Я вернусь

В Вилюйске я остановился у родственников. Мне выделили нары в сарае, на которых я расстелил нехитрые спальные принадлежности: тюфяк из маминой шали, да подушечку. Каково же было мое удивление, когда я, вбежав в каморку, обнаружил там маму.

Материнское сердце подсказало ей, что на сей раз комиссия даст мне добро. Самый близкий, родной мой человечек, бросила все дела, отпросилась с работы, что было тогда под стать подвигу, и приехала в Вилюйск, проститься с сыном.

Она сидела на нарах, уткнувшись в мой свернутый тюфяк лицом и, ее худые маленькие плечи вздрагивали от беззвучных рыданий. Никогда мне не забыть, какая небывалая волна жалости захлестнула тогда мое юношеское сердце. Я обнял маму, прослезился и, утешая разрыдавшуюся мать, повторял вновь и вновь:

–– Я не умру, мама, ты даже не бойся. Не смей думать о таком. Я сам убью немцев и вернусь домой с победой!

А рассиживаться было некогда.

–– Ты не плачь, мама, – сказал я, отнимая ее руки. – Меня ждут командиры, надо идти в училище. Там у нас место сбора.

А мама была безутешна. Она не могла ни говорить, ни оторваться от моей груди, к которой она прильнула, как ей казалось, в последний раз…

Глава 4. Путь-дорога

Я ушел на фронт в июне 1942 года. Мать собирала меня в дорогу, поливая слезами всю нехитрую провизию: лепешки, масло в туеске… В те голодные военные годы трудно было достать хоть какую-то еду. Провожать меня мать не приехала: надо было работать, да и не выдержала бы она очередного душераздирающего прощания.

Нас повезли на двух баржах по Вилюю. Забрали призывников из Верхневилюйска, Нюрбы, Сунтар. Кормили в пути хорошо, варили в бочках суп, кашу. Хлеба было вдоволь. Приплыли в Якутск.

В Якутске устроили перевалочный пункт. Пока ждали теплоход, отбывший в Оленек, нас помыли в бане. Желающие во время ожидания вновь проходили врачебную комиссию. Были редкие товарищи, кто не хотел ехать на фронт, для них это был шанс остаться на родине. Кое-кто им воспользовался. А мне на сей раз удалось благополучно избежать очередного комиссионного сита.

Отплывали мы на трехэтажном теплоходе «Надежда Крупская» от причала напротив нынешней площади Победы. Провожали нас торжественно, с музыкой и цветами. Теплоход был битком набит призывниками. Счастье, если удавалось прилечь во время сна. Спали сидя. Кроме нас, вилюйчан, на теплоход посадили десяток человек из Якутска. Более вместить не удалось.

Мы плыли до самого Усть-Кута. Оттуда ехали до Саянска на полуторках. Вот где была адская тряска! Из Саянска по мосту пешком переправились в Иркутск-2, где невдалеке от города была сформирована большая мобилизационная база, куда стекались реки, речки и ручейки призывников с Дальнего Востока и Якутии.

В Иркутске призывникам устроили банно-прачечный день. Я, надо отметить, всегда тщательно следил за своей внешностью, любил хорошо одеваться, всегда был опрятен. В ту пору я отрастил чудную шевелюру, которой весьма дорожил. А тут объявили, что всех будут стричь наголо. Про себя я подумал: «Помоюсь-то с удовольствием, а вот стричь себя не дам».

Но порядок из-за моих прихотей никто нарушать не собирался. Молодой лейтенант, не взирая на мое решительное «нет», пошел прямо на меня с машинкой в руке, как заправский боец. Я увернулся от цепкой хватки, схватил мокрый веник и начал яростно махать им в разные стороны. Когда от веника остались жалкие прутики, схватил шайку с водой и обливал нападающих.

Ловили меня по всей бане, зажали в углу, скрутили и тут же, силой начали сбривать мою густую шевелюру. Я вцепился в шайку, как утопающий за спасательный круг. Я бился в безжалостных руках, крутил головой, ругался на чем свет стоит и по-русски, и по-якутски, отчаянно пинался ногами и махал шайкой. Во время обороны нечаянно заехал лейтенанту шайкой прямо по физиономии. Разумеется, после этого меня скрутили с удвоенными силами. Но тут, на мое счастье, возмутились другие призывники.

–– Вы чего над человеком издеваетесь! – Пробасил рослый мужчина с усами, возмущенно потрясая мокрой шайкой. – Что ж вы его как зверя-то скрутили? Стригите по человечески!

После потасовки в бане меня определили в вагон-карцер. Тут сидели еще пять бедолаг, которые, как и я, выказали дикую непокорность. Везли нас до самого Новосибирска, не выпуская на свет Божий. Хотя вагон и назывался карцером, кормили нас хорошо, давали хлеб, суп и кашу. Все, что положено.

С таких приключений началась долгая дорога на фронт.

Глава 5. Живые скелеты

В Новосибирске пленникам вагона-карцера наконец-то разрешили выйти из вагона. Огромный городской железнодорожный вокзал мне показался сказочным дворцом. Даже в Олонхо1312 не воспевали таких домов! Я вновь и вновь обходил могущественное строение, задирал голову и считал этажи. В Якутске мне доводилось видеть лишь двухэтажные строения, поэтому я никак не мог представить, какой же человек мог жить в таком большом каменном доме! Более просвещенные земляки объяснили мне, что это вокзал, и здесь никто не живет.

Людей на вокзале было много, но я не обращал на них никакого внимания, с жадностью рассматривая внутреннюю отделку каменных сводов. Лишь выйдя на перрон, обратил внимание на странную пару. С виду это были высокие скелеты, обтянутые кожей. Впалые щеки, торчащие из под тонких бескровных губ огромные зубы и печальные глаза без ресниц, ужаснули меня до глубины души. Они были абсолютно лысые, и лишь по платьям я догадался, что передо мной стояли женщины. Оказалось, что это была группа вывезенных из блокадного Ленинграда девушек. Их эвакуировали в Челябинск. Живые мертвецы – иными словами встреченных незнакомок не назвать.

Я так перепугался, что быстро вернулся в вагон, хотя планировал продолжить экскурсию по железнодорожному вокзалу. Ни увиденные потом на войне настоящие трупы, ни вывернутые кишки, ни оторванные конечности не могут затмить ужаса, который на меня произвели эти девушки-скелеты… «Так, наверное, подумал я, выглядит сама Смерть».

Я еще не знал, что больше полумиллиона ленинградцев умрут в блокаду от голода, что в Ленинграде люди умирают от голода каждый час, что шоферы «Дороги жизни» выбиваются из сил, поставляя продовольствие в осажденный город. Я только сейчас окунулся в войну по-настоящему и первым ее зримым воплощением оказались эвакуированные ленинградки.

Глава 6. Картошка

Едва мы отъехали от Новосибирска, как у меня заболел живот. Поел чего-то холодного, а потом скрутило так, что три дня не мог ни есть, ни пить. Ослаб так, что ноги дрожали, когда я предпринимал попытки подняться. На одной из станций нас, приболевших призывников, отсеяли от основной массы. Я успел отдать свои пожитки земляку, чтобы не потерять их в больнице.

Начали нас лечить. Через три дня вроде отпустило, я стал потихоньку выходить на улицу, дышать свежим воздухом. По-русски говорил я очень плохо, потому спросить, куда нас отправят по выздоровлению, не мог.

–– Почему? – Этот вопрос я бесконечно задавал женщине в военной форме, привозившей нам еду.

Она жестами объясняла, что мы находимся в санчасти.

На четвертый день пребывания в лечебнице какая-то неразговорчивая худая женщина посадила меня и еще одного больного на телегу и куда-то повезла.

Наступала осень, было зябко, дул пронизывающий ветер, накрапывал противный мелкий дождь, а на мне была легкая рубашка, какие-то старые штаны, на ногах стоптанные, разваливающиеся замшевые тапочки, сшитые матерью.

Через час езды по тряской дороге нас привезли на большое картофельное поле. На окраине стоял шалаш, куда я поспешил укрыться от непогоды, лег прямо на сено и свернулся калачиком. Было там еще несколько якутов, худых, изможденных, похожих более на каторжников, чем на призывников. Они, очевидно, тоже отстали от поезда, и находились тут давно. Земляки рассказали, что надо копать картошку. Здесь впервые в своей жизни я увидел такой инструмент, как тяпка.

Вдруг снаружи послышались чьи-то шаги. В шалаш заглянул здоровенный мужчина-кавказец:

–– Стройся! – скомандовал громким басом.

Мы выстроились. Мужчина в форме велел копать, указав фронт работ. Мой напарник вместе с другими собратьями по несчастью взяли лопаты и покорно направились к грядкам. А я отказался. Залез в шалаш и лег на затхлое сырое сено.

Кавказец что-то рявкнул и выволок меня из шалаша за ноги. Хотел ударить ногой, но за меня вступилась та самая, привезшая нас на поле женщина.

–– Я воевать, – на ломаном русском обратился я к женщине. – Картошка копать нет!

Она тоже рассердилась, повысила голос и начала быстро-быстро что-то говорить, показывая то на меня, то на картофельное поле, то на сурового командира. А я твердил все то же самое:

–– Я воевать, картошка копать нет!

Три дня нас возили на огород. Напарник копал, а я упрямо отказывался от работы. Однажды сердитая женщина принесла мне огромные старые ботинки и женское пальто.

–– Одевайся! – сердито крикнула мне и бросила вещи к моим ногам.

Я взял вещи. Когда тебе делают добро, тяжело отвечать злом, но копать картошку я не стал, даже будучи одетым. Я попытался объяснить благодетельнице, почему я не хочу работать. Жестами, ногами, руками я показывал, что проделал огромный путь из далекой Якутии, чтобы воевать, а не копаться в земле, как червяк. Не знаю, поняла ли она меня…

Вечером меня в больнице подозвал незнакомый майор, раненный в руку.

–– Это вы Иванов? Садитесь, есть разговор.

Он что-то долго говорил, я молчал. По обрывкам знакомых слов я понял, что он предлагает мне уехать с ним на фронт. Конечно же, я согласился.

На другой день майор, я и еще двое из санчасти поехали на станцию, где сели на поезд. Ненавистное картофельное поле наконец-то осталось где-то далеко. Так я в очередной раз отвоевал, выгрыз себе право сжимать в руках винтовку, а не тяпку!

Глава 7. Учения

Мы догнали своих в Кургане. Земляки уж и не чаяли увидеть меня в своих рядах. Радости-то было! Не передать словами.

Затем два месяца шли учения. Я был разочарован. Думал, приеду, и сразу кинусь в бой, где буду бить фашистских захватчиков направо и налево… Но вместо этого мы учились ползать по-пластунски, ездить верхом, бросать гранату, строиться, разбирать оружие. Все эти навыки пригодились потом в бою, но тогда, нам, нетерпеливым горячим юнцам, хотелось сразу в самое пекло! Мы считали дни, скучая на учениях…

Хотя какая скука? Гоняли нас, как Сидоровых коз, постоянно шли проверки, занятия и лекции. Ближе к концу формирования привезли старослужащих – сержантов, старшин, просто опытных солдат из ранее разбитых частей, чтобы наша «зеленая» часть была подкреплена опытными, нюхнувшими пороха солдатами. Назначались командиры отделений и взводов, выдвигались отличники боевой и политической учебы. Я в их число не попал, но изо всех сил стремился стать таковым.

По вечерам старослужащие рассказывали о войне, на которую они возвращались. Порой это были страшные байки, но чаще они лекторским тоном объясняли новичкам, что делать при бомбежке, как определять полет мины по звуку, как развести в сырой яме незаметный костерок и прочую окопную премудрость.

В сентябре сформированную 193-ю стрелковую дивизию, в составе которой был наш 685-й стрелковый полк, наконец-то бросили в бой. Вначале выдали обмундирование, а оружием почему-то не снабдили. Повезли нас в город Камышин, что под Сталинградом. Немцы как раз подходили к этому городку, за которым им открывался путь на сам Сталинград. Помыслить о том, что фашисты захватят город, названный в честь Великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина, не могло ни высшее командование, ни рядовые бойцы.

В Камышино нам выдали долгожданное оружие. «Старикам» – автоматы, а «новичкам» – винтовки. Интенданты не раздавали оружие каждому солдату, а просто открыли ящики и цинки, отошли в сторону и задымили папиросами Во время раздачи я, разумеется, выхватил автомат. Как сейчас помню – ППШ казался немногом смешным: короткий в сравнении с винтовкой, с толстеньким диском, очень тяжелый, вопреки своему виду…

Старые бойцы, не стали отбирать у меня оружие, а просто велели мне его зарядить. К стыду своему, я не смог справиться с этим заданием и жутко оконфузился. Там довольно хитрая система с диском, не как у винтовки, надо следить при набивании, что патроны не перекосило, и при этом заряжать не до отказа, чтобы пружину не заклинило.

–– Эх вы, вояки, – смеялись над новобранцами в моем лице бывалые бойцы.

А «новички» покорно стали брать винтовки. В бою надежнее то оружие, которым умеешь пользоваться. Наши якутяне с трехлинейками были знакомы хорошо, а уж охотники-вилюйчане с винтовками и в тайге ходили, и по снегу ползали. Мосинка – оружие надежное и простое, доступное большинству призывников. Но она считалась оружием бытовым, а автоматы сразу притягивали к себе своим военным видом и подспудно обещали треск очередей, лихие штурмы и груды подстреленных врагов.

Пришлось и мне на первый раз довольствоваться винтовкой. К ним нам выдали по семьдесят пять патронов, и еще полагалось по пять гранат. Не знаю почему, но я с начала своей службы больше всего доверял именно, гранатам. Помню, в первый тот раз набил ими оба своих кармана, то есть взял больше нормы. Но эта «жадность» никого из «стариков» не возмутила, потому что пользоваться гранатами любят не все и, обычно, используют их в самых крайних случаях. Да и на раздаче этого «добра» было много, в отличие от патронов.

Так вооруженные и взволнованные предстоящей схваткой, настоящим сражением, мы погрузились в небольшие грузовые «студебеккеры» и нас повезли на переправу. Винтовка жгла мои руки, адреналин захлестывал так, что не было даже страха, даже мысли, что я буду убит, как и недопустима была мысль, что выполнить приказ нам не удастся. Впереди меня ждал, я был уверен, только удачный бой, только победа!

Глава 8. За нами Сталинград!

21 сентября мы переправились под шквальным огнем на противоположный берег.

Волга пылала – такое у меня возникло ощущение. На противоположном берегу горели здания, машины, корабли, казалось, вся земля объята пожаром. Воняло страшно. Гарь, сажа, пепел, пороховая копоть, удушливый смрад горящей солярки…

На нашем берегу в шахматном порядке торчали орудия, залпом стрелявшие в через реку. На берег были перекинуты сходни к баржам и катерам, по которым топало пополнение. После заполнения корабли вразброд, чтоб труднее было попасть, отчаливали, маневрируя между всплесками. Гитлеровцы били по реке из всех орудий, стремясь сорвать переправу. Тут и мой полк сошел вниз с горочки, чтобы встать в очередь на погрузку.

Пока плыли, натерпелся страху. Больше всего пугали крупнокалиберные снаряды. Немцы стреляли наобум, но от этого становилось еще страшнее. Свист, выматывающий душу ожиданием, всплеск от входа в воду и грохот с шипением, когда на глади реки вырастал фонтан высотой с приличную елку. От такого огня маневры бесполезны. Попадет, так не доплывешь. Нам оставалось рассчитывать только на удачу.

Не меньше проблем доставляли и минометы. Мины были не так убийственны, но взрывались над водой, жужжа осколками. Взрыватель у немецких мин чуткий, не то что у снарядов, едва коснется чего-нибудь, хоть воды, хоть обломка, готово – взрыв! А осколки у них мелкие, да злобные, прошибают и каску, и одежду, а те, что покрупнее, запросто человека пополам перерубают.

Когда подплыли поближе, услышал пулеметы. Немцы с занятых высот били вдоль реки сквозь дым, пули свистели во всех направлениях. Никогда не забуду и всегда различу по звуку: как пуля врубается в дерево, а как – в плоть.

Переправа… Нет ни зарева осветительных ракет над рекой, ни холодной воды, в которую заходишь по грудь, ни свиста пуль, ударяющихся о воду. По нам били из нескольких пулеметов, минометный расчет и две-три батареи пехотных пушек. Время от времени стреляли вражеские снайперы. В ответ с нашего берега экономно стреляли контрбатарейные установки, чтобы не дать немцам безнаказанно истреблять подкрепление. И со своей задачей они более-менее справились, потери были небольшие.

Высадились, построились. Перед нами стояла задача – отбить у немцев мукомольный завод. Кирпичное здание краснело на пригорке в каких-нибудь трехстах метрах от Волги. Недалеко от заводских мельниц были вырыты окопы, где засели наши. До них мне удалось добраться живым и невредимым.

Немцы сидели крепко. Стреляли беспрерывно из двух пулеметов, расчищая все пространство вокруг завода. Оттуда и река, как на ладони. Не подступиться к ним, чертякам!

Атаковали раз, другой… Бесполезно! Люди на колючке виснут, в воронки падают, косят нас немецкие пули. Пулеметчики пристрелялись, подпустят поближе да как резанут очередью поперек цепи, сразу мертвые да раненые валятся. Немцы с окон стреляют из винтовок да автоматов, да и орудия их поддерживают. Стоит нашей атаке задержаться, как сразу гаубицы бьют, навесом из центра города. Да так точно стреляют, ни недолетов, ни перелетов, все прямо в цель. Корректировщик с рацией у них на заводе имелся что ли?

Прошли вторые сутки, уж и патронов осталось мало. Много бойцов полегло, была сорвана не одна атака. Вечером наш командир, молодой лейтенант, забыл фамилию, приказал мне и здоровому сибиряку Петру подползти в темноте к осаждаемому объекту и снять пулеметчиков, затем ворваться в здание и забросать немцев гранатами. Идти вдвоем, чтобы было легче прятаться и подобраться поближе. А мы с Петром самые опытные в этом деле, одно слово – сибиряки-таежники!

Придумал он, конечно, хорошо, а вот выполнить задание было практически немыслимо. Но боевые приказы не обсуждаются рядовыми солдатами. Командир приказал – значит надо выполнить или умереть.

С собой нам дали один ручной пулемет ДП, я был назначен вторым номером, так сказать запасным пулеметчиком. Два диска взял Петр, два – я. Взяв с собой автомат (к тому времени я научился им пользоваться), я пополз за здоровяком.

Ползли хорошо, без звука. Прятались то в воронках, то за телами. Немцы изредка пускали ракеты, но освещали они не очень – дым мешал, а дыма было много, почитай весь город горел. Вот очереди пугали. Постоянно то один, то другой пулемет наугад местность прочешут. Поди догадайся, когда фрицу повезет!

Мы залегли в сотне метров от завода и Петр, который находился впереди меня, начал стрелять. Бил он хорошо, метился как раз в окно, где самое опасное пулеметное гнездо было – и мешками заложено, и сектор обстрела хороший, и пулеметчик мастер своего дела. Из здания почти тут же ответили перекрестным огнем. Я приник к земле, и некоторое время не отваживался даже поднять голову. Пули вокруг свистят, землю перепахивают, в трупы втыкаются, об железки рикошетят. Вдруг слышу, умолк ручной пулемет. Понял, что-то неладно. Стал потихоньку ползти к месту, где лежал Петр. До самого конца надеялся, что тот еще жив, что у него просто кончились патроны…

Добрался до него я уже в кромешной темноте, немцы еще долго успокоиться не могли, приходилось по полчаса лежать то тут, то там. Дело оказалось худо. Тело Петра, когда я немыслимыми усилиями, каким-то чудом дополз до него, начало коченеть. Немцы, очевидно, подумали, что с наглыми лазутчиками покончено. Изредка тьму снова прорезали дежурные очереди из немецких пулеметов. Из окон завода лилась танцевальная музыка, где-то внутри верещало немецким голосом радио. Очевидно, фрицы отдыхали от боев.

Я еле высвободил пулемет из закоченевших могучих рук Петра. Он был залит скользкой, липкой кровью моего напарника. В этот момент у меня пробежали мурашки по коже. Лежать рядом с трупом, в зловещей мгле было страшнее, чем идти в стан живого врага. Трясущимися руками я, как мог, вытер пулемет от крови и стал отползать от Петра в сторону завода. Задание надо выполнять.

Через некоторое время я подполз так близко к кирпичному зданию, что мог четко различать немецкие каркающие голоса.

Оказался я как раз под окнами, откуда фрицы били по нам из пулеметов. Стал я думать, как быть дальше. Вспомнил про гранаты. Почему-то в голову лезла нелепая мысль: а обрушится ли здание, если я сейчас закину в окно пару гранат?

Раздумывать времени не было, рассвет был недалек, поэтому я, ввернув запал и выдернув чеку, забросил в окна сначала одну, потом вторую гранату. Только и успел, что приникнуть к бурьяну. Грохнули взрывы двух осколочных РГДешек, посыпались осколки битого кирпича и стекла. В доме засуетились, забегали, слышались протяжные стоны и крики раненых, кто-то пальнул… Вдруг все разом стихло. Ни шороха внутри, ни звука. Отступили? Затаились?

Лежу я в этой тишине, и вдруг кто-то несильно дергает меня за ногу! Я чуть не вскрикнул во весь голос, до того был напряжен. Сердце куда-то провалилось…

–– Вася, это ты? – послышался из темноты голос однополчанина. Оказалось, что несколько человек добрались-таки до завода, еще на первые сутки, но израсходовав все боеприпасы, залегли вокруг завода, ожидая наступления или благоприятного случая. У меня отлегло от сердца, в голове стало легко-легко.

–– Я. Много вас тут? – спросил шепотом.

–– Есть еще товарищи, – ответил друг.

–– Надо штурмовать, – сказал я.

Распределив остатки моих боеприпасов, мы небольшой, но яростной группой ворвались в здание завода. Тихо в здании, не видно немцев. Бросились по комнатам. Бежим. Там и сям раздаются короткие выстрелы. Патронов у меня меньше десятка в диске – пулемет отдал товарищам, также, как и часть патронов с дисков.

В одной из комнат за полуразрушенной стенкой заметил движение. Толкнул ногой кирпичи, они развалились, а за нею фриц! Впервые я увидел врага вблизи. Мечется в панике, пистолетиком машет. Перепуганный насмерть, руки трясутся, ни прицелиться толком не может, ни остановиться. Стреляет в стены, в пол, застрелиться пытался, но патроны кончились. Потом упал, забился в угол.

А на полу винтовка немецкая с прилаженным штыком валяется. Мне патронов было жаль. Схватил я ее и в самую грудь ему всадил, даже поднимать не стал. Хрустнуло что-то, фриц захрипел, еще сильней свернулся и начал руками за винтовку хвататься. Выдернул я штык и во второй раз всадил ему в область сердца. Как машина, руки, натренированные на учениях, сами острие направили, я даже не думал, просто была смесь испуга, удивления и отстраненности. Брызнула горячая кровь, попала мне на руку. Немец испустил дух.

И тут мне настолько противно стало, что стошнило прямо тут же. Впервые человека убить, пусть даже врага, страшно! А особенно страшно, когда убиваешь не пулей, не гранатой, а лицом к лицу. Выкручивало, как тряпку, давно не ел, аж до желчи дошло. Ноги тряслись, а я на лицо немца не смотрю. Не хочу запоминать. С тех пор мой первый убитый для меня темное пятно. Молодой ли был, старый, толстый, худой – не помню. Как тряпкой из памяти стерло.

Еле взял себя в руки, а тут уже и мои однополчане подошли. Постреляли по комнатам нескольких фрицев. Было их не так уж и много. Основная масса, по всей видимости, успела отступить. Среди наших потерь не было, только раненые.

Выглянул в окно, гляжу, женщина на балконе стоит, прямо в противоположном здании. Ватник, косынка на голове, сапоги. Машу ей – слазь, мол, дура. И тут до меня доходит – зачем нормальной бабе торчать у всех на виду? Стоит прямо, головой вертит, а плечи широкие, не женские, и сапоги странные… Повязка опять же как-то странно повязана, не по-нашему. Окликнул командира, показываю на женщину, пальцем в нее тыкаю, не могу объяснить, что в ней такого. Тот подошел, да отмахнулся было. Вдруг ветер налетел, повязку смахнуло, а там – голова стриженная под ноль! Мужик переодетый, немец!

Я его, как командир подошел, сразу в прицел взял, поэтому, как только повязка слетела, а командир от удивления сматерился, сразу курок нажал. Неплохие у немцев винтовки. Я из трофейной с первого выстрела в голову попал! Немец, как руки вскинул, чтоб косынку поправить, так и полетел с балкона…

–– Молодец, Иванов, – говорит лейтенант. – Прищучили наконец-то этого корректировщика.

Мне потом объяснили уже, что это наблюдатель фашистской батареи был. Наблюдает, как их снаряды ложатся и комментирует: лево-право-ближе-дальше…

В одной из комнат нашли столовую, где фрицы трапезничали. Повсюду лежала еда, котелки, разбитые бутылки. Две бутылки уцелели. Я обтер горлышко рукавом и попробовал. Вино было сладкое, французское. Выдул махом полбутылки, уж больно жажда одолела, и после убийства плохо было. Голова сразу стала тяжелой, ноги ватными.

Тут подоспели наши с берега. Лейтенант ожидал нашей атаки и сразу же после взрывов поднял подразделение в атаку. Осматривая здание, я нашел шикарную люльку, какую видел в иллюстрациях книги о Тарасе Бульбе. Хотел взять ее себе, но оказалось, что на люльку положил глаз грузин из нашего полка.

–– Дай сюда, кацо, – сказал он мне, протягивая руку к трофею.

Я обиделся на незнакомое слово, подумал, что он меня обозвал. Позже узнал, что «кацо» по-грузински значит «друг». Но тогда я этого не знал. Бросил люльку и повернулся к грузину спиной.