Я вернусь

–– Шелдор, почему ты товарищу трофей не хочешь отдать? – вмешался командир взвода, наблюдавший эту картину. – Дай сюда.

Командир отобрал трубку у грузина и подошел ко мне.

–– Как отличившемуся в бою бойцу, дарю вам этот трофей, боец Иванов! – сказал командир и торжественно вручил мне люльку.

Я бережно положил трубку в вещевой мешок. Трофей! Первый бой. Первый враг. Первый трофей. Все первое, а я жив!

Потом сел за стол и заснул мертвым сном. Шуточное ли дело четверо суток не спали! А первое боевое задание я выполнил!

Глава 9. Жажда

Не знаю, как долго я спал, может несколько часов, а может и несколько дней. Проснулся на рассвете от разорвавшегося рядом снаряда. Первое ощущение – чудовищная жажда. Язык во рту стал, как сухая доска. Губы потрескались, кожа на лице походила на наждачную бумагу.

На окне сидели наши парни, курили. Бои продолжались, немцы, отступившие выше, хлестали оттуда пулеметными очередями, не давая пробраться к реке, манившей своей зеркальной гладью. Воды не осталось ни у кого во всем здании. По уставу, нам выдавали перед боем стеклянные фляги в матерчатых чехлах. В стране не хватало металла, того же алюминия. Немудрено, что сохранить стекло в пылу сражения не удалось почти никому. Все фляги поразбивались!

–– Кто желает сходить на Волгу за водой? – спросил командир.

Желающих не оказалось. Тогда я решил прогуляться до реки. Терпеть жажду было невыносимо, сидеть в здании как мышь, мне не хотелось. Хоть сам напьюсь, думаю.

–– Я! – вызвался добровольно.

Стал объяснять, что надо найти какую-нибудь посуду. Не в сапогах же я воду принесу! Из семидесяти человек, оказавшихся в здании, около трех десятков якутов было, да только говорить по-русски не умел ни один. На ломаном русском еле втолковали, что надо искать фляги.

У мертвых немцев отыскали шесть алюминиевых фляжек. Связали их на один ремень, взял я эту связку и с автоматом наперевес вышел из здания, и был тут же был обстрелян с занятой немцами высоты, метров двести от наших позиций. Упал на землю. Плачу от досады. Вот она – река, а пройти не дают. Немцы подумали, что я умер, перестали стрелять. Тут я быстро заполз обратно.

Решил выползти из противоположного от них окна и по бурьяну доползти до безопасной зоны. Так и сделал. Выбрался на недосягаемое расстояние. В полный рост пошел. Наворочено кругом от жарких схваток! Везде воронки, дохлые лошади валяются, разбитые минометы, развороченные машины, ящики какие-то телеги, ежи противотанковые. Есть, думаю, где укрыться в случае опасности.

Вышел к реке. Дымно на берегу, горит что-то, сильно. Вдруг вижу какие-то фигуры у трупа лошади возятся. Подобрался поближе – наши. Лица черные от копоти, одни зубы блестят, что у твоих негров, а говор наш – якутский. Подлетел к ним.

–– Василий, это ты что ли? – спросил до боли знакомый голос. Оказалось это земляк мой Мишка Иванов с еще одним якутом Корякиным лошадь свежевали. Их части недалеко от берега засели. Провизия кончилась, солдаты были вынуждены есть конину.

–– Эх, и почему я на эту войну увязался! – посетовал Мишка. – Сидели бы мы сейчас с тобой, Василий, дома, ели бы уху из свежих карасей, а не эту тухлятину!

Но рассиживаться с земляками, и сетовать на судьбу было некогда. Мучила жажда, а на заводе, я знал, ждали изнывающие от жажды однополчане. С берега, где мои земляки свежевали лошадь, добыть воду не получилось, там разлился мазут. Прошел чуть дальше, но мазутная пленка все не кончалась. Что там было? Топливо для танков везли и разлили? Потонула баржа? До сих пор не знаю.

Тогда я решил войти в реку подальше от берега. Пить хотелось так, что мочи не было. А когда вода рядом, только руку протяни, с ума можно было сойти. Я потом узнал, что такие случаи были. Немцы наших стреляли, когда те, забыв обо всем, бежали к воде в полный рост. Посидишь без воды день, два, обо всем на свете забудешь…

Я снял штаны, ботинки, забрался в Волгу-матушку по пояс, пока мазутная пленка не осталась за спиной. Тут я наконец-то зачерпнул пригоршню чистой речной воды, сначала умыл лицо, потом стал пить, опустив лицо прямо в воду. Постоял некоторое время, потом снова прильнул к водной глади. Жажда все не проходила. Лишь на четвертый раз я облегченно вздохнул, напившись, как мне казалось, впрок на целую неделю. Продрог до чертиков, решил греться движением.

Заполнив фляги до самых краев, стал возвращаться на берег, пытаясь обойти полосу мазута. Так я прошел вдоль берега довольно приличное расстояние. Вышел на берег возле недостроенного кирпичного дома. Стал, не спеша одеваться. Едва надел штаны, как услышал чей-то смех из дома и уже знакомую неприятельскую каркающую речь. В доме засели немцы! По неторопливой, спокойной беседе, смеху, я понял, что фрицы меня не заметили.

Пригнувшись к земле, я бесшумно подбежал к дому. Благо не успел еще обуться. Вначале схватился за автомат, но через мгновенье передумал и вынул проверенное в первом бою средство – гранату. Ввернул запал, выдернул чеку. Забросить в недостроенный дом гранату оказалось не сложнее, чем закинуть кусок сахара в чашку с чаем. Раздался взрыв, свистнули осколки, а потом все стихло, даже не стонал никто. Подождав какое-то время, я осторожно заглянул в дом. Четыре фашиста были убиты наповал… Сидели, смеялись, болтали о чем-то – вдруг миг и в окно влетает граната. То-то же, на войне с Тонгсуо клювом не щелкай!

На завод вернулся радостный: принес воду, да еще и немецкую точку ликвидировал, которая с берега косила красноармейцев-водоносов.

Командир чуть не заплакал от радости. В наградном листе, обнаруженном позже в архиве, он написал, что 24 сентября 1942 года боец из Якутии Василий Иванов проявил себя в бою, как истинный герой, ликвидировал две пулеметные точки, организовал штурм здания стратегически важного объекта, уничтожил десять гитлеровцев. За боевой подвиг, командир, ходатайствовал для меня не много, не мало, а орден Боевого Красного Знамени.

Но в штабе решили, что боец Иванов слишком молод, ему всего восемнадцать лет от роду и на фронте он всего три дня. Зелен еще для Боевого Красного. Решили ограничиться медалью «За отвагу». Подписал наградной лист сам командарм Чуйков. Эта награда нашла меня лишь в 1970 году…

Пока мы ждали подкрепления и вражеского контрнаступления в здании отбитого у немцев мукомольного завода, я регулярно совершал вылазки к Волге и приносил драгоценную воду все в тех же шести трофейных фляжках. Почему я рисковал жизнью? Купаться больно нравилось, и скучно было сидеть без дела…

Глава 10. Пролитый суп

Во время одной из очередных вылазок за водой я направился к берегу с другой, более отвесной стороны. По моим предположениям там было больше укрытий в случае обстрела. Берег был в целом наш, но враг, отошедший вглубь, все еще постреливал, укрепившись на отдельных объектах, расположенных выше. Порой немцы совершали наглые вылазки, обстреливали подходы к реке из автоматов и пулеметов, нападали на мелкие части.

Очевидно, что там, куда я пошел в этот раз, недавно прошло одно из таких сражений. Дыхание реки еще не окончательно разогнало запах миновавшего здесь боя: запах пролитой крови, раскаленного железа, сожженного пороха, развороченной земли…

Далее я пошел с оглядкой. Возле самой реки на высоком обрыве заметил небольшую пещеру. Показалось, что там кто-то есть. Я не успел укрыться незамеченным:

–– Эй, красноармеец! – крикнул мужчина в командирской фуражке, выходя из пещеры. – Ты из какой роты?

У меня отлегло от сердца. Свой! Я представился, как положено перед старшим по званию. Командира я знал. Он был то ли из третьей, то ли из четвертой роты нашего полка, старший лейтенант, еврей по национальности. Веселый был мужик.

–– Пойдем со мной, осмотрим берег, там где-то наша полевая кухня должна быть…

Мы прочесали берег и действительно наткнулись на то, что осталось от раздаточного пункта. Прямое попадание крупнокалиберного снаряда убило возницу, повара, обоих лошадей, разнесло баки с супом и кашей. На разгромленной кухне я отыскал переносной ранцевый термос с супом, с еще теплым содержимым, немного хлеба. Командир разрешил отнести добычу своим.

Только я надел фляжечную перевязь и положил хлеб в вещмешок, как свистнула пуля над головой. Вторая, третья… Одновременно с командиром мы укрылись за разбитой телегой полевой кухни. Чувствую, что спину жжет, прямо-таки припекает. Попали, гады, прямо в термос, хорошо, что сам цел остался. Начали мы отползать в сторону пещеры. Ползу, а спину ошпаривает уже чуть ли не кипятком, терпеть невмоготу. Горячий суп выливается прямо мне на спину, хотя приготовлен он часы назад. Умели же тогда делать термосы!

Достал финку, перерезал лямки фляги, а бросать драгоценную находку, ой, как не хотелось! Поволок дальше, держа за лямки. Когда выбрались из-под обстрела, открыл крышку термоса, заглянул внутрь. Жижа вытекла, а гуща осталась. И то хлеб!

Возвращался к своим я тем же путем, уже в одиночку. Поели-таки тепленького!

Глава 11. Передислокация

На четвертый день я снова ушел к реке за водой. По дороге искал, как всегда, провиант. Вернулся к вечеру, а половины дома заводоуправления, в котором укрепилась наша рота, как не бывало! Видимо, снаряд попал. Нет никого уж в руинах.

Стою, смотрю на развалины в полном недоумении. Как будто разом осиротел. Ни мыслей, ни планов на будущее. Вдруг, слышу, с берега кто-то окликнул:

–– Ивано-ов!

Пошел на зов. Наши! Оказалось, мукомольный завод, пока меня не было, подвергся массированному артобстрелу прямой наводкой, немцы перешли в наступление. Шестерых убило на месте, остальные отступили к берегу, там оборонялись, опять, заняв те окопы, где мы высадились. Потом с новыми частями, стрелки из двух дивизий к нам подошли, отвоевали высоту, ударив немцам во фланг, отрезав мукомольный завод и расстреляв в упор убегающих от него гитлеровцев.

Во время ожесточенной схватки нашего командира ранило в грудь, многих убило, роту едва ли не наполовину выкосило. Зато плацдарм уже не тот пятачок, что раньше! Почти километр до Волги, а соседи и подальше продвинулись. Батареи немецкие оттеснили, теперь они били по берегу, а до реки только дальнобойные гаубицы и пушки дотягивались.

Теперь нам предстояло передвинуться дальше по берегу и отбить у немцев захваченный завод «Красный Октябрь». Заночевали мы на берегу. Утром разбудили стуком в каску: «Строиться». Криками на войне поднимают только по тревоге, если авианалет или враг скрытно подобрался. А так стараешься тихо, чтобы фрицы не насторожилась, у них ведь тоже уши есть. А иных бойцов ведь не то, что криками, пинками не добудишься! Спят, как убитые, особенно после беспрерывных боев, длящихся несколько суток напролет. А постучи бойца по каске – лишь мертвый не встанет! Звон до самых мозгов раздается…

Посчитались. Набралась всего одна рота из батальона, с которым я переправился. Приказали перебросить нас к основному полку, вверх по течению Волги и вглубь города, куда немцев оттеснили. Добрались мы до места расположения своих лишь к вечеру. Заняли оборону, заночевали. Утром снова легонько постучали по моей каске, как по кастрюле: «Комсомольцы или партийные есть? Спроси своих в взводе». Я был комсомольцем. Всем партийным и комсомольцам велели спускаться вниз, к реке.

У реки политрук и комсорг организовали небольшой митинг для партийных, на котором озвучили боевой приказ: отбить у врага здание школы, расположенной в трехстах метрах от берега. Оказалось, что вчера немцы, проведя ожесточенный бой, захватили здание школы. Там они оборудовали огневые позиции и, укрепившись таким образом, взяли под контроль переправу. Нужно было во чтобы то ни стало выбить фрицев из здания школы.

Задача была сложная, почти невыполнимая. Партийные солдаты: коммунисты и комсомольцы определялись в состав штурмовой группы сразу, остальных предстояло набрать из добровольцев. К слову сказать, добровольцев вместо партийных было много, но взяли не всех – почти все участники штурма состояли из комсомольцев и коммунистов. Ни один не отказался.

Глава 12. Комсомольское задание

Из комсомольцев сформировали штурмовую бригаду в семьдесят человек. Нам приказали по темноте бесшумно добраться до здания школы и залечь вокруг. По сигналу с берега, увидев две красные ракеты, мы должны были с криками «Ура!» броситься в атаку и забросать здание гранатами.

Тяжелого оружия было мало. В основном вооружены мы были винтовками. Комсорг нес ДП-27, ручной пулемет, тяжелую такую штуку с блином-диском, мы с Петром-покойником точно таким же воевали, некоторые сержанты имели автоматы ППШ и ППД.

Посчитали боеприпасы. У меня оставалось всего две гранаты, у других было не больше, у кого-то и вовсе нет. Пополнить запасы было неоткуда. Полк оттесняя немцев, растратил боеприпасы. «Ладно, – думаю. – Хватит». Перед заданием чуток подкрепились, пожевали хлеба, попили воды. Другой провизии в части не оказалось.

До объекта доползли в сумерках. Залегли в каких-то шести-семи метрах от здания. Слышно все: как бабы пленные, стирающие немецкое белье, на протоке волжской переговариваются, как внутри здания немцы ходят. Лежим, не шелохнемся. Стемнело уж, а ракет все нет! Час ждем, второй… Холодно.

Вдруг тишину прорезал крик:

–– Какого черта мы тут лежим, как распоследние трусы!

У одного из наших, судя по голосу, перебравшего для храбрости сто граммов фронтовых, сдали нервы. Деваться было некуда, надо было атаковать и немедленно!

Лежали мы с другом под самыми окнами. По-русски вдвоем хоть и не понимали, а смысл слов, а главное, важность момента, оценили мгновенно. Застучали затворы автоматов, наши поднимались на атаку. Сорвав запал с первой гранаты, я забросил ее в окно, раздался взрыв. В здании забегали, завопили…

Недолго думая, я распрощался со своей второй, последней гранатой. Повернулся к товарищу, хотел забрать у него третью и краем глаза вижу, как в окне третьего этажа что-то мелькнуло. Батюшки-светы, летит немецкая ответная граната-колотушка и прямо на нас. Едва успел упасть на землю и обхватить голову руками поверх каски. Ка-ак шандарахнуло! Я потерял сознание.

Не знаю, сколько времени пролежал без чувств. Очнулся: в ушах звон, голова тяжелая как камень, глаза, мне показалось, лопнули, ничего не видят и адская боль в левой руке, как будто ее оторвало взрывом. Не чувствую ее вовсе и пошевелить не могу.

Кое-как вспомнил, каким ветром и куда меня занесло. Друга зову шепотом, он не отзывается. Стал правой рукой ощупывать себя. Рука вроде есть, глаза тоже, видимо, не лопнули. Только не вижу ничего. Земля набилась. Догадался-таки, достал флягу, открыл зубами, промыл глаза, огляделся. Светло, как днем, немцы осветительную ракету запустили. Бегают где-то рядом во дворе школы, стреляют. Друга увидел… Лежал ничком без движения. Погиб, сжимая в руке гранату. Ту самую, которую я у него забрать не успел.

Рядом воронка, маленькая такая, от гранатного взрыва. Мне повезло, что друг ближе к ней оказался – ему осколками сразу почти все тело прошило, гимнастерка была рваная как сетка. А меня накрыло взрывной волной, так и спасся.

Наши комсомольцы вокруг лежат. Все в грудь убиты, к школе рвались, но видать, не дошел никто. И раненых не видно, не слышно. Выжившие когда отступали – забрали.

По уставу я знал, что раненому положено отступать. Но такая меня злоба на фрицев охватила за погибшего друга, что я не мог сейчас отступить просто так, ничего им не сделав! Вынув из руки мертвого товарища гранату, я сорвал чеку и со всей силы швырнул в группу немцев, копошившихся вокруг небольшого миномета и бросился бежать. Успел увидеть, что граната почти перелетела через них, но ударилась об изрубленное осколками дерево и скатилась точно за их спинами. Бахнуло, заорали немцы, но я уже за горкой скрылся.

На крутом склоне оступился, упал и кубарем покатился вниз, едва не теряя сознание от адской боли. Свалился с обрывистого берега прямо в объятия Волги.

Холодная вода прояснила сознание, привела в чувство, но тяжелый автомат, намокшая одежда, сапоги, неумолимо тянули на дно, которое я не мог нащупать ногами. Собрав остатки сил, стал подгребать здоровой рукой к берегу. Силы были на исходе, когда ноги мои, наконец, отыскали твердое дно. На берегу я свалился в изнеможении, задыхаясь и выплевывая воду, которой нахлебался по самые уши. Звон в голове все не проходил. Контузия, точно.

Светало. Переведя дух, я отыскал в своих вещах индивидуальный пакет. С грехом пополам перевязал раненую руку и пошел искать своих – хотелось узнать, что случилось когда я был в отключке, поесть и найти перевязочный пункт.

Глава 13. Левый берег

Я знал, что с ранением надо идти в медпункт, расположенный в землянке на берегу. Еще раньше доводилось видеть знакомый знак – красный крест. Просто красной краской намалевано на жестянке две полосы. Ставить флаг с указателем нельзя – немцы как будто специально метили по санбатам и медпунктам, по раненым, по врачам. Рассказывали в окопах, как будто был случай, когда «юнкерсы», разбомбив палатки с полковым госпиталем, летали над расползающимися тяжелоранеными, стреляли из пулеметов. Это у них было как бы развлечение…

В общем, направился прямиком туда. В медпункте мне промыли руку холодным раствором марганцовки, чем-то обмазали раны, перевязали, поставили укол. Внимательная уже немолодая медсестра положила мои документы в карман гимнастерки: комсомольский билет, красноармейскую книжку и заботливо застегнула на пуговицу. С бумагами лежала справка о ранении и бумажка с надписью «Левый берег».

–– Смотри, не потеряй, – несколько раз повторила сестричка.

Я не понял, для чего нужна эта бумажка, но расспрашивать не стал. Да и не мог. Рука перевязана, не больно-то и пожестикулируешь, а языком еще не владел, чтобы спокойно изъясняться.

–– Иди, – махнула сестричка в сторону берега.

Посидел я в землянке еще немного, все звон в голове не проходил. Потом вижу, что дел здесь без меня много, раненые все прибывали и прибывали. Некоторым, у кого было легкое ранение, давали такую же бумажку, как и мне. Посидел я так, отряхнул шинель как следует, положил ее в вещевой мешок и пошел в направлении, указанном сестричкой.

Выражение «левый берег» ровным счетом ничего мне не говорило. Название ли это какой-нибудь местности, или просто слова – все это было для меня, как китайская грамота. Знал только, что от своих иду, вглубь советской земли. Причем не там, где я переправился, а выше по течению, где фронт уже сдвинулся на запад. Так было безопасней.

Шел я довольно долго. К вечеру стало холодать, пришлось достать шинель из вещевого мешка. Это говорится легко, а когда рукой пошевелить не можешь, проделать эту нехитрую процедуру нелегко. Пока одевал, аж взопрел от натуги. Пошел дальше. Раненых по дороге встретил немало. Кого-то я обогнал, а иные, более ходкие, сами меня обгоняли. Перевязанные окровавленными бинтами бойцы, шли, пошатываясь, словно тени. Ни бодрых разговоров между собой, ни улыбки на лицах… Слышались лишь стоны от боли, да шорох некрепких шагов…

В каком-то месте догнал я офицера в английской шинели. Молодой такой лейтенантик. Одну руку, раненую, на подставке из бинта несет, а в другой мешок вещевой тащит. Выглядит неважно. Ослабел совсем, судя по виду – весь бледный, потный, шатается как сосны таежные на ветру. Услышав за спиной шорох моих шагов, остановился, повернулся и скривил губы, должно быть, хотел улыбнуться.

–– Друг, помоги до переправы, – робко попросил меня. Мог ведь и приказать, как старший по званию…

Смысл его слов я понял. Может потому что слово «помоги» на войне слышишь очень часто, даже чаще, чем «Вперед» или «Ура!». Я взял у него мешок, перекинул через плечо вместе со своим, и пошли мы дальше вдвоем. Непонятно, то ли без мешка лейтенант шибче пошел, то ли я с двумя мешками – медленней, но пошли мы с ним вровень. Разговаривать нам особо было не о чем. Все равно я не понимал по-русски, говорить по-якутски смысла не было, а жестами объясняться, когда на двоих только две руки, особо не хотелось. Но занятие для утомленного дорогой сознания я все-таки нашел. Шел и ломал голову: «Что такое переправа. Докуда же мне его мешок нести?»…

К ночи прибились к своим, саперный взвод двигался к передовой, ну и встречные раненые прибились. Заночевали. На другой день едва солнце показалось за горизонтом, мы с лейтенантом решили продолжить свой нелегкий путь. Сначала немного поели каши, хлеба с сыром, попили чай с сахаром. Тем саперам спасибо… У нас проверили документы, показали, куда двигаться дальше. И мы снова, еле передвигая ноги, отправились в госпиталь.

Хорошо, что нас догнал небольшой военный обоз с какими-то кулями. Мы на телегу вещи свои побросали, легче стало. Опять же можно стало идти, держась за телегу. Раненому такой обоз в дороге – большое подспорье, лучше костыля.

Через несколько часов дошли до причала. Река в этом месте немного сужалась. Виднелся узенький дощатый помост, на котором толпились люди, у причала стоял небольшой пароход. Народу – море! Раненые солдаты, какие-то обозы, беженцы…

Из толпы выделялась невысокая женщина. Вижу, стоит какая-то баба в одной ночной рубашке, плачет навзрыд, голосит! В правой руке сжимает сито, а второй прижимает к груди голого ребенка. Ночью, сказали люди, немцы деревню взяли и начали людей стрелять без разбору. Женщина схватила ребенка и первое, что подвернулось под руку, и убежала в лес босиком. Ночная рубашка да сито, – вот и все ее имущество теперь…

Мысли о несчастной судьбе беженки прервала тревога.

–– Воздух! – вдруг зычно крикнул кто-то, и толпа на берегу тут же бросилась врассыпную. В небе показался немецкий истребитель-бомбардировщик «лаптежник», так на фронте их называли, за торчащие неубирающиеся лапы – шасси. Краем глаза я успел увидеть, как белая рубаха мелькнула возле прибрежного леса – беженка успешно спаслась. Мы с лейтенантом схоронились под мостом на причале.

Тра-та-та-та, – засвистели пули. Истребитель, словно промахнувшийся коршун, взмыл обратно в небо и улетел, посеяв страх в сердцах мирных и злобу от бессилия у раненых военных. Скорее всего, у поганого фрица просто кончились боеприпасы, иначе бы он продолжил подлый и бесчеловечный обстрел на берегу… А у нас ни зениток, ни пулеметов, пистолеты офицерские да винтовки у тех раненых, кто посильней. Но попробуй постреляй, если руки забинтованы или голова кружится от контузии! Некоторые стояли-то еле-еле, куда там еще воевать…

Через некоторое время на причале вновь собралась толпа. Раненых было так много, что посадка затягивалась. К пароходу выстроилась длинная очередь. Я от нечего делать достал свою трофейную трубку, закурил. У давшего мне прикурить чистенького капитана в аккуратном картузе, судя по эмблеме с «глистой в рюмке» – медика, заблестели глаза при виде моего курительного прибора.

–– Эй, товарищ, давай поменяемся! – предложил он мне, протягивая свою обычную, видавшую виды, прожженную советскую трубку, похожую на сталинскую.

Я еле понял, что он сказал. Заметив мое замешательство, подошел мой попутчик. Растолковав мне, что капитан хочет мою трубку, он начал торговаться. Оказалось, что в моем лейтенанте погиб приличный торгаш! Вроде не еврей, но талант у человека был огромный. Он громко убеждал, горячился, играл на чувствах капитана, нахваливая мою трубку, даже о ране забыл на какое-то время. В результате ему удалось выторговать у медика порядочный набор продуктов. Условия лейтенанта были таковы: та самая «сталинская» трубка, две буханки хлеба или четыре котелка сухарей, четыреста граммов сыра или масла и три больших куска сахара. Дорого оценил.

Медицинский капитан махнул рукой, взял мой вещевой мешок и куда-то ушел. Через полчаса принес мой мешок обратно, набитый сухарями, сыром и сахаром (хлеба не дал), взял мою трофейную трубку, дал взамен свою и ушел, явно довольный состоявшейся сделкой. Я, в общем, тоже был не в претензии, все честно, ну, а меня в данный момент больше еда волновала, чем трофей.

Мы с лейтенантом поели, покурили, запили водичкой из Волги. Во время быстрой трапезы, путая русские слова и якутские, я кое-как спросил у лейтенанта:

–– Что такое «Левый берег»?

Капитан понял. Показал на Волгу. Потом на землю под нами, свою правую руку и сказал:

–– Это правый берег.

Затем указал на противоположную сторону и свою левую руку:

–– Там левый берег.

Я все понял. Значит, мне надо было переправиться на противоположный берег, а эта бумажка, выписанная заботливой медсестрой, была всего лишь пропуском для переправы на таком вот пароходе, куда я в очереди стою. Как я жалел, оказавшись на фронте, что ловил ворон на уроках русского языка в школе!

–– А что такое «переправа»? – Я еле выговорил это слово, чем-то созвучное со словом «берег».

Лейтенант показал на пароход, потом подумал и решил сделать проще. Нарисовав прутиком на земле реку, пересек ее пунктирной линией до нашей земли: