Полная версия
Синдикат «Громовержец»
Михаил Тырин
Синдикат «Громовержец»
Небо было совершенно ясным, и вдруг ударил гром.
Его эхо пустой громыхающей бочкой прокатилось в бездонной синеве, и во всей округе не осталось человека, который бы этого не услышал. Даже глухие – и те почувствовали некое сотрясение воздуха. И всюду, куда доходил отзвук громового удара, люди удивленно поднимали к небу глаза.
Сначала задрались головы на дальней переправе через реку Подгорку, где два шофера и один пенсионер с тележкой курили, ожидая парома. Потом вздрогнула и обратила взор к небесам цыганская семья, которая расположилась обедать на обочине рядом с блестящим черным «Мерседесом». Озадаченно переглянулись молочницы и свинарки на загородных фермах и поспешили к окнам.
Такое же удивление посетило шабашников, возводящих особняки в поселке Слобода. Пожали плечами и двое дорожных инспекторов, прятавшихся от жары в тени своей будки.
И наконец раскатистое эхо вошло в городок Зарыбинск. Тут уж все – продавцы, шоферы, грузчики, учителя с учениками, домохозяйки с кошками, конторщики, плотники, поварихи, сапожники, электрики, – все услышали странный гром.
Естественно, все произошло очень быстро – так быстро, как распространяется в воздухе звук. Несколько тысяч людей почти одновременно посмотрели в небо. И с удивлением обнаружили, что оно ясное – ни одной тучки.
Небо было чистым, как, впрочем, и положено в спокойное летнее утро. «Самолет», – подумали горожане и вернулись к своим делам.
Во всем Зарыбинске было от силы два-три человека, которые мало-мальски разбирались в современной авиации и знали, что преодоление звукового барьера сопровождается несколько другим звуком – не таким раскатистым, не таким, что ли, сочным.
Эти два-три человека, пожалуй, посмотрели в небо более пристально, чем остальные. Возможно, даже озадаченно почесали в затылках.
Но и они, не обнаружив в прозрачной выси ничего подозрительного, вернулись к своим делам. Городок быстро забыл эту странную выходку природы, не зная, что вспомнить ее придется очень скоро.
* * *Женька Самохин никогда бы не назвал свою профессию опасной. Хотя и служил в пожарной части, и не простой, а военизированной.
Женька был водителем. Это обстоятельство еще дальше отодвигало от него всякие понятия о риске и опасности. Потому что, по инструкции, во время тушения пожара он обязан находиться возле машины и ни в коем случае не лезть в пламя.
Но если бы он и числился не шофером, а обычным бойцом в команде, то и тогда в его статусе не прибавилось бы ни на грамм героизма.
Что такое служба в захолустной пожарной части? Ну, допустим, дозвонились из каких-нибудь Нижних Свинорылов, что, мол, у кого-то с ночи догорает сарай. Ну поднимут по тревоге дежурный караул, пойдет начкар тормошить бойцов. Те пока партию доиграют, пока домино соберут, Женька как раз успеет докрутить какую-нибудь гайку, ибо машина у него постоянно пребывала в состоянии хронического вялотекущего ремонта и другой жизни не помнила.
Ну добрались, скажем, через час-полтора до места, посмотрели, как тлеют угольки. Может, даже сбрызнули их для порядка водицей из ствола. Ребята еще походят, поищут, что осталось, – кто найдет покрытый копотью гаечный ключ, кто тяпку, кто хоть гвоздей кривых наберет – в хозяйстве не помешает.
Все, что останется, – это дождаться, пока инспектор закончит сочинять протокол. И по домам. Какой тут может оказаться риск?
Таким образом, Женька был в своей безопасности уверен почти на все сто процентов. Почему почти? Потому что у любого шофера всегда шевелится в подсознании эдакая осторожная мыслишка, что… Впрочем, это к пожарам не относится.
Пребывая в спокойствии и благодушии, Женька мыл свой огненно-красный с белой полосой «ЗИЛ» на отлогом травянистом берегу Подгорки. Утро было тихим, по глади воды расходились круги от жадной до мух плотвы. Мягко ворковала в приемнике Пугачева. Женька между делом рассуждал, что надо бы когда-нибудь встать в выходной пораньше, стряхнуть паутину с удочек, выкатить мотоцикл… М-да, надо бы.
Он раскатал рукав и мощной струей воды вышибал из-под днища машины окаменевшую грязь. Неделя, как прошли дожди, и «ЗИЛ» давно пора было вычистить – пожарная техника обязана в любое время сверкать.
В какой-то момент Женька ненароком повернулся к дороге и… вдруг застыл с побелевшими ушами.
Он даже не понял, кого видит. Может, это были водолазы? Два водолаза в масках и шлемах, с квадратными ранцами, выглядывающими из-за плеч, они стояли и смотрели почему-то из-за края бугра. Если б хотя бы из речки – тогда куда ни шло, а так…
Космонавты? Высадились поблизости на своем спускательном шаре? Не похоже. Одежонка легка. И руки голые. А в руках что-то блестит. Продолговатое, незнакомое и страшное. И вдруг, непонятно с чего, Женька понял, что в него собираются стрелять.
Вот уже пятнадцать лет он крутил баранку на пожарной машине и не помышлял ни о каких смертельных приключениях, а тут вдруг – солнечное утро, покой, Пугачева из приемника – и два безмолвных сухопутных водолаза, которые явно намереваются стрелять в мирного человека. Сплошное сумасшествие.
Что мог предпринять Женька? Да ничего. Только стоять с белыми от страха ушами и ждать. Правда, в руках он все еще держал брандспойт, из которого била струя с силой в несколько атмосфер.
И этой самой струей он вдруг машинально попытался – нет, не уничтожить противника, даже не смыть, – а просто как-то закрыться, что ли…
Его одеревеневшие руки шевельнулись, преодолев упругую тяжесть налитого рукава, железный наконечник ожил, вода с шумом взбодрила траву у ног. В следующий миг Женька увидел, что в него уже стреляют…
Он едва успел отпрыгнуть, почувствовав, как мимо прошла волна горячего воздуха. Красавец «ЗИЛ», отмытый до блеска, вдруг увеличился в размерах, потерял форму и превратился в ревущий дымный клубок огня. Женька, сам того не желая, вдруг обернулся то ли ящерицей, то ли крысой, а может, и еще каким-то мелким, но быстрым и ловким животным. И оно, скользнув к берегу, став невидимым в траве, вмиг скрылось из вида.
Неподалеку валялось у самой воды треснувшее бетонное кольцо, образовавшее мокрую грязную пещерку. Лишь оказавшись в ней, Женька понял, что не мышь и не ящерица умчалась от взорвавшегося «ЗИЛа», а он сам! Его ноги мелькали по берегу, его уши трепетали на ветру, его выпученные глаза не видели ничего, кроме дрожащей линии горизонта и спасительного темного провала в бетонном кольце.
Он сжался внутри, закрыв руками голову. Он ждал, что же будет теперь. Быстрая безболезненная смерть или ослепительная волна огня, от которой затрещат волосы и расплавятся резиновые подошвы? Он слышал, как ревет огонь, пожирающий его машину, он чуял запах гари. Он ждал, но ничего не происходило.
Женьке казалось, что прошло много лет, пока он сидел с зажмуренными глазами, и он вылезет из укрытия дряхлым стариком. Ничего подобного. Он просидел в бетонном кольце всего-то четыре или пять часов.
* * *Лет сто назад здесь была мужская гимназия. И звенел колокольчик в руках сторожа, и спешили к дубовым дверям мальчики в фуражках, чтобы учить латынь и Закон Божий, и свистели, наверно, учительские розги.
Ныне же осталась только краснокирпичная коробка, заваленная по второй этаж столетним хламом, да еще руины такого же красного забора. Все заросло березой и акацией. За ее зеленой стеной хоронились укромные уголки, где можно было найти то свежую пустую бутылку, то папиросный окурок со странным зеленоватым табаком, то некую мятую вещицу, которую малыши по недостатку жизненного опыта принимали за лопнувший воздушный шарик.
Место по-прежнему называлось Гимназией. И весь район, что простирался вокруг, тоже был Гимназией. И те люди, что оставляли здесь бутылки, окурки и прочее, они так же звались Гимназией или гимназистами.
Гимназистом мог считаться в принципе любой. И пятиклассник, убежавший с уроков, чтобы покурить и послушать побасенки старших. И шестнадцатилетний бездельник, который закончил девятилетку и теперь, весь в недоумении, пытается понять, чем можно заняться еще. И его более старший товарищ, вернувшийся из армии или из тюрьмы и точно так же озадаченно ищущий себе применения.
И даже зрелые мужики – спившиеся работяги, лишенные прав шоферы, разведенные отцы семейств, обозленные пенсионеры, – они тоже были гимназистами, если забредали к заросшим развалинам, чтобы попить, покурить и пообщаться.
В Зарыбинске была лишь одна категория людей, которым не дано было стать гимназистами. Они жили на другом конце города, в районе, который именовался Промзаводом. Их звали и «заводскими», и «мазутниками», и «болтами», и «стахановцами», но только не гимназистами. Хотя на Промзаводе жили точно такие же пятиклассники, балбесы, дембеля, пьянчуги и прочие.
Спустя несколько часов после загадочного громового удара на Гимназии было немноголюдно. Всего трое скрывались за кустами акации, проводя время в ни к чему не обязывающей беседе.
Один из них – Гена Цокотов – был высоким, хотя и сутулым парнем двадцати пяти лет, который нигде не работал, а только торчал по разным компаниям, слушая разговоры. Сам он говорить не то чтобы не умел, а скорее не считал нужным. Он предпочитал только всхрапывать в смешных местах и хмыкать во всех прочих. Впрочем, возможно, это и было его главным достоинством – ведь редко найдется собеседник, готовый слушать что угодно и при этом выразительно реагировать, не перебивая.
Сейчас Гена слушал восьмиклассника Хрящева – по кличке, естественно, Хрящ, – маленького, но очень энергичного, порывистого и сердитого. У него имелась строго овальная (не придерешься) голова и аляповатые веснушки, сползающие по щекам, словно рыжие муравьи.
– …Я его после школы встречаю, свинчатку на всякий случай в рукав спрятал, – с обидой и горячностью выкладывал Хрящ, – а он смотрит так и говорит: «Зря, Хрящев, стараешься, в девятый класс ты у меня не перейдешь». Потом говорит: «Отца вызову». Я ему: «Отец мой тебя уроет, очкарик, чмо позорное!»
– Хр-р… – усмехался Гена, тупо уставившись перед собой.
– И потом уже в классе мне говорит: «Не сдашь долги по немецкому, будешь со справкой ходить, как дебил». Тут уж я все. Говорю – сам дебил, сука, рожа лошадиная. Уже ребят начал собирать – встретить его вечером и засвинярить, чтоб домой на карачках полз. Не вышло, мать заставила воду из погреба откачивать…
Третьим в компании был Кирилл Парамонов – юноша восемнадцати лет, невозмутимый, задумчивый, с пушистыми пепельно-русыми волосами. Он имел довольно аристократическую внешность и мог сидеть на бревне с таким видом, будто находится в кресле у камина. И окурок мог держать так, словно это сигара. Иногда он, правда, сплевывал через зубы или допускал речевые обороты, от которых аристократичность его несколько меркла.
Кирилл закончил школу, полный курс, затем отучился в автошколе при училище механизаторов и теперь ждал повестки в военкомат.
– Вот я ему и говорю: «Отвали ты от меня со своими «Вас ист дас?», фриц недорезанный», – пыхтел Хрящ, сжимая кулаки перед сердитым лицом. – Чего ему от меня надо вообще? Я ему уже обещал в окно бутылку с бензином засадить…
– Ну и кинь ты его на фиг, – лениво посоветовал Кирилл. – Чего нервничать? Сдался он тебе, этот немецкий…
– Так ведь грозит, что аттестат не дадут! – воскликнул Хрящ, и его лицо задрожало от досады.
– А на фиг тебе аттестат? – равнодушно продолжал Кирилл. – Боишься, без него на лесопилку не возьмут или на завод?
– Хр-р… – присоединился Гена.
– Нет, – Хрящ вздохнул и весь как-то померк. – Без аттестата, со справкой меня только в стройбат заберут. А я в десантуру попасть хотел.
Кирилл искоса взглянул на собеседника и тихо хмыкнул. Малорослому Хрящу десантура не грозила, даже если у него будет два аттестата и пять медалей за хорошее поведение. Дрался на кулаках он, конечно, лихо, это ему в плюс. Но в Зарыбинске драться могли все, дело нехитрое.
– Хм… – прозвучало со стороны Гены. Кто-то торопливо шел через кусты, приближаясь.
Никого, кроме Гены, это, впрочем, не заинтересовало. Ну прется на Гимназию кто-то из местных, кому надоело пялиться дома в телевизор или считать, сколько мух умерло и родилось в квартире за истекшие сутки…
Среди веток мелькнула соломенная голова Пакли. Его угреватое морщинистое лицо несло явные следы того, что Пакля приволок какую-то исключительную новость.
Пакля не состоял формально ни в Гимназии, ни в Промзаводе. Он болтался между двумя противоборствующими районами, как самолетик на бечевке, переносил новости и сплетни и даже выполнял простые дипломатические поручения.
И там, и там ему могли, например, дать закурить или даже налить стакан. А могли и двинуть в зубы – в зависимости от политической ситуации. Пакля безропотно нес крест своей неопределенности и, кажется, был им вполне доволен.
– Сидите? – Пакля таращил глаза и строил гримасы, как шимпанзе. Казалось, что его спутанные соломенные волосы тоже живут своей жизнью, шевелятся, устраиваются поудобнее и ходят друг к другу в гости.
– Сидим, – ответил Кирилл, удостоив пришельца лишь косым взглядом.
– Да вы чо?! – Губы Пакли шевелились, как две пиявки. – Там весь городок уже собрался. А они сидят!
– Чего ты разорался? – с раздражением спросил Хрящ.
– Да там!.. – Пакля сглотнул и замолчал, словно полностью выдохся.
– Ну? Что там? – В глазах Хряща уже блеснуло любопытство. Хотя голос по-прежнему выражал презрение. Паклю даже школьники всерьез не воспринимали, хотя ему сравнялось уже семнадцать лет. Космополитичность в Зарыбинске считалась не столько пороком, сколько чем-то вроде физического недостатка, уродства, инвалидности. Солидные пацаны, курившие папиросы на Гимназии, смотрели на неприкаянного Паклю, как могли бы смотреть основательные лавочники на бродяг и попрошаек.
– Ну, что там? – сердито повторил Хрящ.
– Хм, – добавил Гена, тоже заинтересовавшись.
– Там… там город в развалинах! Урки магазин захватили, универмаг! Орут, стреляют… Машину спалили Самохе-пожарнику, – тут вдруг Пакля замолк, настороженно поглядывая на ребят. Словно испугался, что слишком много наговорил и ему не поверят.
Ребята и в самом деле переглянулись с усмешками. Но усмешки были какими-то растерянными.
– Ты чего городишь? – тихо спросил Кирилл.
– Сходи погляди! – тут же воспрял Пакля, убедившись, что сумел все-таки всех напугать.
Лица у парней стали еще более растерянными. «Сходи погляди» – довольно весомый аргумент. Да и не может быть, чтобы Пакля так бессовестно обманывал Гимназию, зная, что его здесь за это просто изуродуют. Но – стрельба, развалины – и в Зарыбинске?
– От-тана попала… – обронил Хрящ.
Пакля окончательно понял, что сумел озадачить гимназистов. Не упустив момента, он взял из руки Кирилла недокуренную сигарету. Тот не возражал и даже вроде бы не заметил. Стало быть, проняло. Осознал, выходит, серьезность момента. Пакле нравилось вот так неожиданно появляться и с ходу ошарашивать людей всяческими убойными новостями. Хотя это случалось и нечасто, и недокуренные сигареты далеко не всегда становились ему наградой.
– Хм, – произнес Гена и посмотрел на своих.
– Ну пошли, – решил Кирилл.
Никто, естественно, даже словом не выразил благодарность Пакле, примчавшемуся на Гимназию ради одной-единственной новости. Тот и не ждал. Это было в порядке вещей.
* * *Едва оказавшись на центральной улице в районе универмага, парни поняли, что произошло действительно нечто из ряда вон.
И не только потому, что вокруг было полно народа, а в переулках стояли милиционеры. И не потому, что в универмаге была выбита половина стекол.
В первую очередь потому, что возле его крыльца не сидел дед Плюгаев.
Плюгаев, сухой желчный старик, был таким же неотделимым элементом ландшафта, как памятник на площади, как высокий трехсотлетний дуб напротив, как афишная тумба кинотеатра и обширная незасыхающая лужа вокруг нее. Уже много лет подряд дед сидел на этом месте и продавал мухобойки, которые сам изготавливал из палочек и обрезков резиновых сапог.
Мухобойки лежали перед ним красивым веером. Одну он обязательно держал в руке и то и дело применял по назначению. Вокруг всегда чернели россыпью мертвые мухи, их были сотни, и они являли самую наглядную рекламу товара, хотя и не очень изысканную. По прихоти хозяина, во все времена цена на мухобойку равнялась стоимости буханки хлеба.
К Плюгаеву подходили такие же сухие и желчные старики, выбирали себе оружие по руке – чтоб рейка была жесткой, а резинка хлесткой, – отсчитывали мелочь и уходили в свои дворы. Садились там на скамейки и завалинки – и били, били, били – до блаженного изнеможения. Плюгаев был вождем тайной армии стариков-убийц, верховным истребителем крылатых насекомых.
И вот его не было на привычном месте. Глаз натыкался на пустоту возле крыльца, и рождалось ощущение тревоги. Что-то действительно случилось.
Кирилл довольно быстро пробился в первые ряды. Вернее, даже не пробился, а довольно гордо прошествовал, словно не обратив внимания на плотную толпу.
– Туда нельзя, – механически сообщил милиционер из оцепления.
– Да ладно тебе, Михалыч… Нам только глянуть. Что творится-то, скажи. Мы только узнали…
Хрящ и Гена толклись за спиной Кирилла, не решаясь поддакивать. Пакли уже не было рядом, возможно, улетел дальше разносить потрясающую новость.
– Да никто ничего не знает, – с досадой ответил милиционер. – Какие-то мазурики закрылись в универмаге, всех выгнали, разговаривать не хотят. С оружием вроде. Хорошо, хоть не убили никого…
– Хм, – раздалось сзади.
Между опустевшей двухэтажкой универмага и людьми было полсотни метров пустого пространства. Пустого, не считая оставленных машин, тележек и велосипедов.
За стеной оцепления находились только два человека. Один – начальник местной милиции майор Дутов – человек глубоко и горько обиженный на людей, которые только и досаждают своими проблемами и поступками, отвлекая от дел. Какие дела его могли тяготить, кроме людских, неизвестно. Он всегда был чем-то озадачен, ходил быстро, здоровался торопливо, не глядя в глаза и крайне редко протягивая руку.
В редкие дни, когда горожане приходили к нему на прием, он сидел за столом, скорбно сведя брови, и проставлял неясные знаки на бумаге, неизменно лежавшей перед ним. Слова посетителей заставляли его еще больше хмуриться и еще яростнее чиркать по бумаге. Если бессовестный горожанин начинал слишком уж настырно обозначать свое присутствие и требовать внимания, Дутов мог взорваться, вскочить и закричать: «Да подождите вы!»
Тут уж самому толстокожему и непонятливому должно было стать ясно, какой груз проблем и забот давит на майора и как некстати все эти глупости, с которыми приходят к нему зарыбинцы.
И где бы ни находился Дутов, чем бы ни занимался, почти всегда с его стороны было слышно «Да подождите вы!», и всегда можно было видеть его сведенные в галочку брови. Вот и сейчас он, весь насупленный, один ходил туда-сюда по ту сторону оцепления и на робкие вопросы из толпы выкрикивал свою обычную фразу.
Вторым счастливцем, допущенным в запретную зону, был местный дурачок, известный под именем Адмирал Пеночкин. В Зарыбинске всегда имелись местные дурачки. Правда, в те времена, когда гимназисты еще учили латынь, дурачок был один, от силы два на весь уезд. Теперь уже их никто не считал.
Адмирал Пеночкин был среди них самым заметным. Он всегда широко шагал куда-то в распахнутой офицерской шинели, не снимавшейся ни в какую погоду, с непокрытой седой головой, отрешенно глядя в землю. Мальчишки, бывало, замечали его издалека, выстраивались в линейку и вытягивались, расправив плечи. Пеночкин небрежно, но царственно козырял и шагал себе дальше, погруженный в раздумья и воспоминания.
В настоящий момент Адмирал мерил шагами улицу перед универмагом, все так же скорбно и задумчиво глядя под ноги. Иногда он останавливался и производил размашистые движения руками, словно командовал перестроением войск. Казалось, здесь он единственный осознал серьезность момента и готов решительно действовать. Майор Дутов, кстати, который тоже был в форме и тоже ходил, такого впечатления не производил.
Пока еще никто в толпе ничего не понимал и питался только слухами, витавшими в воздухе. Слухи довольно быстро долетели и до Кирилла с его товарищами.
Произошло же следующее. В разгар дня, когда народ бродил по улице, запирал машины, привязывал лошадей и приценивался к товарам, вдруг раздались оглушительные хлопки. Универмаг и часть улицы заволокло сладковатым дымом.
Покупатели и продавцы так ничего и не успели понять. Они даже не разобрали, кто и как выкинул их из универмага на улицу, все произошло мгновенно. Правда, кто-то утверждал, что видел в дыму большие угловатые фигуры, шлемы, оружие. Некоторым даже малость досталось, и они бережно демонстрировали синяки и царапины как вещественные доказательства.
Те, кто пытался после этого зайти в универмаг, вылетали обратно тем же непонятным и быстрым способом. Говорили, что их словно пинком вышибало.
Впрочем, из-за непонятности мало кто воспринимал происшествие очень уж всерьез. В толпе тут и там слышались шуточки. Всем казалось, что пройдет минута-другая, и все очень просто разрешится. Например, окажется, что где-то замкнуло ток. Или что пожарная часть решила провести неожиданные учения. Мальчишки – те вообще были в восторге. В кои-то веки в Зарыбинске что-то происходит!
– Я знаю, как через аптеку к универмагу пролезть, – зашептал Хрящ, толкая Кирилла в бок. – Там через забор, по кустам и – от-тана попала! Никто не заметит.
– Зачем?
– Ну посмотрим. Поближе подойдем. Может, в окна заглянем…
– Я те загляну! – прозвучал рядом бас милиционера. – Так загляну, что неделю будешь задницу в молоке отмачивать.
– Да ладно, – стушевался Хрящ. – Я так…
И тут он как-то напрягся, ощетинился, словно весь встал торчком. Его сердитые глаза заблестели, высмотрев что-то в толпе.
– Глянь, глянь, – он снова толкнул Кирилла. – Промзавод подвалил.
– Вижу, – ответил Кирилл, невольно принимая надменную независимую позу.
Действительно, неподалеку показалась группка парней, во главе которой торчал Дрын – рыжий и лохматый предводитель промзаводских «болтов», год назад пришедший из армии. Он все время ухмылялся, и его лошадиные зубы от этого как бы выкатывались вперед. Он ухмылялся, когда молчал и когда говорил, когда курил и когда пил. И зубы всегда торчали чуть впереди него. Он ухмылялся даже, когда по этим зубам получал. А подобное случалось не так уж редко: противостояние Гимназии и Промзавода носило переменный успех.
Скорее всего промзаводскую пехоту привел все тот же Пакля. У «болтов» было свое штабное место – водокачка на окраине, – и до них не долетал шум из городского центра. Дрын оглядел толпу, задержал взгляд на кучке гимназистов и многообещающе ухмыльнулся. Понятно, что именно обещала эта ухмылка – промзаводских было вдвое больше.
– Надо пацанов собирать, – загодя прикинул Хрящ. – Вон Скелет стоит с Чесоткой. Вон Шпак…
– Хм, – с сомнением произнес Гена.
И тут в толпе что-то начало происходить. Послышался шум, недовольно загудели бабы, побежали куда-то милиционеры. Адмирал Пеночкин застыл на месте и, сунув руки в карманы шинели, угрюмо наблюдал за происходящим. Отчетливо раздались яростные хриплые проклятия, словно кому-то выкручивали руки. В следующий момент стало видно, что очагом беспорядков стали двое закадычных приятелей, пенсионеры-алкоголики – Травкин и Мендельсон.
Творилось что-то странное. Оба рвались к универмагу с лицами злыми и решительными. Пока милиционеры сдерживали Мендельсона, Травкину удалось прорваться. Майор Дутов бросился было наперерез, но не успел. В руках у Травкина что-то вспыхнуло – эта была бутылка с бензином, из горлышка которой торчала тряпка-фитиль.
– Получай, с-сука! – с ликованием крикнул Травкин и, неловко размахнувшись, метнул бутылку в окно универмага. Затем, пьяно покачиваясь, бочком побежал в сторону, уворачиваясь от набегающего Дутова.
Пламя взметнулось в здании коптящим фонтаном и тут же почему-то осело, задохнувшись.
– Ты что ж, козлиная башка, творишь! – визгливо закричал Дутов.
Травкин тем временем, сделав крюк, подбегал уже к другому окну. Оказалось, у него была еще одна бутылка, которую он выхватил из-за пазухи.
– Стой, скотина! – неистовствовал Дутов, на помощь которому уже мчалось несколько сержантов.
Видя, что перехватить его не успевают, Травкин злорадно захохотал и швырнул вторую бутылку, не удержавшись и упав на колени.
Бутылка, не долетев до здания, взорвалась в полете, образовав в воздухе неровный огненный клубок. Травкин, до которого дошел жар взрыва, вскочил и бросился наутек. В окне универмага мелькнула быстрая тень, что-то звонко щелкнуло, словно камень ударился о край железной трубы, и…