Я вернусь

В 1935 году отца Хаабы выбрали председателем колхоза. Был он большой новатор. При нем появились в Сыдыбыле колхозные амбары, сельский клуб, первые типовые хотоны87. Некоторым людям такие новшества были не по нраву и потому, когда в одном из хотонов повесилась доярка, на деятельного председателя составили донос, пытались обвинить его в случившемся, называли «врагом народа». Но судья закрыла дело, сняв все нелепые обвинения.

После этого случая семья Хаабы переехала в Вилюйск, куда перевезли свой большой дом. Когда они жили в Кэданде, держали огород, на котором сажали неведомые нам, диковинные овощи. Впервые в своей жизни я попробовал дома у Хаабы огурцы. Они показались мне невкусными, горькими что я их выплюнул, но зато съел зараз четыре морковки. После этого у меня дико заболел живот. С тех пор я не ем огурцы и даже, будучи в армии, отказывался брать в рот хотя бы ломтик этого коварного овоща.

Глава 11. Как я узнал тайну своего рождения

Однажды, когда мне было лет двенадцать, я проходил мимо группы, собравшихся по какому-то поводу картежников. Один старик громко сказал:

–– Хо! Да он же вылитый отец! Прямо как будто сам Хонооску собственной персоной мимо проходит!

Хонооску – было прозвище Афанасия Тихонова. Мне доводилось видеть этого заядлого картежника, которого я считал образцом разгильдяйства и лености, и поэтому меня до глубины души оскорбили слова старика.

–– Никакой я не Хонооску! – крикнул ему в ответ и убежал.

–– И такой же вспыльчивый! – загоготала мне вслед честная компания.

Я был зол, как черт. Дома, возмущенный и оскорбленный я тут же пожаловался матери на глупое сравнение с пройдохой-картежником.

–– Они называли меня сыном Хонооску! – Гневно кричал я, размахивая руками.

У мамы вдруг сразу поникли брови, опустились плечи. Перемена в ее облике настолько бросалась в глаза, что я тут же смолк.

–– Что с тобой, мама? – спросил я.

–– Дело в том, что Хонооску действительно твой отец, – горько вздохнула мама. Потом она, гладя мою вихрастую голову, поведала историю моего усыновления.

Я был потрясен до глубины души, не описать словами тех чувств, что терзали меня в тот миг… Но я все понял. Смог совладать с переживаниями и еще больше и сильней полюбил свою, как оказалось, неродную маму.

Глава 12. За двадцать пять тысяч

После того как я узнал о том, что меня усыновили, я жутко злился, когда мне лишний раз об этом напоминали. Скажу больше, мне вообще не нравилось любое упоминание о моей родной семье.

Помню, когда я учился в четвертом классе, было какое-то распоряжение правительства, согласно которому семье, в которой было семеро и более детей, давали по двадцать пять тысяч рублей. Узнав об этом, мои родные родители решились переговорить с моими приемными матерью и отцом, чтобы я вернулся к ним на время, дабы они смогли получить эту огромную по тем временам сумму.

Денег тогда практически не было, все работали за трудодни, потому ажиотаж был довольно-таки большой. У Тихоновых, как на грех, было шестеро детей, а меня – седьмого, они, получалось, отдали на воспитание. Родная моя мать Прасковья Семеновна рожала семнадцать раз, но в живых остались только семеро детей вместе со мной.

Мама подумала, посоветовалась с Давыдом и согласилась, поскольку хотела хоть как-то помочь большой семье, которая из-за непутевого отца-картежника еле сводила концы с концами. Она позвала меня и робко, как будто стесняясь, рассказала об этой просьбе Тихоновых. Сказать, что я был в ярости, значит, ничего не сказать. Меня такое предложение возмутило до глубины души!

–– Ты поживешь там пока учишься, ведь от Тихоновых до школы всего три версты, – увещевала меня моя добрая мама. – Глядишь, и нам будет легче. После того, как выплатят эти деньги, ты сразу к нам вернешься и, может быть, Тихоновы про тебя не забудут, дадут денег на новое хорошее пальто, шапку. Будешь у нас, как городской парень одет с иголочки…

Бедная, добрая моя, милая мама! Она все думала, как бы я жил в мире со своими родными, был одет и обут не хуже других. А я знал, что разлука со мной для нее еще большее испытание, чем для меня. Ради матери, только из-за нее, я согласился на этот нечестный эксперимент.

…В отчем доме мне жилось плохо. Я каждый день ждал, когда же Тихоновым выдадут их несчастные двадцать пять тысяч, и я смогу вернуться обратно. Братья и сестры меня не знали, не видели с рождения, потому особых родственных чувств ко мне не испытывали. Старшие нередко меня обижали, а поскольку я и сам не отличался тихим нравом, и всегда мог постоять за себя с кулаками, семейные скандалы случались почти каждый день.

Родная моя мать всегда держалась со мной холодно. Ни разу за то время, что я жил у них, не погладила по голове, не приласкала, не защитила от нападок братьев. Отец, и тот пытался проявлять какую-то суровую заботу, но от него я не принимал никаких знаков внимания.

Однажды, когда мы ужинали, а еды в большой семье, как известно, много не бывает, один из старших братьев стащил у меня мясо прямо с тарелки. Я в тот момент зачем-то отвернулся, а когда хотел продолжить трапезу, обнаружил свой кусок на тарелке у брата. Недолго думая, я стукнул его по голове рукояткой ножа, которым собирался резать свою долю говядины. Брат ойкнул, схватился за голову и, увидев на ладони кровь, (тяжелая рукоятка рассекла кожу) заревел благим матом. Мать подскочила к столу, отобрала у меня нож и, прижимая к груди ревущего парня, начала причитать:

–– Вы посмотрите, какого хулигана мы у себя приютили! Да он же чуть ребенка не убил!

Отец, к которому были обращены эти слова, оказался справедливей:

–– Не голоси и не вмешивайся. Пусть дети сами разберутся! – таков был его вердикт.

Я прожил у Тихоновых до комиссии, пока оформляли все эти бумаги на двадцать пять тысяч. А потом сразу же уехал обратно, счастливый, что могу вернуться домой. Необходимые документы были собраны, Тихоновы остались ждать заветной суммы от государства.

–– Мама, я приехал! – С такими словами прямо с порога я бросился к своей матери, по которой в родной семье скучал каждый день, а по ночам даже плакал в подушку, тайком от всех.

Мама всплакнула от радости. Прижала меня к себе, и мы долго молчали, счастливые, что разлука уже позади. Была весна, хотелось петь, летать от счастья, как на крыльях. Что еще нужно человеку в четырнадцать лет?

…Наступило зеленое лето. Пришла весточка из района, что обещанные деньги, эти двадцать пять тысяч рублей от советского правительства для многодетных семей нашли своих адресатов, в том числе и мою родную семью Тихоновых. Мама тогда позвала меня и сказала:

–– Тоойуом98 Тонгсуо, езжай-ка ты к Тихоновым. Говорят, они большие деньги получили. Попроси денег на костюм. Пусть хотя бы сотню рублей дадут. Осенью в школу нарядным пойдешь. А о работе пока не заботься, мы с отцом за тебя потрудимся.

Я отнекивался, как мог, но мама была непреклонна. Пришлось ехать.

… У Тихоновых жизнь била ключом. Еще во дворе я увидел распахнутую дверь амбара. Там отец со своими приятелями вовсю рубился в карты. Народу было много. В амбаре стоял шум и гам, через каждую минуту раздавались веселые выкрики картежников. «Всюду страда, – подумал я, – а они в карты режутся! Делать им нечего!». Даже не поздоровавшись с отцом, зашел в дом.

Дома была сестра Мавра и старший брат Никифор, который в ту пору уже начал работать писарем. Они меня встретили холодно, не высказали ни тени удивления, не спросили, зачем я приехал.

Три дня я прожил у Тихоновых и ни разу никто из родных не поинтересовался о цели моего визита в столь горячую пору. Я понял, что денег мне здесь не предложат, а просить самому язык не поворачивался. На четвертый день я встал, собрался и уехал, не сказав никому ни слова. И родные проводили меня ответным молчанием. Больше до окончания школы я у них не бывал. А матери дома сказал:

–– Из этих двадцати пяти тысяч мне даже двадцати пяти копеек не дали! Стоило ли отрывать меня от работы для этой глупой затеи?

Мама горько улыбнулась, а потом, видимо только осознав, что мне удалось пережить, всплакнула:

–– Ничего, милый мой, проживем! И костюм тебе сами справим, ты, главное, не переживай!

Глава 13. Далекие родные

Забегая вперед, я хочу рассказать о том, как сложились мои отношения с родной семьей в дальнейшем, чтобы более к этой теме не возвращаться…

В 1941 году, когда я заведовал в Сыдыбыле сельским клубом, мне снова довелось какое-то время пожить в отчем доме. Родная моя мать к тому времени уже два года как покоилась в сырой земле. Сказались семнадцать родов, беспокойная трудная жизнь с мужем-картежником. Она умерла рано даже по суровым меркам того нелегкого времени.

Отец после ее смерти пристрастился к выпивке. Никифор в то время работал в сельхозотделе в Вилюйске. Однажды я, в холодную погоду надел его старое пальто, которое нашел в амбаре. Поехал в нем в Вилюйск по работе. В районном центре решил проведать брата.

–– А чего это ты мое пальто надел? – такими возмущенными словами с порога приветствовал меня Никифор.

Я ни слова, не говоря, снял пальто, бросил на кровать и захлопнул за собой дверь. Ушел прямо в пиджаке по первому снегу. У знакомых одолжил старый ватник, а обида на брата еще долго жгла мое сердце.

…Спал я у Тихоновых за перегородкой в комнате отца. Однажды он пришел ночью пьяный и стал горланить песни. Пел он, надо отдать должное, очень хорошо, но мне было недосуг наслаждаться его вокалом, поскольку рано утром надо было вставать и идти на работу.

–– Афанасий, спи! – крикнул я отцу, затыкая подушкой уши.

–– Нохоо109, я ж тебе какой-никакой, но отец! Вот и называй меня отцом, а не Афанасием, – был его ответ.

–– Отцом я тебя никогда не назову, – сказал я в пылу раздражения и добавил, чтобы обидеть его еще больше. – Ишь ты! Какой-то Хонооску моим отцом себя возомнил!

Отца это задело. Один из моих старших братьев работал в военкомате, носил военную форму. Отец схватил его ремень с тяжелой пряжкой и ворвался ко мне за перегородку с криком:

–– А ну скидывай портки, я тебе всыплю за дерзкие слова!

Мне тогда было семнадцать лет, и я считал себя взрослым, которого этот полупьяный Хонооску решил пороть, как маленького мальчишку. Я вскочил на ноги и пнул пошатывающегося отца прямо в грудь. Он упал, потом поднялся. Взревев от ярости, он бросился на меня во второй раз, но я проворно убежал от него, схватив свою одежду. В тот же миг я оделся, собрал свои вещи и уехал домой, к матери и Давыду. Больше я в отчем доме никогда не был.

… Позже, из побежденного Берлина, я написал два письма. Одно со словами любви усыновившей меня женщине, моей горячо любимой матери, а второе было адресовано брату Никифору. А писал я его, по сути, для отца, отказавшегося от меня в раннем детстве. Родную мать я ни в чем не винил и осуждал за то, что семья отказалась от меня, только отца. Впрочем, виноват он был в моих глазах не только за это, но и за то, что прожил свою жизнь беспутно, не заботясь о своей семье, жене, детях. Такого человека не хотелось называть отцом.

Я описал все свои подвиги, награды, звания. Приложил фотографию, где я красовался в парадной форме. «Теперь я воин-освободитель. Пройдя через огонь, воду и медные трубы я часто думаю о своем происхождении. Если вы признаете меня своим братом, я тоже готов признать вас своими родными. Но вашего отца, Хонооску, продавшего меня за быка, которого он потом проиграл в карты, я никогда не назову отцом. Не забуду, как, получив, благодаря мне, двадцать пять тысяч рублей, вы пожалели для меня двадцать пять копеек. Не могу забыть, как ты, Никифор, пожалел для меня свое старое пальто. Ты был взрослым тогда и потому считаю тебя виноватым…»

Все припомнил я в том письме. Излил всю горечь от обид, которые с детства терзали меня. Никифор потом рассказывал, что отец рыдал, читая мое письмо. В 1945 году он сильно приболел, а переживания, доставленные ему моим письмом, по словам братьев, окончательно подкосили его силы, и старик вскоре после этого умер.

Глава 14. Сыновний долг

Я не считаю себя каким-то извергом или жестоким сыном… Я просто был суров, как все фронтовики, и не умел лукавить ни перед людьми, ни перед своей совестью. Родные простили меня, как и я простил им все, что испытал от них в детстве, отрочестве, молодости. Годы лечат, но суть дела от этого не меняется. В этом я уверен и могу сказать, прожив долгую и, на мой взгляд, очень счастливую жизнь…

На могиле родной матери я посадил в 1948 году молодые деревья и всегда, когда был в родных местах, навещал ее. В 1960 году еле отыскал могилу и место захоронения отца. Похоронены они с матерью были в разных местах. Приезжая на родину, я останавливался у брата Никифора. Отношения между нами с годами потеплели. Иногда я даже называл его убай1110.

Однажды я упрекнул Никифора:

–– Ты уважаемый на родине человек, а могилы наших родителей сравнялись с землей. Тебе не стыдно? Разве нельзя было хотя бы приличные надгробия им сделать?

Никифор ответил, что по-якутским обычаям обустраивать могилу по прошествии трех лет не положено.

–– Раз ты чтишь обычаи, я сам сделаю надгробия, потому что память родителей надо чтить больше, – ответил я и взялся за работу.

Смастерил надгробия я самостоятельно, поскольку любил и умел работать по дереву. Чтобы просить чужих не было ни денег, ни вина… На следующее лето установил на могилах отца с матерью памятники с бронзовыми табличками, которые пришлось заказать в сувенирном цехе.

Ставить памятники поехали вместе с братом и его сыном Михаилом. На могиле матери уложили мраморную плиту с высеченной надписью: «Тихонова Прасковья Семеновна. Многодетная мать».

–– Смотри, Михаил. Здесь покоится мать, которая никогда в жизни меня не погладила по голове, не улыбнулась мне – своему родному сыну. С 1948 года я ухаживаю за ее могилой, потому что уважаю ее, не смотря ни на что. И мое отношение к ней никогда не изменится, покуда я жив.

На могиле родного отца я высказался иначе:

–– Этого человека я никогда не называл своим отцом, но я – его плоть и кровь, и потому сделал этот памятник.

Говорил ли я эти прямые резкие слова своему племяннику или адресовал их своим родителям? Это уже неважно. Слова и поступки – разные вещи…

Память о предках всегда должна жить в каждом человеке. Я обустроил таким же образом могилу усыновившей меня матери, и своего нелюбимого в детстве отчима Давыда, которого я искренне полюбил и понял это, встав взрослее, пройдя Великую Отечественную войну. Отыскал и справил надгробие я на могиле первого мужа моей матери – Петра Корякина. Сыновний долг надо исполнять и тогда, когда родителей давно нет в живых. Это свято.

Глава 15. Студенчество

Почему-то все мои одноклассники мечтали стать либо учителями, либо врачами, либо военными. А мне с детства нравились артисты. Что-то притягивало меня к этой творческой, суетной, живой профессии. Я не пропускал ни одного представления в колхозном клубе. Сидя в зрительном зале, жадно ловил каждый жест, движение, слово.

Поэтому после окончания семилетней школы вопрос о дальнейшем образовании был для меня решен. Я решил поступить в культурно-просветительское училище в Якутске. Мать с Давыдом не отговаривали, потому что для них всегда было важнее всего мое желание. Они собрали все что могли – семьдесят пять рублей, чтобы я в городе мог справить себе обновки, купить учебные принадлежности.

–– Тоойуом Тонгсуо, теперь ты взрослый. Смотри, учись прилежно, веди себя хорошо. Пусть у тебя появится много добрых и верных друзей, – напутствовала меня мама.

Были во время проводов и слезы, поскольку до окончания учебы я должен был оставаться в Якутске. Нам предстояла долгая разлука длиной в несколько лет. Преодолевать семьсот с лишним километров в те годы надо было на лошадях. Поездка была и затратной, и утомительной.

С завернутыми в тряпочку тремя двадцатипятирублевыми купюрами, осенью 1940 года я приехал в столицу нашей республики. Якутск тогда был преимущественно деревянным, во всех домах топили печи, поэтому в городе постоянно пахло дымом. Но на меня, алаасного мальчишку, Якутск произвел неизгладимое впечатление. Множество высоких домов, людей, лошадей, собак…

Жить мне предстояло у родственницы из Нюрбы по фамилии Габышева. Муж ее находился под арестом. Он работал в «Якутзолоте», когда там вскрылось крупное хищение. Из-за регулярных обысков на дому мы жили в постоянном напряженном состоянии: прислушивались к каждому шороху за дверью.

В городе я пристрастился ходить в кинотеатр. Это было самое диковинное развлечение в те годы. На экране бурлила какая-то совершенно незнакомая нам жизнь, с неведомыми вещами, странными героями. Здесь, в этом чудном зрительном зале меня, как, оказалось, поджидала беда. Во время сеанса какой-то прохиндей украл у меня из кармана три заветные бумажки, завернутые в тряпочку. Плакали мои, с таким трудом собранные заботливыми родителями, скромные сбережения! Остался я без обновок, тетрадей и книжек…

Сетовать было некому, пришлось зарабатывать на жизнь самостоятельно. Мы с однокурсниками все свободное время ходили по домам на нынешней улице Орджоникидзе, предлагали наколоть горожанам дрова, натаскать лед, очистить двор от снега за пропитание или за вещи, редко – деньги. Без такой подработки на тридцать рублей стипендии прожить было невозможно.

На месте нынешней мэрии находилось двухэтажное деревянное здание. Это было наше училище. Учились мы старательно, не пропускали занятий. Но как бы не интересно было в Якутске, вечерами я всегда вспоминал родных, гадал, что они сейчас делают.

А между тем жизнь текла размеренно, своим чередом. Я тогда, как и все кто меня окружал, не думал и не догадывался, что на нашу страну надвигается большая беда – война.

Часть II. Война

Глава 1. Сорок первый

Наступил 1941 год. К этому времени я уже привык к городской жизни, учебе, друзьям. Во время летних каникул, вопреки большому желанию, я не мог поехать домой, потому остался в городе.

День начала войны помню, как сейчас… Проснувшись в отличном расположении духа, я позавтракал, съев приличный кусок хлеба с маслом. Кругом было необычайно тихо, все куда-то ушли. Потом я оделся, вышел из дома и пошел гулять. В городе было непривычно пусто. Напротив нынешнего здания Министерства внутренних дел висел большой красный плакат. На надпись я не обратил никакого внимания.

На улице Орджоникидзе напротив репродуктора толпился народ. Все стояли, устремив глаза на репродуктор, откуда звучал размеренный, суровый голос Молотова: «22 июня фашистские захватчики вероломно напали на Советский Союз». И тут я вспомнил кумачовый плакат, на котором было написано: «Смерть фашистским захватчикам!». Все люди молчали, забыты были все дела: кто куда шел и зачем… Весь народ разом преобразился. Не стало ни улыбок на лицах, ни сияющих глаз. Война! Началась война.

С этой поры с пропитанием в Якутске стало очень тяжело. Сразу ввели карточную систему. Вся наша стипендия уходила в фонд обороны страны. Но никто не сетовал, не роптал. Нам, приезжим деревенским мальчишкам, в такую суровую пору жить в городе стало невозможно. Закрылись ранее распахнутые двери горожан, никто более не нуждался в наших нехитрых услугах, да и платить людям за работу было нечем. Все голодали.

Глава 2. Доброволец

Но гораздо больше, чем пищи наши юношеские сердца жаждали попасть на фронт. Я бредил армией, рвался на войну с первых минут начала Великой Отечественной.

25 июня я пошел в военкомат, чтобы записаться добровольцем. Мне тогда было семнадцать лет, но для того, чтобы попасть на фронт, я бессовестно соврал, что родился в 1922 году. Если мне и удалось обмануть комиссию о своем возрасте, провести врачей не получилось. Я до этого перехворал малярией, и поэтому комиссия безжалостно отчислила меня из числа добровольцев. Никогда в жизни я не испытывал такой душевной боли, как в миг, когда мне вручили белый билет, вместо призыва.

А выживать в городе с каждым днем становилось все труднее и труднее. Я понял, что надо ехать домой, иначе меня бы ждала здесь неминуемая голодная смерть. Осенью, напросившись к торговым подрядчикам в обоз, я уехал на родной Вилюй.

Добрался через несколько месяцев исхудавший, полуживой, грязный и обовшивевший за время долгого и трудного пути. Семьсот километров протопал на своих двоих, по грязи и бездорожью, Бог весть, чем питаясь. Засыпая, трясся от холода и вспоминал маму, Давыда. Сердце сжималось от желания поскорее их обнять.

Какой бы нескончаемой, долгой не была дорога, она рано или поздно имеет свой конец. Так и мой путь домой завершился встречей с родными людьми, объятиями, слезами, и радостью вперемешку с горечью материнских переживаний за любимого сына…

Глава 3. На фронт любой ценой

По возвращении меня назначили заведующим избой-читальней и клубом в Сыдыбыле. Работа не занимала меня, как было бы, наверное, в мирное время. Я жадно ловил новости с фронта и не оставлял попыток записаться добровольцем. Белый билет висел на мне ярмом, и, надо сказать, что не мне одному он портил жизнь. Еще четверо моих знакомых белобилетников отдали бы все, чтобы попасть на фронт. Весной нам наконец-то представился такой шанс.

В мае сорок второго в сельпо вывесили общую повестку на сорок призывников. Нас в этом списке не было, хотя двоих белобилетников из нашей компании на сей раз туда включили. Положение было отчаянное.

Лихорадочно раскинув мозгами, я заметил, что на листе еще оставалось пустое место для пары-тройки фамилий.

Тогда я решился на отчаянный шаг. Надоумил другого белобилетника Макара, который хорошо рисовал, вписать наши имена таким же почерком, каким был составлен список. Макар без труда подделал почерк и вписал в повестку себя, меня и моего двоюродного брата Мишу Иванова, девятнадцатилетнего парня.

Таким образом, мы втроем отправились в Вилюйск, где нам предстояло пройти военную комиссию. Когда я уезжал, мама плакала, просила, молилась каким-то силам, лишь бы меня не забирали в армию. А я в свою очередь требовал у всех айыы1211 способствовать моей воле. Я был уверен, что непременно добьюсь своего.

Комиссия заседала в вилюйской средней школе. В коридоре толпились призывники. Едва дождавшись своей очереди, я влетел в кабинет. Там сидели трое членов комиссии и среди них, на мою голову, был наш председатель райсовета Николай Спиридонович. Увидев меня, он сразу указал на дверь.

–– Иди домой!

Мишу тоже прогнали. На второй день работы комиссии я еще раз пришел в школу с надеждой, что председателя сегодня там не будет. Но к моему разочарованию он снова восседал за комиссионным столом. Я ушел домой не солоно хлебавши, даже не попытавшись войти в кабинет.

На третий день председателя в школе не было и я, лелея надежду, вновь предстал перед комиссией. Признаться, даже в отсутствие председателя мои шансы были невелики. Злосчастная малярия, слабое зрение после перенесенной в детстве кори, юный возраст – все было против меня!

Председателем комиссии в тот день был врач Шеметов. Он велел мне подтянуться на финском турнике, пробежать несколько кругов, послушал легкие, измерил пульс. Физически я был крепок, потому задания выполнил без особого труда. Подвести меня могло только слабое зрение. С волнением я ждал когда начнут проверять зоркость. А видел я, прямо скажем, неважно.

Шеметов, как мне кажется сейчас, догадывался о том, что я плохо вижу. Но знал он также, что я не в первый раз рвусь добровольцем и своих попыток не оставлю, даже если эта комиссия в очередной раз мне откажет. Он недолго подумал, прежде чем приступить к обязательной процедуре проверки зрения.

–– А сосчитай-ка мне, дорогой мой призывник, сколько роликов на проводе над зданием почты, – спросил доктор.

Здание почты стояло в пятидесяти метрах от школы и было видно из окна. Количество этих роликов я знал с самого детства, с тех пор как впервые приехал в Вилюйск. Все местные мальчишки это знали.

–– Двенадцать, товарищ председатель комиссии! – гаркнул я, как заправский военный.

–– Зрение, так и запишем, отличное, – улыбнулся доктор Шеметов. – А теперь посиди в сторонке, а мы посовещаемся.

Я сел на стул и стал во все глаза наблюдать за членами комиссии. Было видно, что Шеметов доказывает настроенным против моего призыва коллегам, что я годен. «У нас недобор», «мы не выполняем план», – долетали до меня обрывки их разговора.

Потом Шеметов пригласил меня к столу и спросил, глядя в глаза:

–– А скажи мне, пожалуйста, ты действительно настолько сильно хочешь воевать?

–– Так точно! – ответил я и тихо добавил. – Очень хочу.

–– Призывник Иванов, вы молодец! Такие солдаты нужны нашей родине, – сказал доктор и пожал мне руку.

Если бы не врожденная якутская сдержанность в проявлении чувств, я бы расцеловал Шеметова в обе щеки. Из школы я не шел, а мчался, летел, как на крыльях! Духи, которым я молился, оказались могущественней духов моей матери.