Дай мне шанс всё испортить

– Нет, любитель употреблять редкие слова. Коптокмия.

– Бла, бла.

– Я просто запоминаю нужные слова.

– Выпендрёжник!

– Это всегда было твоим единственным аргументом. Пока, дорогуша! Думаю, Дьявол всё-таки не носит Prada, а ты там разгуливаешь в хлопчатобумажных выстиранных сарафанах и тапочках из полиэстера.

Платон произнёс:

– Ух, прям полегчало! Будто перезагрузился. Всегда любил ругаться с этой стервой!»

На экране появилась женщина лет шестидесяти. Она была очень просто одета, на её волосах просматривалась седина, морщины вокруг глаз напоминали заживающие царапины. Она неловко теребила браслет на руке.

– Я никогда не понимала тебя, сынок. У тебя всегда были грандиозные планы. А всё, что я могла для тебя сделать – накормить, одеть, обуть, дать элементарное образование. Я никогда не подходила на роль твоей матери. Ты сам никогда не мог с собой справиться и совладать, куда уж мне. Я никогда не понимала того, чем ты занимаешься. Я просто хотела, чтобы ты был счастлив. Но ты никогда не был счастливым, что бы я ни делала. Тебе всегда было мало. Ты всегда хотел больше. И даже получив то, о чём ты долго мечтал, ты не стал выглядеть счастливее. Пока тебя не признавали, ты к чему-то стремился, а потом ты перестал видеть смысл в чём бы то ни было. Иногда мне казалось, что страдания – это твоё нормальное состояние. Иногда мне казалось, что ты не мой сын, настолько ты не похож на нас, настолько ты отдалялся от всех, настолько я не играла никакой роли в твоей жизни. Ты всегда был сам по себе. Ты никогда не нуждался в моей любви и признании.

– И я тебя люблю, мам.

– Я не договорила. Всегда ты меня перебиваешь, сынок! Да, мать нельзя дослушать до конца, она же ничего путного не посоветует! Можно слушать кого угодно, хоть Джона Леннона, но не мать родную! Мнение какого-нибудь Сенеки тебе куда важнее, чем мнение матери. Я на последнем месте в твоём рейтинге людей, которых стоит воспринимать всерьёз и слушать.

– Это не так, мам!

– Рассказывай это, Платон Сергеевич, кому-нибудь другому! Я знаю тебя как облупленного. И не нужно закатывать глаза, когда с матерью разговариваешь!

– Раз тебя повидать, мам.

Затем на экране появилась его собака. Он давал ей команды, и она выполняла их. Корги реагировал на его голос и изображал щенячью преданность. Вскоре к Джойсу присоединился Тимур. Он присел на газоне рядом с собакой, потрепал её за ухом.

– Почему ты убил себя? – спросил Платон, вовсе не ожидая получить ответ, но у приложения всегда были варианты.

– Я не убивал себя. Просто у меня была возможность не продолжать. Я предпочёл не прилагать усилий. Почему я обязан сохранять себе жизнь, когда теперь столько шансов умереть? Что ты любишь больше всего, Плат?

– Вымышленные миры. Иногда мне кажется, что только они отличают людей от животных. Люди способны создавать вымышленные истории, даже сопереживать им. Трудно представить собаку, которая плачет, посмотрев «Хатико» или «Болто». Собаке плевать на выдуманных персонажей или на тех, кто мертвы. А люди живут по несколько часов в других историях – не своей жизни.

– Но «Хатико» и «Болто» основаны же на реальных событиях.

– Они приукрашены, оформлены так, чтобы людям захотелось сопереживать несколько часов. Художественный замысел, на который способны только люди. Как бы ни были популярны истории, основанные на реальных событиях, это всего лишь легенды, которые необходимы людям. И в вымышленных историях всё интереснее, драматичнее, там опущена бытовая рутина, или она длится несколько предложений. Там можно жить каждый день, как последний. У тебя, Тимур, был твой последний день. У меня же он длится и длится. Неделями, месяцами, годами. Не знаю, сколько я тут протяну ещё.

– Дай себе шанс, братан!

– Шанс для чего? Для того чтобы всё испортить?

Чувство голода вернуло Платона к реальности. Иногда ему казалось, что еда – единственное, что ещё связывает его с миром. Иначе бы он полностью погрузился в свои мысли и прошлое. Платон понял, что Тёпа задерживается с доставкой. «Пунктуальность – не главная фишка контрабандистов», – подумал он.

– Набрать Тёпу, – произнёс Платон в циферблат часов.

– Соединение. Распознаю ближайшее считывающее устройство.

Ответила Бетина. Она появилась на экране на фоне своей кухни.

– Привет! А где твой благоверный? И где моя еда?

– Он оставил часы дома.

– Зачем? У него же скоро рассылка?!

– Чтобы я не мешала ему рыбачить. Он, кстати, недалеко от тебя. В затопленной лесополосе. Можешь сгонять до него.

– Доставка «Забери своё добро сам».

Платон нехотя вылез на свежий воздух. Было невыносимо душно: ветер гонял горячий воздух; даже находясь на воде, Платон почувствовал, как пыль начала оседать на его щеках. «Разве такое возможно?» – подумал он и решил, что теперь возможно всё. Он быстрее залез в водоход, напоминающий мыльный пузырь, закрыл прозрачную крышу, и направился в затопленную лесополосу. Уже через десять минут он нашёл Артёма. Тот лежал на небольшом деревянном острове, вокруг него разлетались дроны с пакетами продуктов. Птицы сопровождали некоторые агрегаты, принимая их за непонятных пернатых. Навороченная удочка бесполезно лежала на ограждении из камыша. Компанию Артёму составлял местный алкоголик, который когда-то учился на два класса старше их. Он задарма помогал фасовать пакеты. Платон с интересом отметил, что у Витька вместо удочки была обычая палка с намотанной леской, а в ведре у него было больше рыбы, чем у Артёма.

– Двадцать третий век на дворе, а ты рыбачишь на палку с леской?!

– А зачем тратиться на все эти прибамбасы, когда рыба тупая. У неё память то три секунды. Наживка и всего делов!

– Местный философ! – воскликнул Артём, – Тебе, Плат, нужно записывать немного за ним, как Платон за Сократом.

– Сократ отказывался формулировать свои мысли на письме. А может, он просто не умел писать? Никто не задумался? Или у него, может, была дислексия какая-нибудь, – принялся разглагольствовать Витёк, сделав глоток из фляги.

Он предложил отхлебнуть Платону.

– Что это?

– Настойка моя. На дубовой коре.

– От неё уже двое померли, – проинформировал Артём.

– Но ты же живой остался!

– У меня просто уже иммунитет к твоим зельям.

– Пожалуй, я откажусь.

– Как знаешь, – с обидой сказал Витёк и спрятал флягу в карман.

– Как тебя занесло к нам?

– Ты задерживал доставку уже на три часа. Я есть хотел. Бетина сказала, что ты здесь.

– Да, когда ты – единственный доставщик в районе, это расслабляет. К тому же, ты – один из последних в списке, как друг. Друзья могут и подождать.

– Да, зря я пустил тебя в свою субмарину. Не видать теперь еды вовремя.

– Держи!

Он кинул ему бутылку пива.

– Нетерпеливый ты, Плат! – сказал Витёк, – Порыбачь, это научит тебя гармонии с миром.

– И что? Это действительно интересно? Сидеть с палкой с леской?

– Это как ожидать благословения небес. Знака. Вот леска начинает болтаться, и ты готов что-то предпринимать ради будущего.

– Я смотрю, ты уже изрядно напился. Ладно, а у вас есть ещё удочка?

– Тебе нормальную или палку с леской? – спросил Артём и показал ему рюкзак для удочек, который напоминал сумку гольфиста.

– Давай последнюю модель!

И вот уже три мужика сидят среди затопленных деревьев с удочками в руках. Ещё никогда Платон не чувствовал себя так глупо. Они даже перестали разговаривать, а просто смотрели на леску и слушали карканье полчища ворон. Потом Платон слушал шуршание листьев, плескание воды, сопение Витька. Вскоре ему показалось, что он услышал, как капля пота ползёт по лбу. Такого количества звуков он не различал очень давно. В основном, только в авторском кино. Или в своём детстве, когда ему хотелось впитывать всё, как губка. Но вот спустя полчаса поплавок зашевелился. Платон насторожился.

– И что делать дальше?

– Тяни на себя! – в один голос скомандовали Артём с Витьком.

На ключке болталась рыба. Казалось, что она беспомощно бьётся в судорогах, но уже ничего не может поделать: её судьба была решена, но она не могла с ней смириться. «Да она тупая! – подумал Платон, – Вряд ли она сейчас переживает о том, что её зажарят на сковородке». Это была довольна большая рыба. Платон даже не знал её названия, но он был счастлив. Он почувствовал себя добытчиком, первобытным охотником, хозяином жизни, королём мира, сильным и опасным. Впервые за долгое время он испытал хоть какие-то эмоции. Он думал, что забыл, как это – проявлять эмоции. «Я думал, что эмоции давно умерли. А они как были, так и есть до сих пор, просто крепко спали», – удивился Платон. Ему хотелось расцеловать свой трофей, потом засушить и поставить на полку, как напоминание об этом моменте: моменте, когда он ощущал себя таким всемогущим, ловким, счастливым.

– А что это за рыба?

– Щука, Плат, щука. Полтора кило, не меньше, – сообщил Артём.

– Везучий хрен! Всю жизнь тебе прёт, – раздосадованно сказал Витёк и закурил самокрутку.

– Местная конопля?

– Она самая. Будешь?

– А сколько людей от твоих косяков умерло?

– Пока нисколько.

Платон услышал, как поплавок снова упал в воду. Он откусил шоколадку и подумал: «А не так плохо жить, как иногда кажется».

Каждый день Платон состязался с Артёмом в плавании и каждый раз проигрывал. Каждый день он надеялся, что вот сегодня обойдёт его, но снова финишировал вторым. Он понимал, что данных и сноровки у него меньше, но упрямо пытался победить. Спортивный азарт заставлял его выходить из своей «пещеры», хоть чем-то заниматься. Платон словно дремал десяток лет, а теперь стал активнее, чем когда-либо. Обычно он думал по сотни раз на дню, как ему скучно, но в последнее время ловил себя на мысли, что ему стало интереснее жить, хотя ничего особенного и не происходило. Он словно пробуждался после длительной спячки. Он практически прекратил писать книгу, потому что уже не видел в ней смысла. Он стал реже заходить в «Имитацию».

Обычно Платон завидовал успешным людям, тем, кто много зарабатывали, путешествовали, покупали дорогие вещи. Но сейчас он завидовал Артёму, жалкому неудачнику из захолустья. Он понимал, что меркнет на его фоне даже в глазах того же Витька. Была в нём, как это называл Платон, некая консервативная мужская энергия. Это выражалось в жестах, в голосе, в манере одеваться, даже в манере молчать. Ему нравилось чувствовать свою физическую силу, осознавать свою способность справиться с любыми трудностями, даже с глобальными изменениями климата. Он всегда чувствовал себя комфортно, он всегда вёл себя естественно, он был открыт к общению, он всегда был на своём месте. Всякий испытывал к нему хотя бы минимальное уважение. Он был, что говорится, славный парень. Складывалось впечатление, что он всегда знает, что нужно делать. И было в нём что-то дикое, необузданное, первобытное. Была в нём частичка мужского эго, незатронутая цивилизацией. Иногда он напоминал здоровое беззаботное животное – хищника из семейства кошачьих, которому или лень, или он охотится, или он играет. Платону он напоминал старинную картину, излучающую атмосферу чего-то незыблемого, не выходящего из моды, долговечного.

И его поражало, как к нему относится Бетина. Она сама напоминала дикую кошку, но когда дело касалось её благоверного, она была готова отстаивать его интересы до последнего. Он был главным авторитетом в её мире. И не потому, что мужчина в её представлении Бог, а потому, что она реально признавала в нём превосходство. Было заметно, что она им восхищается, что она его обожает. Платон ещё никогда не видел столь сильной привязанности женщины к мужчине. Они были женаты лет с двадцати, за всё время их брака она словно ни разу в нём не усомнилась. Она словно не задумывалась, а мог ли быть на его месте кто-то другой. И это раздражало Платона, потому что на месте Артёма когда-то очень давно был он. Бетина была уверена в своём мужчине. Её словно не беспокоило, что, возможно, она потеряла кого-то более успешного и состоятельного. Не до каких упущенных возможностей ей не было дела. Она словно была безоговорочно счастлива, живя на ржавой посудине с мужчиной, которого сложно назвать идеалом. Инфантильный, ленивый, небогатый, своенравный, небезупречный, но для неё совершенно непререкаемый человек. Платон видел, что у Артёма всё под контролем. Он был королём своей жизни. «Король своей жизни – король мира, никак иначе. А я умею делать воображаемые заметки в своей голове и откладывать их в дальние отсеки памяти. Или мне просто так кажется. И кто круче?» – мысленно сделал очередную заметку Платон.

Во время очередной рыбалки Виталик неожиданно спросил у Артёма:

– А тебя не раздражает, что с нами всё время крутится бывший твоей жены?

Платон опустил солнечные очки и настороженно посмотрел на рыбака-философа.

– Ты переживаешь, что я отберу твоё место у кормушки? Не боись, я тут чисто из интереса и от скуки. Денег мне хватает.

– Ничего личного. Просто меня бы это раздражало.

Артём приподнялся на раскладном стуле цвета хаки.

– Ему наплевать на Бетину. Ведь кто в двадцать третьем веке женится на школьных подружках?! Он, как бы это сказать, давно её перерос, или просто так думает. Не тот уровень. Она – отработанный материал.

– А, ну тогда ладно, – заключил Витёк и закурил очередную самокрутку.

– Вас послушать, так я засранец столичный.

– Так и есть.

– К твоему сведению, Витёк, я предпочитал Европу. Я вообще много где был.

– А я как-то никуда не выезжал. Как говорил Сократ, куда бы ты ни поехал, ты возьмёшь с собой себя. А я – дебил. С дебилом ездить в путешествия не комильфо.

Платон и Артём засмеялись. Рядом в ведре рыба плюхнула хвостом и Платону в глаза попали капли воды.

– Диоген, где твоя бочка?

Витёк толкнул к нему бочонок с пивом.

– А ты вот целыми днями сидишь в «Имитации», вспоминаешь всё хорошее и плохое. Живёшь прошлым. Скажи, а зачем так копаться в себе и своём прошлом? Так и спятить недолго.

– А будущего больше нет, если подумать. Зачем о нём думать? Прошлое знакомо и не туманно.

– Как это нет?! – заговорил Артём, – Будущее есть. Ты же не умрешь сегодня. Даже если тебе осталось несколько часов, будущее есть. Даже если несколько минут. Ты еще здесь. Ты ещё человек. Значит, у тебя есть ещё хоть какое-то время. Время не нужно убивать. Его нужно использовать. И вообще лично мне апокалипсис на пользу. Я, наконец, нормально зарабатывать стал, перестал бездельничать, даже пить почти бросил. Я почувствовал себя нужным, в кои-то веки, когда люди перестали завышать свои требования и позволили быть свободным от всяких собеседований, тестов, продуктивности.

– Бла бла бла, нужно использовать каждую секунду жизни. Какой ты старомодный, Тёпа!

– Сказал человек, который любит работать с текстами, хотя все любят гифки, картинки, видюшки. Никто не хочет читать, когда есть более интересные способы воспринимать информацию. И уж тем более всё меньше тех, кто хотят, как ты, писать длиннющие тексты без намёка на изображение. Бумажные носители, работа со словом – это что-то такое старое. Так уж это ты – древняя древность.

– Вполне возможно, что все мы – пережиток прошлого, – изрёк Платон.

– Напомни, почему ты дружил в школе с этим ботаником?

– Витёк, да посмотри на Тёпу и на меня! Мы были самыми высокими мальчиками в школе. Нам было трудно друг друга не заметить.

– И нас на боксе всё время ставили в спарринг.

– И ты всё время выигрывал. Тренер использовал меня, как твою любимую грушу.

– Ничего, мозги ж из тебя не выбил. Целёхоньки. А я зато КМСом стал. Может, поработаем для разнообразия?

– Да, пора за твоим товаром.

Волкособ открыл глаза и положил морду хозяину на колени. Это животное выглядело так внушительно, что казалось, оно не способно подчиняться. Но Розмарин в присутствии хозяина только вилял хвостом, бегал за палкой и всеми силами изображал щенячью преданность. В эти моменты Платон представлял, что дружит с Маугли или Джоном Сноу, а с не парнем, который жил через дорогу и был его вечным спарринг-партнёром.

На экране Платон увидел мальчика лет девяти. Длинные ресницы оттеняли огромные карие глаза. Отросшие волосы практически полностью закрывали лоб, мешали мальчику смотреть. Он то и дело убирал их ладонью с лица. Его руки были непропорционально длинные. Он казался немного неуклюжим и долговязым.

– Когда я вырасту, – произнёс мальчик, – буду таким сильным, что смогу в одиночку спасти всю планету. Я смогу удержать на плечах тяжесть всего мира. Когда я вырасту, у меня будет так много денег, что я смогу купить себе остров, до которого смогут добраться только те, кто мне нравятся. Я смогу купить себе целую страну, в которую можно будет въезжать только мне. Я куплю все кроссовки на свете своего размера. Когда я вырасту, создам что-нибудь настоль значительное, что все, завидев меня, будут падать от восторга. Я совершу что-нибудь такое, что каждый человек на Земле будет знать о моём существовании. Когда я вырасту, стану бессмертным. Меня сможет убить только скука, но и с ней я справлюсь. Когда я вырасту, весь мир поместится на моей ладони!

– Дурак ты, мальчик! – перебил его Платон, – И когда ты вырастешь, таким же идиотом и останешься. Однажды ты поймёшь, что умрёшь, это открытие так поразит тебя, что ты будешь рыдать три ночи. Однажды ты поймёшь, что не настолько хорош, как ты думаешь, и это открытие настолько поразит тебя, что ты решишь покрасить волосы в синий. Когда ты вырастешь, уже никому не будет по силам спасти планету. Когда ты вырастешь, ты поймёшь, что большинство твоих замыслов никогда не претворятся в жизнь. Когда ты вырастешь, ты осознаешь, что часто бессилен против своей же лени, своего эго, своих недостатков. Когда ты вырастешь, твоим главным талантом, как и у большинства людей, будет умение всё портить. Ты будешь счастлив только мгновениями. Ты будешь хорош лишь время от времени. Ты будешь только человеком, а не супергероем. Ты не будешь избранным, ты будешь всего лишь самим собой. И ты не всегда будешь себе нравиться. Но ты ко всему привыкнешь, потому что и выбора особого у тебя не будет. Возможно, ты даже неплохо будешь справляться.

Мальчик на экране в недоумении открыл рот, а потом прикрыл его рукой. Затем он схватил футбольный мяч и исчез.

Платон вспомнил о своём отце. В детстве он казался ему каким-то высшим существом, чуть ли не Богом. В их маленьком мире он и был Богом. Из его пожеланий складывался распорядок дня всей семьи. Все искали его расположения. Он был физически сильный, красивый, забавный, каждый день с ним был похож на удивительное приключение. Он был капитаном триптиха, на котором возили туристов по местам сражений Великой Отечественной войны. Он был одним из немногих, кто мог на одном транспорте подниматься в небо, ходить по воде и ездить по земле. Тогда триптих был редкостью, сложно было получить права на вождение. Но его отец смог. И как он гордился тем, что водит эту машину. Он был прекрасен в своём умении бахвалиться, рисоваться, производить впечатление. Он был непревзойденный мастер по части «не быть, а казаться». Вскоре он начал пить и не смог водить триптих «Ахиллес», продал его другому парню. На вырученные деньги пил и снимал женщин. Платон отлично помнил, как его божество на его глазах превращался в ничтожество. С каждым днём отец становился всё меньше и меньше и, в конце концов, совсем исчез. Из его жизни. Платон считал, что его отец упустил все возможности в мире, всё потерял и всё уничтожил. Он вспоминал, как его отец любил брехать по поводу и без повода, и ему становилось больно от осознания того, что главный авторитет его жизни оказался так никчёмен. Это было похоже на свержение идола. И от этого падения кумира в его сердце долго была пустота. Платон сожалел, удивлялся, пытался понять. Но потом не осталось к этому человеку ничего, кроме презрения и безразличия. Его удивляло, как можно не испытывать никаких чувств к собственному отцу, как можно постепенно забывать того, кто привёл тебя на этот свет? Он вспоминал, как смотрел с ним фильмы про собак-убийц, про собак, в которые переселялись человеческие души, про собак-поводырей, как слушал с ним шансон, как тот подбрасывал его в воде с фантастической силой, что Платон боялся, как бы ни улететь в небо. Он помнил всё это, но сам человек изглаживался из его памяти. Он становился в его глазах незначительным. Он словно отдался всё дальше и дальше, оставляя только детские воспоминания.

Утро Платон любил больше остальных частей суток. Утром он точно знал, что должен выпить кофе, сходить в туалет, прочитать что-нибудь. Чашка кофе словно заставляла его начинать каждый день снова и снова. Если бы он точно не знал, что его ждёт кофе, он бы и не поднимался с постели. Кофе для него стало единственной причиной дальше жить. Но ощутив горьковатый вкус на губах, Платон понимал, что на этом день не закончен. Нужно было делать что-то ещё. Он заставлял себя чувствовать важность каждого ежедневного ритуала, пытался быть деятельным, но через час ему снова становилось скучно. У него крутился в голове один и тот же вопрос: «Зачем?» Он искренне не понимал, зачем он должен терпеть каждый божий день. Жизнь его раздражала, словно противный скрип, зубная боль, виснущий Интернет. «И почему все так за неё цепляются? – недоумевал он, – Это же сплошной дискомфорт! Это какой-то мазохизм! Все, кого ты любишь, умирают, если не умираешь ты. Сейчас такое время, что от тебя уходят очень быстро. Или они за тысячи километров, или им на тебя наплевать, или они мертвы. Другого не дано. И всё время возникают какие-то проблемы, которые нужно обязательно решить. Если же у тебя нет никаких проблем, то это тоже проблема, потому что тогда ты себя чувствуешь каким-то неполноценным или бесчувственным. У всех должны быть проблемы, и ты ничем не хуже. Ещё ты обязан испытывать радость, всё для этого делать, иначе ты какой-то кретин получаешься. Ты обязан сохранять свою никчемную жизнь, даже если она тебе в тягость. Ты должен испытывать хотя бы какие-нибудь эмоции, а то ты какой-то зомби получаешься. Ты должен изображать, что тебя хотя бы что-то волнует, изображать энтузиазм хотя бы в чём-то, иначе ты какая-то медуза получаешься. А мне просто наплевать на то, кем я кажусь, что обо мне думают, что от меня ждут, поэтому я какой-то чудик получаюсь. Но я так оградил себя от окружающих, что этого мне удаётся не ощущать. Никто теперь не в состоянии совать свои грязные руки в мою чистую душу. Но в одиночестве понемногу сходишь с ума. А ведь когда-то мне так нравилось разговаривать с людьми, доказывать им свою правоту. Я был раскрыт будто книга, и мне нравилось, когда кто-то пытался меня прочесть. Когда-то мне было что-то интересно. А что стало теперь? Я не интересен даже самому себе. Я словно в прошлом, а в настоящем меня не существует. Я просто доживаю. Просто жду своего поезда отсюда».

Платон по привычке включил телевизор. Он увидел двух улыбающихся ведущих утреннего шоу. Они были в яркой одежде, настроены на поднятие настроения у всех зрителей.

– Что за оптимистичные твари! – ехидно произнёс Платон, наливая вторую чашку кофе, на кофейной пенке было изображен земной шар, проткнутый ручкой, обложка его первой книги.

Он подтянул пижамные штаны шотландской расцветки и поднялся на свежий воздух. Солнце ненадолго ослепило его: давно Платон не вылезал из своей берлоги по утрам. «Моя депрессия напоминает взлёты и падения. То мне очень хреново, то эйфория охватывает. Она то добра, то устраивает взбучки. Я бы сказал, она напоминает деспота-мужа, от которого исходит опасность, но ещё и бесконечные извинения. Моя депрессия в каком-то хроническом беспорядке. Думаю, я её приручил. Или это иллюзия? И почему я говорю о депрессии, как о чём-то материальном? Будто у неё есть физическое обличье! Или это просто хандра? Не знаю, думать бывает вредно, но не могу же я себе перекрыть кран в головушке или устроить экзистенциальную диету? Плохие мысли уходят, плохие мысли уходят. Я счастлив. Я абсолютно счастлив. Я – очень везучий человек. С этого момента мне везёт. Ничто не важно. Я ничему не придаю такого значения, чтобы о чём-то переживать. Мы все умрём, но ничего страшного. Я абсолютно спокоен. Тьфу! Что за банальщину я думаю!»

II

Хотя уже начался октябрь, Артём заявился в шортах, сандалиях и майке. Он словно только что приехал с курорта. Он был похож на туриста, который не переоделся в самолёте и вернулся в родной умеренно континентальный в одежде с тайского рынка.

– А я думал, не включить ли сегодня отопление?! И тебе норм? – удивился Платон.

– Так осень затяжная в этом году. Я плаваю до сих пор.

– Мне холодно просто это слышать.

Артём положил на стол пакеты с едой и достал из холодильника банку пива. Иногда хозяину просто хотелось двинуть ему по морде за подобную бесцеремонность. Он всегда чувствовал себя здесь как дома. «Он везде как дома», – вспомнил Платон и раздражение пропало. Он начинал понемногу привыкать к расхлябанности и наглости Артёма. «Я попросту перестаю обращать внимание. Странно, но люди, которые предпочитают просто хватать то, что им нужно, без лишних церемоний, это и получают. Ведь те, кто не способны брать всё без спроса, предпочитают молчать, когда вот такие экспонаты вторгаются в их жизнь и не обозначают границы».