами, мыслями, интеллектами, а не только внешне. Он хотел почувствовать этот мир иначе. «Быть всего лишь одним человеком – это слишком утомительно. Люди устают от кого-то, избавляются от него в жизни. Жаль, что себя поменять нельзя, как жену или любовницу. Сам себе тоже приедаешься. Хочется разнообразия в личностном плане. Бац, ты понимаешь, что нужно двигаться дальше, меняешь себя на кого-то помоложе, поэнергичнее, на кого-то более оптимистичного, желательно более приспособленного к жизни. Потом смотришь на себя прежнего, ностальгируешь, радуешься, что от него избавился, стараешься с собой прежним не общаться, избегаешь встреч с ним, платишь алименты себе прежнему на мотивирующие курсы. Вот это красота бы была! А так себя сменить невозможно. Разве что подкачаться, или заплыть жиром, или начать вести себя странно, или начитаться Гегеля».

Платон взял со стопки на полу «Феноменологию духа». Открыл страницу и ткнул пальцем на цитату: «Самое лёгкое – обсуждать то, в чём есть содержательность и основательность, труднее – его постичь, самое трудное – то, что объединяет и то и другое, воспроизвести его».

«И что бы это значило? Что я должен воспроизводить? Я всегда был слишком противоречивым для того, чтобы быть цельным». Если бы Платону нужно было описать себя одним словом, он назвал бы «противоречивый». Он никогда не мог определиться, то ли он чересчур общительный, то ли очень замкнутый, то ли ленивый, то ли никогда не может усидеть на месте, то ли он невероятно умный, то ли ничего не понимает в этой жизни, то ли он простой как простой карандаш, то ли сложный как 3D-ручка, то ли трансцендентальный, то ли трансцендентный, выходящий за рамки или, напротив, закостенелый, не поддающийся анализу и изучению. «Иногда я начинаю жить по графику, составляю расписание, пытаюсь ему следовать поминутно, бегаю, читаю, играю в приложении в шахматы, весь на энтузиазме, а иногда мне лень просто подумать, что мне лень. Мои приступы дисциплинированности крайне хаотичны, как и приступы лени. Это зависит от того, насколько мне хочется измениться в этот день: иногда меня всё устраивает, а иногда, прям, хочется стать продуктивнее, совершеннее, и к концу дня наступает опустошение, я начинаю думать, зачем всё это, вся эта продуктивность, если меня не волнует чужое мнение. Мне плевать на то, что обо мне думают. Я ж писатель, и всем наплевать, как я выгляжу, сколько вешу, жив ли я вообще, лишь бы тексты высылал и бумажки подписывал. Я могу занимать хоть два места в самолёте, издатель мне и слова не скажет, просто оплатят два билета. С какой стати я должен уметь взаимодействовать с людьми, терпеть тупость, держать себя в форме? К счастью, я дошёл до той стадии, когда могу спокойно деградировать и «быть самим собой». Я могу хоть замуроваться здесь. И это никак не повлияет на мои финансы. Всё-таки у писательства есть свои преимущества, если, конечно, вытерпеть десяток или два десятка лет творческих поисков, пару сотен отказов, редактуру и мерзопакостные рецензии. Тогда потом, возможно, ты сможешь лелеять своё эго и делать вид, что ты теперь ни от кого и ни от чего не зависишь, что ты отдельная единица, что ты сам по себе». Поэтому всегда Платон предпочитал использовать парадиастолы: «Я не эгоистичный, а эгоцентричный». «Я – центр Вселенной, но своей собственной. Мне наплевать на всё остальное, даже если ваша Вселенная начнёт рушиться. Я изолирован от чужих проблем, потому что изолирован от людей. Мне больше не нужно их одобрение или снисхождение. Я научился жить в мире собственных фантазий», – придумывал Платон свой гамлетовский монолог, но неожиданно он услышал стук сверху. «Тёпа!» – решил он и полез открывать люк.

Каково же было его удивление, когда он увидел своего агента. Парень среднего роста был одет в серый спортивный костюм известной марки, в руках у него была сумка другого бренда. На руках у него были водонепроницаемые часы ценой как субмарина. На другой руке красовались смарт-часы. Платон немного отвык от такого количества лейблов, у него от них даже немного зарябило в глазах. Парень транслировал слово «успех». Он выглядел «телегенично»: его зубы сверкнули словно альпийский снег, улыбка просилась на рекламу стоматологии, ямочки на щеках появлялись как по волшебству.

– Олег!

– Ты жив?! – словно удивился нежданный гость.

– А ты надеялся найти мой труп?

– Похоже, тебя даже Вселенский потоп не разбудит. Наводнение было, тут всё на фиг снова залило.

– Как ты меня нашёл?

– Перелёт, три пересадки на водоходах, и я в этой дыре.

Только сейчас они пожали друг другу руки.

– Это вот здесь ты живёшь?

– Пытаюсь. А зачем ты притащился?

Олег бросил свою сумку на пол с лестницы.

– Я голодный как собака. У тебя хоть пожрать есть?

– Не помню. Я давно не связывался со своим поставщиком.

Олег снял шапочку с логотипом спортивной компании и направился к холодильнику. Он пил молоко прямо из пакета, потом начал давиться булкой. Казалось, что сейчас он просто отрубится: настолько уставшим он выглядел.

– Всё, Платон Сергеевич, твоё отшельничество на фиг закончилось. Тебя будут экранизировать. Поедем на съёмки в следующем месяце.

Платон опешил. Он не сразу сложил услышанное в единую картинку.

– В смысле?! Кто решил экранизировать подобную хрень?!

– Вот представь себе, нашлись люди. Один из них – Лекаплен.

– Быть не может! Какая муха его укусила?! – недоумевал Платон.

– Сам в шоке! Как можно снять говорящий мусор и заставить актёров изображать мусор по категориям. Вот и решишь задачу в сценарии. Он, кстати, написан, но ты можешь править и быть одним из съёмочной группы.

– Нет, я не хочу. Не думаю, что подобное можно воплотить на экране. Я совершенно не уверен, что из этого может выйти стоящий фильм. Ничего путного!

– Платон, Платон, какая разница?! Роман был бестселлером, все захотят посмотреть фильм, хотя бы просто ради того, чтобы сказать, что книга лучше. Ты в любом случае будешь в выигрыше. Если получится ерунда, все скажут, что режиссёр не смог воплотить твой замысел, если выйдёт шедевр, все поклонники будут довольны. И денег мы получим в любом случае уйму.

– Да мне, в принципе, не нужно много денег. А вот хреновой экранизации мне точно не пережить. Ты, конечно, извини, Олег, но я не подпишу контракт.

Олег смотрел на него, не моргая. Он словно не понимал, что происходит. В его представлении на этой субмарине сейчас творились какие совершенно фантастические вещи. Будто появились лепреконы и начали танцевать русско-народные танцы. У него в голове не укладывалось, как можно вести себя подобным образом, так равнодушно ко всему относиться, словно Платону сообщили о подорожании тарифов ЖКХ, а не об экранизации его книги. Ещё Олег мысленно представил, как будет говорить с Лекопленом и объяснять невразумительное поведение «гения». И он уже представлял, как будет тусить с Платоном на съёмочной площадке, как познакомится с актрисой, как потом купит себе новую субмарину, как выложит видео в блог. И вот все его планы шли лесом. Все радужные картинки съёмок неожиданно исчезли, так и не воплотившись в реальность. Олег ненавидел, когда что-то шло не по замыслу. Это сбивало его с толку, он сразу задавался вопросом: «Как?!» «Обычно так не бывает. Я не из тех, кто довольствуется малым, постоянно попадает в передряги. Все обычно идёт по-моему. А тут какая-то лажа! Лажа и я – это несовместимые понятия. Я не понимаю, что происходит». Затем Олег начал злиться. То ли на себя, то ли на обстоятельства, то ли на Платона, то ли на весь шар земной. Проще всего было выместить недовольство на Платоне.

– Сколько мы с тобой работаем вместе?

– Лет пять.

– И все эти пять лет я у тебя на побегушках. Я просил тебя когда-нибудь о чём-нибудь?

– Олег, я понимаю, ты расстроен. Дыши глубже, дыши глубже! Всё хорошо.

– Я никогда тебя ни о чём просил! Я всегда выполнял всё, что тебе было нужно, твою мать! Пока ты составлял какие-то заметки в своей голове, я занимался тем, что ты называешь «можно я не буду этого делать». Я – сын знаменитого драматурга, а не из Ильёвки, я учился в приличном европейской универе, а не в Волжском педагогическом на специальности «текстовая конъектура». Я умею играть Дебюсси, твою мать, а не бренчать на гитаре «в траве сидел кузнечик»! Но я всегда был рад работать с тобой, потому что ты, видите ли, талантливее. Я всегда пресмыкался! Я всегда ставил твои интересы выше собственных. Я карьеру свою положил, потому что слишком увлекся изучением твоих методов. И что я получаю взамен, когда отстаиваю твою же экранизацию?! Когда тебе же привалит денег! Мне это не интересно, Олег, извини… Я лучше покроюсь мхом, чем хоть немного поработаю с людьми.

– А хорошо ты мой голос изображаешь.

– Да я могу изобразить, все твои выражения лица, когда тебе что-то не нравится! Выражение первое: «Мне не нравится кофе».

Олег принялся показывать миниатюру, будто ему стало плохо и его мучает приступ удушья.

– Потом ты обычно говоришь: «Что за жижа цвета поноса?!» Выражение второе: «Я не хочу это слушать».

На этот раз он показал миниатюру, будто у него головные боли.

– Потом ты обычно говоришь: «Извините, у меня беруши в ушах, я не расслышал».

– В общем, я понял. Ты потратил на меня лучшие годы своей жизни, а я такая мразь!

– Вот! Впервые я услышал от тебя что-то разумное.

– Ну, извини, что не оправдал ожиданий.

– Ты пишешь под музыку, прерываясь на соцсети! Ты будто и не работаешь никогда! Ты можешь смотреть соревнования по плаванию и дописывать главу. У тебя всё какими-то урывками, не сосредотачиваясь! Но никто тебе и слова плохого не скажет о твоей пунктуации! Это же авторское видение русского языка! Куда нам, простым смертным, лезть со своими правилами!

Раздался звонок. Платон никогда не радовался мелодии звонка так, как сейчас: он чувствовал, что ещё немного и Олег прочитает ему отрывок из своих мемуаров: «Дьявол носит худи».

– Тёпа!

– Привет! Я сегодня крашу субмарину. Поможешь?

– Сегодня я готов на любую чёрную работу!

Он был там рад услышать Артёма, что согласился бы даже перетащить его субмарину в одиночку на сушу. «Почему-то все положительные эмоции в последнее время связаны именно с ним. Просто все эмоции в последнее время у меня связаны с Тёпой. Он похож на генератор. Или я просто слишком редко выхожу из дома, и встреча с любым живым человеком мне кажется событием».

– Мне нужно отойти, помочь другу покрасить субмарину. Ты располагайся, чувствуй себя как дома, не зря ж тащился.

Олег выразил искреннее удивление.

– Ты решил кому-то помочь?! Ты будешь красить лодку?! Обычно тебе лень даже указать пальцем, какую кружку тебе подать.

– А как я, по-твоему, живу здесь один? Как-то справляюсь. Верь в меня!

– И вот так ты всегда уматываешь, когда я пытаюсь поговорить с тобой серьёзно о твоих же интересах. И ты оставишь меня одного, хотя я перся в эту глухомань с тремя пересадками, и пойдёшь красить лодку? Или это какое-то кодовое выражение, когда тебе нужно свалить?

– Я быстро. А ты пока послушай песню «Relax, Take it easy».

На субмарине дымился мангал, Артём с сигаретой в зубах ловко орудовал кисточкой и жёлтой краской. Крупными буквами на его жилище было выведено: «Мародёр». Сначала у Платона возникла нелепая идея, что хозяин сам это написал, ведь всё равно скоро закрасит, потом он понял, что Артём никогда не назвал бы себя мародёром даже в шутку.

– Кто это сделал?

– И тебе «здравствуйте». Понятия не имею. Мало ли придурков, которые считают меня расхитителем гробниц.