Синдикат «Громовержец»

Денис Романович вытер руку о штанину и осторожно взялся за прорезь в крае люка. Потянул – ничего. «Ну конечно, – со вздохом подумал он. – Тут без молотка с зубилом и делать нечего».

Но все-таки он потянул еще раз – теперь уже в сторону и одновременно на себя. Люк чавкнул и... открылся. Он буквально сам скользнул в сторону, словно на пружинке. Но то, что Денис Романович увидел внутри, повергло его в такой ужас, что он всхлипнул и оцепенел.

Ослабевшие руки не удержали подпружиненный люк, и тот с сочным звуком закрылся. Но какая-то тяжелая круглая штука успела выкатиться изнутри и даже ударила Дениса Романовича по ноге.

Он не обратил на это внимания. Его ноги подкосились, он плюхнулся на колени без сил. Горящая газета упала и погасла. Оглушенный ужасом пенсионер все еще видел перед собой эту картину...

Внутри сидел мертвец. Сразу было видно, что это мертвец. Его лицо и руки залили потеки крови. Эти красные загустевшие капли были и на потолке, и на стенах. Но почему-то все здесь покрывал какой-то белый налет. Он был и на кровавых кляксах, и на лице покойника, и на одежде.

Денис Романович вдруг подумал, что это иней. В самом деле, из открытого люка на него дохнуло холодом, как из морозильной камеры. Зрелище казалось еще ужаснее в свете колеблющегося пламени, хотя пенсионер и созерцал его всего мгновение. В этой крошечной железной каморке сидел окровавленный замороженный мертвец!

Денис Романович вскочил и тут же снова осел, потому что ткнулся головой в низкий потолок. На второй попытке он был осторожнее, но и теперь ему не повезло. Та круглая штука застряла на его ноге, как капкан, и не давала идти.

Раздираемый паникой и страхом, Денис Романович на четвереньках пробежал по бугристому полу, выкатился наружу и затряс ногой, избавляясь от шара-ловушки.

Эта штука больше всего походила на мотоциклетный шлем – большой, внушительный, серебристый. Но Денису Романовичу было недосуг любоваться. Он изо всех своих сил врезал, не жалея ног, по проклятому кругляшу, запустив его далеко в бурьян на соседском участке.

Затем вскочил на велосипед и, плохо попадая на педали, помчался прочь, сам еще не зная куда. Лишь бы подальше от ужасного ржавого ящика.

Всю свою жизнь он стремился держаться подальше от опасностей, крови, преступников и несчастных случаев. В тихом захолустном городе ему это удавалось. Даже не попал в армию по болезни. Всегда был просто тружеником. И вдруг – на закате жизни – случается такой кошмар. Неудивительно, что Денис Романович впал в шок.

До вечера он не находил себе места. То цепенел, то начинал трястись, как в лихорадке. Любую цену он готов был отдать, лишь бы контейнер исчез с огорода. И желательно, из памяти. Но что ему было делать?

Снова найти автокран, сбросить контейнер далеко за городом, в речку? Во-первых, подозрительно. Во-вторых, его могут найти случайные люди. А крановщик с водителем знают, что он возился с этой штукой. Потянется ниточка...

Пусть бы контейнер на той проклятой свалке нашли другие, пусть бы они разбирались, оправдывались, выпутывались... Ну за что, за какие грехи эта история втянула почтенного и безобидного человека, каковым считал себя Денис Романович?

К вечеру после валерьянки он немного успокоился. Приступы страха и растерянности уже не хватали так цепко. И, как это иногда бывает, Дениса Романовича вдруг потянуло на огород. Просто так: посмотреть, убедиться, что там все по-прежнему, что там не стоит уже толпа возмущенных и испуганных огородников...

Он осторожно, как вор, выбрался из дома. Он не был ни в чем виноват, но уже чувствовал себя среди людей как-то отстраненно. Поэтому случайная встреча со старухой-соседкой заставила его сердце затрепетать.

Оседлав велосипед, он направился в сторону огорода.

Действуя как опытный разведчик, он оставил велосипед в кустах у дороги, а сам чуть ли не ползком начал подбираться к участку. И вдруг он встал в полный рост, изумленно хлопая глазами.

Контейнера не было.

Денис Романович подумал, не ошибся ли он участком. Нет, не ошибся. Все было на месте. Даже примятая трава. Но контейнера не было.

– Вот так... – пробормотал пенсионер, покрываясь липким потом. – Вот так-то и лучше.

Радость избавления от проблемы была так велика, что на удивление и недоумение просто не осталось сил.

На радостях он поклялся было и близко не подходить к свалкам. Но потом от такой клятвы отказался. Не так просто менять привычки на седьмом десятке лет.

* * *

Непостоянство и неопределенность в жизни Пакли не мешали ему иметь одного постоянного товарища. Это был Пельмень – сосед по улице и, соответственно, вечный спутник по детскому саду, школе и вообще по жизни.

Пельмень был нетороплив и массивен, но при этом нерешителен, если не сказать трусоват. Его отличал пессимистический подход к жизни, от которой он всегда ждал подвоха.

Они частенько сидели с Паклей во дворе, Пакля, бывало, делился новостями и наблюдениями, Пельмень же хмурился, мял и крутил по привычке левое ухо и находил во всем какие-то знаки беды. После этого первый, как правило, улетал в город на поиски новой информации и пищи для разговоров, второй же возвращался домой и, хмурясь, переваривал эту пищу.

Дома у Пельменя был телевизор, куча старых журналов с кораблями и самолетами, да еще аквариум со скаляриями, которых он называл почему-то «селедками». Ничем другим Пельмень интересоваться не хотел.

Наступил тот редкий день, когда Пельмень согласился покинуть периметр своего двора и посетить остальной мир. Они с Паклей шли на речку, где собирались исполнить один традиционный обряд, знакомый обоим со времен босоногого детства.

– ...И, значит, Бес взял у бати фотоаппарат, – рассказывал по пути Пакля, – привинтил к нему такую приблуду в полметра – все равно, что подзорная труба. Я сам в такую смотрел – близко-близко видно. И вот, значит, дождался, пока Халабуда трусы снимет и заплавает, нащелкал кадров со всех сторон. А сам фотографии делать не умеет. Понес их, дебил, заказывать в ателье. А там Дрюня хромой работает, знаешь Дрюню? Через день Бес приходит за фотками. Приходит, значит... Дрюня ему навстречу выхрамывает. И как даст в хайло! Бес вскочил, а он опять ему – как вломит! И фотки эти на его глазах – в клочки рвет...

– За что в хайло-то? – хмуро поинтересовался Пельмень.

– Ты слушай! Бес, дебил, у умных людей-то не стал спрашивать. А они бы ему сказали, что Дрюня этой Халабуде – родной брат. Понял?

– Брат? – хмыкнул Пельмень и осуждающе покачал головой.

Халабудой в Зарыбинске звали старую гречанку, очень толстую, черноволосую и усатую. Мало кому было известно ее настоящее имя, однако каждый сопливый детсадовец был о ней наслышан.

Знаменитость Халабуды базировалась на том, что каждую среду, если была хорошая погода, она шла на речку в одно и то же место, раздевалась догола и мылась.

Об этой привычке знали все. Каждую среду кусты напротив любимого пляжа Халабуды трещали от набившихся в них мальчишек. Халабуда была поистине огромна. На нее смотрели не как на обнаженную женщину, а скорее как на редкий биологический вид.

Как правило, зрители досматривали спектакль до того места, где гречанка, смыв мыло и шампуни, выползала на берег, потрясая своими складками. В этот момент наступала кульминация веселья: все вылетали из кустов, свистели и упражнялись в остроумии:

– Эй, сыска отвалилась! Вон плывет в корягах!

– Всю тину поела, бегемотина! Гусям не оставила!

– Ой, не могу! Баба нырнула – две деревни смыло!

– И плотину снесло!

И еще молодежь любила скандировать:

– В нашей речке сдохли раки – Халабуда мыла сраку!

Гречанка при этом обычно прикрывалась большой мочалкой, грозила исполинским кулаком и разражалась такой виртуозной русской бранью, что мальчишек аж зависть брала. Не одно поколение школьников познало с ее помощью самые тонкие нюансы инфернальной словесности.

Закончив выступление, Халабуда уходила в кусты и одевалась. И все равно в следующую среду приходила на то же самое место. К искреннему восторгу зарыбинских оболтусов.

Сегодня как раз была среда, и Пакля с Пельменем как раз шли на речку по хорошо известной обоим дорожке. Пакля на этот раз достал где-то старый театральный бинокль, что обещало сделать наблюдение в два раза интересней.

– Значит, брат, говоришь? – хмуро повторил Пельмень, по привычке накручивая на палец ухо. – Как бы нам от него не огрести...

– Ага! – оскалился Пакля. – Ему делать нечего, только нас по кустам караулить.

Почему-то сегодня зрительская ложа была почти пуста. Среди кустов торчали только двое совсем уж сопливых пацанят, да и те не из Зарыбинска, а из Правобережного поселка. Свирепо матерясь, они спорили, даст ли каратист по морде боксеру.

– Чего-то нету никого, – тревожно пробормотал Пельмень, тронув ухо. – Может, всех прогнали?

– Кто?!

– Ну, не знаю. Может, Халабуда мужиков попросила. Или Дрюня их попросил...

– Ага, конечно! Мужики, чтоб ты знал, сами сюда ходят прикалываться.

Пакля нашел в утоптанных кустах удобную позицию и бережно достал бинокль. Он был крошечный, как игрушка, помятый, но такая вещь в Зарыбинске считалась редкостью. И действительно, трудно найти театральный бинокль там, где нет театра.

Пельмень присел рядом на изогнутый ствол, древесина жалобно хрустнула под ним.

– У дядьки бинокль взял? – спросил он.

– Ага, – Пакля уже осматривал окрестности.

– А он где взял?

– А я знаю? Нашел в помойке, наверно.

Пельмень покачал головой и намотал ухо на палец. Он знал, что дядька Пакли – небезызвестный Денис Романович Паклаков – немалую часть жизни отдает помойным изысканиям.

– Везет людям, – вздохнул он. – Бинокли находят... Я вот ничего хорошего еще не находил.

– А ты искал? Ты только дома сидишь, «селедок» кормишь. Ладно, сейчас к нам такая «селедка» приплывет, что... – он замолк и принялся крутить окуляры.

Мысль о голой Халабуде, которая вот-вот должна была выплыть из камышей, вдруг задела в душе Пельменя какие-то потаенные струнки. Он потрогал ухо. Ухо было на месте.

– Слушай, Пакля, а у тебя баб много было? – спросил он.

– Много! – очень поспешно и заносчиво ответил тот. Потом добавил уже спокойнее: – Хватало. А у тебя?

– У меня... – буркнул Пельмень и помял ухо. – Да не совсем много. Маловато.

Пакля тихо хмыкнул. Он понял истинную цену этого «маловато».

– Ну а вот сеструха к тебе ходит, – сказал он. – Ты ее не забодал еще?

– Да ты что! – в ужасе проговорил Пельмень. – Она ж – сеструха!

– Ну и? У сеструх, что ли, копилка не с того места? Тем более двоюродная...

– Не, не... – Пельмень даже замахал руками.

– Дело твое. А хочешь, с Веркой-Отличницей сведу?

– А как? – заинтересовался Пельмень.

– Ну как... Так. Позову ее куда-нибудь... на речку вот можно. Ты уже на месте будешь. Потом я уйду...

– Ну-ну! А дальше?

– А что дальше? Если уже поддатая будет – хорошо. Если трезвая – стакан «сэма» не найдешь, что ли?

– А делать-то что? Про что говорить?

– Про что хочешь. Я, помню, ей рассказывал, как мы в Дятлове дрожжи в туалеты побросали. Помнишь, огороды затопило?

Пельмень, яростно накручивая ухо, задумался. Вызвал из памяти облик Верки-Отличницы – вечно пьяной, краснолицей, в прожженном сигаретами платье и расшлепанных кроссовках. Он представил, как сидят они на речке и он рассказывает ей про туалеты...

Пельменя вдруг передернуло.

– Нет, – произнес он с содроганием. – Не надо Верку.

– Смотри сам... А то можно и с сеструхой твоей на речке посидеть...

Пакля вдруг выпрямил спину, потом быстро встал и так энергично закрутил колесиком резкости, что бинокль жалобно скрипнул.

– Пельмень, – сказал он напряженным, каким-то даже звенящим голосом. – Пельмень!

– Чего ты? – перепугался приятель.

– Пельмень... ты когда-нибудь видел, чтобы корова на задних лапах ходила?

– Конечно! Нет, обожди... Как – корова? – Пельмень напряженно размял ухо. – На двух ногах? Ты чего, с дуба рухнул?

– Сам ты... Гляди туда.

Пельмень вытянулся, приложив ладонь к глазам. За поворотом реки поднимался луг, на краю которого темнел гребень хвойного леска. Действительно, на дальнем конце луга виднелось что-то, напоминавшее пасущуюся корову.

– Ну... вроде, да, корова, – пробормотал Пельмень. – И что?

– На задних ногах ходит, ты понял? – закричал Пакля. – Вот, вот опять, смотри!

– Да я ничего не вижу! Дай скорей линзы! – занервничал Пельмень.

– Обожди... – Пакля все наводил резкость, но никак не получалось. – Вот, вот опять!

– Ну дай мне! Дай мне! – Пельмень уже извелся от нетерпения.

– Ну на... Гляди.

Пельмень нетерпеливо прижал к глазам окуляры. Ему, однако, показалось, что без бинокля было видно лучше – линзы оказались старыми, темными и помутневшими. Но через несколько секунд он к ним привык. Действительно, он увидел крошечную фигурку коровы. Она тыкалась мордой в траву и ничего противоестественного не вытворяла.

Вот она ухватила что-то зубами, остановилась, проглатывая. Сделала шаг, другой. Перешла к молодому одиноко стоящему деревцу.

И тут Пельмень испустил изумленный вздох.

Корова поднялась на задние ноги, упершись передними в ствол, и принялась объедать с дерева листву.

– О-ох, – жалобно простонал Пельмень.

– Видел, да? – обрадовался Пакля. – Давай, теперь я посмотрю.

– Ага, сейчас...

Корова в том же положении – на задних ногах – пошла к другому дереву. Но по пути все же приняла естественное положение.

Пельмень обменялся с Паклей растерянным взглядом, возвращая ему бинокль.

– Может, дрессированная? – Он сосредоточенно скручивал ухо.

– Если б дрессированная, тогда бы на велосипеде ехала и шарики подкидывала.

– Ты видел – у нее что-то блеснуло на боку? Вроде зеркальца...

– Корова с зеркальцем – это круто, – нервно расхохотался Пакля. – Это как свинья с подфарниками. Дурень ты жирный, вот ты кто. Пойдем-ка добежим, поглядим поближе.

– А Халабуда?

– Что Халабуда? Дома перед зеркалом разденься – ты такой же. Пойдем туда, говорю!

– Да я вообще-то... – Пельмень терзал ухо, которое просто чудом еще не оторвалось. – Я просто боюсь, что опасно...

– Чего?! Кто опасно? Корова – опасно? Вот дурень, а! Это тебе что – мамонт? Или носорог?

– Ну... все-таки... – ухо покраснело, но еще держалось.

– Все, блин, погнали! Я из тебя сегодня укротителя коров сделаю. Дрессированных, с зеркалом заднего вида.

Они шли долго, а корова все так же паслась на лугу, объедая зелень. Вскоре уже и без бинокля стало видно, что иногда она встает на дыбы и таким образом прогуливается, срывая листья с небольших деревьев.

Наконец приятели пробежали, пригнувшись, по овражку и залегли в траве недалеко от животного.

– Что я говорил? – раздался дрожащий голос Пельменя. – Точно говорил, блестит у нее какая-то штука.

– М-да... там даже не одна штука блестит, – признал Пакля.

Рассмотрев корову самым пристальным образом, приятели убедились, что все ее тело пересекают черные ремни, а на них держатся блестящие коробочки – круглые и овальные. А вообще это была самая обычная корова, только что прямоходящая.

– Ничего не понимаю, – сокрушенно вздохнул Пельмень. – Ее бубенчиками обвешали, что ли? Почему тогда не звенят?

И тут, похоже, корова их заметила. Или услышала. Она в очередной раз поднялась на дыбы и замерла, глядя в их сторону. В этом неподвижном пристальном взгляде было что-то такое, от чего у приятелей мурашки побежали по коже.

– Дуем! – сдавленно крикнул Пакля и первым припустился по овражку. Пельмень скакал за ним, отставая и переваливаясь на кочках. Он дышал громко, в голос, будто стонал. Впрочем, корова их не преследовала, лишь неотрывно смотрела вслед убегающим.

Уже во дворе Пакля притянул приятеля за шиворот и зловеще проговорил:

– Никому ни слова! Понял? Никому! Ни слова!

* * *

Кирилл и не подозревал, что три дня – настолько мимолетный срок. Хотя время вообще штука непостоянная. Когда ждал, бывало, три дня до начала каникул – это была вечность. Но сейчас речь шла не о каникулах, и время съежилось в краткий промежуток, которого хватило лишь на несколько судорожных движений.

Движения оказались бесполезными, и никакого чуда, конечно, не произошло. Назавтра намечалась встреча под памятником. Завтра придет волосатый Дрын, придут и его мазутники. Дрын выкатит зубы и скажет: «Ну?» И вся его свора тоже скажет «Ну?» и при этом будет глядеть нагло и требовательно.

А Кирилл будет один. И без денег. Ему останется только почесываться и бормотать глупые оправдания.

Заболеть, что ли, спрятаться в больнице? Ногу, например, себе сломать? Или потребовать у военкома, чтоб срочно отправил в армию...

Наступало время расплаты за неосторожно сказанные слова. Как говорится, время разбрасывать камни – и время уворачиваться от камней.

Накануне вечером Кирилл сидел дома один. Часовая стрелка тихо, но безжалостно отнимала у него час за часом. Приближался миг, когда спокойный и уравновешенный мир для Кирилла рухнет. Скоро спать. Ночь пролетит незаметно. И, проснувшись, Кирилл окажется лицом к лицу с первым в жизни настоящим позором.

Не считая еще шансов прилично получить от Промзавода по шее, да не один раз. Впрочем, этого он меньше всего боялся – не привыкать. Но позор – позор всей Гимназии перед Промзаводом, причем по его вине – к этому не очень-то привыкнешь.

Все же у него оставался еще шанс. Правда, такой шанс, о котором Кирилл и думать боялся. Но на улице воцарялся вечер, стрелки на часах уже сложились в кривую беспощадную усмешку. Пришел момент, когда Кирилл понял: кроме этого последнего ужасного варианта, у него нет ничего. Ровным счетом ничего.

Он поставил у шкафа табуретку и открыл дверцу антресоли. Просунул руку под мешанину старых брюк, драных полотенец, отрезов ушедшей из моды материи и нащупал жестяную коробочку. В ней лежали деньги. Несколько солидных, чуть потертых бумажек.

Эти деньги мать с трудом собрала и отложила отцу на день рождения. В коробке было все – и на подарок, и на стол. Отцу исполнялось ровно сорок. И до юбилея оставалось полтора месяца.

Казалось бы, немалый срок. Но Кирилл уже знал, как быстро умеет убегать время. За полтора месяца ему придется как-то вернуть деньги на место. Как? День будет уходить за днем. Ничего не будет меняться в жизни. Разве что в один из этих дней может прийти повестка из военкомата...

Кирилл взял бумажки, пересчитал. Пожалуй, здесь многовато. Он разделил стопочку на две части. Меньшую вернул в коробку, остальное сунул в карман джинсов. Он чувствовал себя самым подлым вором всех времен.

...Наступление утра он встретил на удивление спокойно. Главное – он знал, что день не будет таким страшным, как он опасался. А уж какой ценой – никого не касается.

Правда, за завтраком Кирилл был очень напряженным. Он каждую секунду боялся, что мать полезет в антресоль, пересчитает оставшееся – и наступит катастрофа.

Хорошо, за столом не было отца, который очень рано уходил на работу. Если б Кирилл видел его сейчас перед собой, он бы ненавидел себя в два, в три раза больше.

Однако Зарыбинск о терзаниях Кирилла ничего пока не знал. Городок пребывал в том же сонном, слегка недоуменном состоянии, как и много дней перед этим. И даже Ильич на постаменте выглядел озадаченным: а чего ради я тут торчу на жаре?..

Кирилл пришел первым. Он сел на скамейку, закурил, бросая по сторонам настороженные взгляды. Мир виделся ему как враждебная среда.

Уже скоро в проулке между столовой и кинотеатром показались те, кого он ждал. Дрын вышагивал впереди всех, и даже от памятника просматривались белые буфера его зубов. Рыжие лохмы болтал ветерок. Рядом шел его близкий приятель Поршень – личность, по мнению Кирилла, предельно отталкивающая. Плотненький, собранный в клубок, вращающий маленькими темными глазками, он двигался чуть позади Дрына, как советник короля.

– Ты один? – удивился Дрын, заметив одиноко сидящего Кирилла.

– А сколько надо? – без всякого дружелюбия ответил Кирилл.

Промзаводские переглянулись. Это и в самом деле было странным: для столь важного дела Гимназия прислала всего-то одного человека. А остальным как будто неинтересно. Ведь предстояла по сути большая акция милосердия. И всякий, кто вложил хоть копейку, имел право присутствовать и контролировать.

– Ну? – сказал наконец Дрын. – Принес?

– Принес. А ты? – остальных Кирилл решил не замечать. Разговор один на один выглядит солиднее.

Дрын мотнул головой Поршню. Тот залез глубоко в карман и вытянул целлофановый пакет, в котором шуршали ассигнации и гремела мелочь.

Кирилл в ответ показал свой капитал. Несколько крупных одинаковых бумажек смотрелись, конечно, серьезнее, чем мешок с мелочью. Мазутники тихо загудели. Кто-то пробормотал:

– Это он, наверно, гастроном окучил...

Дрын и Поршень переглянулись в некотором замешательстве. Понять расклад было нелегко: гимназист в одиночку приходит с кучей денег, ни капли не боясь вражеского племени, даже малость хамит...

Кирилл, в свою очередь, пожалел, что показал сразу все свои деньги. Промзавод собрал меньше. Но теперь-то поздно дергаться...

Поршень за рукав оттянул Дрына на пару шагов назад и что-то прошептал. Дрын сердито посмотрел и ответил:

– Дурак, что ли?

– Ну, шептаться будем или дело решать? – с нетерпением проговорил Кирилл, которому не очень-то приятно было сидеть и ежиться под взглядами мазутников. – Кидаем монету – и разбегаемся. Некогда мне тут...

Появилась монета. Подбрасывать доверили Бивню – самому крошечному, хотя и не самому младшему из промзаводских. Бивню было шестнадцать, хотя выглядел он на три-четыре года моложе. Впрочем, свой мелкий вид парень сумел компенсировать другими заслугами: он выкуривал две пачки «Примы» в день, виртуозно матерился и очень жестоко дрался. И наконец, он целый год провел в ВТК за угоны велосипедов, кражи денег у школьных учителей и ограбления младшеклассников.

– Ну, допустим, я орел, – сказал Кирилл, когда возникла очередная пауза.

– Баклан ты, а не орел, – хмыкнул Поршень.

– Ладно, пусть, – махнул рукой Дрын, которому не пристало так мелочиться.

Металлический кружок взлетел в воздух. Кирилл успел подумать, что сейчас ему, возможно, придется отдать этим ухарям деньги. И не свои, а те, на которые должен состояться отцовский день рождения. И деньги просто унесут. Раз – и нету...

Монетка упала, жалобно звякнув. Дрын подчеркнуто медленно подошел, заложив руки за спину. Весь его вид говорил: плевать мне, кто деньги понесет. Остальные же, напротив, бросились вперед и сгрудились за спиной вожака. Кирилл не пошевелился, хотя звон монетки едва не заставил его поспешно вскочить.

Дрын хмыкнул, показав белому свету свои зубы во всей красе.

– Как договорились, так и будет, – сказал он. – Ты баблы Машке понесешь. Можешь от нас привет передать.

Промзаводцы с раздосадованным гудением распрямились. Бивень подобрал монету и несколько раз подбросил, словно надеялся переиграть. Кирилл почувствовал, как теплая волна разошлась от сердца по груди. Деньги остались у него. Пусть ненадолго, но все же...

– Отдай ему, – скомандовал Дрын Поршню.

Тот хотел было отдать деньги, но потом протянул руку Бивню:

– Монетку-то положь обратно.

– Да я только поглядеть хотел... – смутился Бивень.

– Давай, давай...

– Да не, просто монета редкая. Герб криво пропечатан...

– Редкая или частая, а мы копейки не зажимаем, – сказал Дрын – громко, чтобы Кирилл услышал.

Монетка упала в пакет, а пакет – на скамейку рядом с Кириллом. Тот почувствовал, что от него ждут какого-то ответного хода. В голову пришло только одно: он вытащил свои купюры и бросил в пакет, перемешав с деньгами Промзавода.

– Гляди не пропей, Гимназия... – снисходительно проговорил Поршень, быстро вращая глазами. Почему-то его взгляд то и дело возвращался к деньгам. Словно магнитом притягивало.

Кирилл не удостоил его ответом. Отбросил окурок, поднялся, бережно сунул пакет в карман. Хотелось пуститься бегом и исчезнуть из этого места, от этой компании. Но он пошел медленно.

Машка Дерезуева жила в большом деревянном доме над самой рекой. Он был виден из многих точек города, и его знали почти все.

Подходя к дому, Кирилл вдруг начал испытывать неловкое чувство. Он представил, как входит в это тронутое бедой жилище, где завешаны зеркала, как встречает на себе взгляды заплаканных глаз. А он, как назло, в пыльных джинсах и несерьезной зеленой майке с надписью «Не стой за спиной». И вдруг вся акция с передачей денег показалась ему несусветной нелепостью, которая вызовет только нездоровое удивление.

Дверь открыла незнакомая пожилая женщина в черном платке. Судя по хозяйскому взгляду, какая-нибудь близкая родственница из деревни или соседнего района. Видимо, взяла девчонку под крыло, когда та осталась без родителей.