Чуров род

Матушка уж не тутошняя – тамошняя… матушка…

Туман над Кочумаевкой…

И как Цвирбулин живёт-мается – Цвирбулин да жинка его, тётка Цвирбулиха, – в книжках про таких ладно сказывают: коснеющая-де (это тётка-то, Цвирбулиха-то! – и удумает же читательница наша ретивая Катеринушка!)… коснеющая-де в вечной вертлявости… и в прочем… коснеющая… ишь, шельма, словцо прознала новое: липнем прилепилося… Потому бегом бегала, почитай всю дорогу бегала – тётка-то Цвирбулиха, стало, и коснеющая! Ну Катьша! Упором упирается – со словечком никак не расстанется… За сынками своими двумя бегала – их, сынков-то, почитай никто и видом не видывал, что они такое есть, чем прозываются, – на слово Цвирбулихе и верили: потому бегала – рябь рябила бешеная от ейных пробежек-то.

Так и случай был-случился: мальчонки коченёвские сказывали. Затеяли они, мальчонки-то, речку Кочумаевку переплыть. А Катюшка-то мосточком-мосточком, да на другой бережок, платочком манит: доплыви-де мил-дружок.

Сашка Заиграев плывёт – не плывёт – гармонь по речке по Кочумаевке – всё на Катю поглядывает: взыграло ретивое! И другой плывёт, и третий, и Косточка за ими: да всё так, больше воду хлебает.

Тут и тётка Цвирбулиха: а что запыхалась-то, что упрела-то, родимые матушки!

– Ой ли, добры млады вьюноши, – кричит. – Да не видали ль вы что сынов моих, двух славных молодцев? Запропали где, мать оставили-покинули! – и, ответа не дождав, сызнова бежать, сыском сыскивать, я чай, своих кровинушек.

Вот тогда-то бабы злоязыкие и пустили молву – рябью Кочумаевка подёрнулась: чело своё высокое наморщила! – дескать, утопли два утопленника, два добра молодца век свой кончили в речке Кочумаевке.

А мальчонки-то, коих вопрошала тётка Цвирбулиха вопросом «не видали ли», переглянулись промеж себя: не видали! – и с молвой коченёвской спорить не спорили. Да и то, отродясь их никто не видывал, соколиков-утопленников, да и слыхом никто не слыхивал, родимых-то, молвы сей пленников, да и от них, вправду сказать, никто дурного слова не слыхивал – ни за что пропали-сгинули, не сыскать-то теперь не выискать!

Вот, стало, бегала она разбегала, тётка Цвирбулиха, рябь в глазах рябила бешеная от её пробежек-то – а после: что такое, рябь, да об землю бряк? – рябь иде?

Очи продрали, коченёвские-то, – ан тётка-то Цвирбулиха ровно в Лету какую канула – накануне ещё видали ей – нынче поминай как звали! В Лету, да нынешним летом, – а бабы-то всё больше на Кочумаевку указывают: дескать, там ей след и простыл.

И следователь был – в рябь кочумаевскую вглядывался-вглядывался – опосля и он сплыл: был да сплыл.

Другой наведывался, следователь. Тот, минуя тутошних вещуний, сейчас к Чурихе: растолкуй-де, ста́рица, самому не справиться: так, мол, и так, а спомоществуй ты сыскать гражданку такую-то, тогда-то и там-то запропавшую, а обстоятельства, сказывает, невыясненные, куда как странные-престранные.

Бабы ну судачить: страсть! – а Чуриха ему, следователю-то:

– Следователь-следователь, а ты речку-то поспрошай-повыспроси: Кочумаевка, пошто мучаешь тело убиенной тобою страстотерпицы?

Следователь на ус-то наматывает баушкины словеса, а что очей-то пылающих с Катерины не сводит – вот в чём вся закавыка, всё двоеточие! А ему очи-то пылающие не след – ему, следователю-то, смертоубийство на шею скакнуло. А он знай своё: вот уж и кажен день кажет свои очи, да на Катерину заглядом заглядывается, а след-то меж тем пуще прежнего простыл – почитай окоченел совсем, да концы-то в воду, в саму Кочумаевку…

– А лупа есть у вас? – да пулею перемётною в горницу, горит, зарделась, дерзновенная! Ах ты Катя ты Катя, лапушка!

– А на что мене лупа? – ей следователь. И глазами лупает. – Я тебе, такую кралечку, и на край света сбежишь – высмотрю! – Ах ты паря ты парубок, так и рубит с плеча, да щепу́ не берёт – всё полена, круглые да гладкие!

Чуриха его, следователя-то – расследователя, уж и на порог пущать перестала: глядишь, вызнает-поповызнает – да не то!

Потолковала, посудачила с дочерями своими разлюбезными – Авдотьицей да Гланьшею (меньшуху-то, меньшу́ю, схоронила дочь… эх, время ты времечко… не воротишь родное семечко…) – да порешила Галину ему следом выслать постылую: дескать, пущай укажет ему путь-дорожку к Кочумаевке, следователю-то, да стыдом пристыдит: мол, и что эт ты, мил друг следователь, не дела пытаешь, а от дела лытаешь? – можа, кашу каку не таку с им и сварят… прости Господи!

Вот Галину-то взашей вытолкали баушка добрая да со тётушками – а та упором упирается, точно кобыла необъезженная, брыкается! – а он, следователь, как увидал её, «не то» да «не то» кричит, что оглашенный, родимые мои матушки! Сам криком кричит – да Катерину, зазнобу свою, всё выглядывает – а та, румяненная, за занавескою затаилася, стоит вздыхает! И что делать с девкою?

А только и следователь-то не лыком шит (так-то вот, баушка Лукерья!): дело гражданки Цвирбулихи захлопнул – гори оно синим пламенем! – да в Кочумаевку-то и зашвырнул пошибче: бултых! Ни слуху ни духу! Ничего не ответила речка Кочумаевка – так, рябью лишь лёгкой оделась. А и следователь куды делся: анадысь ишшо тут вертелся?..

А Катитка то-о-олько голову-то в небо запрокинет – а в ей, в головушке, текст уж и кипит – да речью-россыпью на бумаженьку-подруженьку просится – не можется!

А текст простой, просто-о-ой такой текстушко – вот какой… А пошто эдакой – одному Богу то и ведомо…

А и что за страдания-то Катины? Понапишет что – а потом и прочтёт… откроет какую книжку… а её откровения… И рвёт, рвёт… руки в кровь…

И мысль-то ещё мыслится, теплится толь чуток – а уж читается – петля тебе на шею: чёрным по белому прописано, так-то, мол, да сяк-то, страница такая да разэдакая! Вот она, мысль-то, смылась – да пропечаталась, запечатлелась, слышь, в книжице ижицей: ишь, шельма! И книжицу ту ровно нарочно кто тебе под руку: зри в корень! Али с на́рочным каким её, курву, заказным письмом выслали! – оказия, ишь ты, вышла!

Пожар пожаловал алым пламенем – да в Чуров дом!

– Цвирбулин поджигатель – кому ишшо? У, изверг рода человеча! – и заскулила-завыла жалостливо тётка да всё к Кате жмётся, ровно дитё малое, беззащитное, безропотное! – По миру пустил, супостат! Голые мы топерва сызнова! И всё-то погорел-л-ло-о-о! Всё до ниточки-и-и, всё до крошечки-и-и! Всё добро, что копили-сохраняли, всё огонь пожра-а-ал! Ничегошеньки не остало-а-ась! Ни следочка ни следа-а-а! Пепел од-д-ди-и-ин! – Славная песня! А Катя знай лепечет: «пепел»… слово-то уж что красивое… лепое… А после: и потрет дедушки Екима, стало, сгорел-спортился… И пошто ей то в головушку пришло?.. И пошто ей не жалко дома нисколечки? Уж чужая она нешто ему?.. Чужим-чуж-чужа?.. – Ужасть одна-а-а! Пожа-а-ар!..

Да они, Чуровы-то, боле брехали, нежель пожар полыхал! Пожар пожарова́л-пожирал-озоровал-разорял… да узором розовым… озверелый… куражился… (Заради красного словца не пожалеют дедушку-отца!) Чьих рук дело? Знамо чьих… Э-эх! И то, собака-то, она лает – да ветер-то разносит!

Ишь, Чуров дом-от целым-целёхонек, лицом-передом что новёхонький стоит: чего ему сделается? Ну ровно волосок на лысине: людя́м глаз застит!

Что топи, что затопи – ни огнём не горит ни в воде не стонет…

Вот поедут Костя с отцом своим, почтеннейшим Пал Фёдорычем, в город да Катю с собой берут. А уж чего сто́ит нашей девице испросить на то позволения у тётушек да у баушки Чурихи… о том лучше и вовсе помином не поминать – так-то оно покойнее сказывать!

Едут. На Кате платьице тако простенько: синенько, в цветочек махонькый; босоножки самы что ни на есть дешёвеньки, клеёнчаты: пяточки-розочки посвёркивают-кивают вон, пальчики, что пуховые подушечки, выглядывают; сумочка кака-никака…

А только Косточка во все глаза-очи глядит на свою умочку, на любушку свою голубушку: шибко ладная – не наглядишься… да что Косточка, вон и батюшка его краешком глазка, да из-за газеты, да исподтишка, да Катюшкину красу наблюдает…

А уж ничего такое от неё и не скроешь – не укроешь, ой не укрое-е-ешь! Вот она видит то да нарочно Косточку и подначивает – на ушко́ ему шепчет: уж куда ей, дескать, Катитке коченёвской до городских – а сама так улыбнётся, что наш Константин сурьёзный инда истает под лучами той улыбки русалочьей! Вот она какая, Катя-то, Катерина игривая!

Сойдут на станции – сейчас мороженое лижут нежное! А Катюшка-то наша на карусель – и катается-кружится, куражом куражится: коса русая, русалка раскосая…

А Косточка уж истосковался по Катьшиным что кружевным речам журчащим: кружат те речи головушку пуще карусели, истый крест!

Вот Косточка и так скакнёт и эдак – и всё не в строчку, что лишний запятой какой! А Катя нарочно к Пал Фёдорычу жмётся – вот Косточка ни при чём и окажется!

А идёт-то Катя: осанисто идёт, головушку гордо на плечах несёт, лебёдушка, а ступает-то, ступает! Ножка узкая… не то что Галинина… ровно по линеечке идёт – не собьётся – не споты́кнется! Костя и плечики-то расправит, и напыжится – всё одно Катьша и не замечает его: губушку закусила, кудерьки распушила! – словно и нет дурашки-то Косточки!

Тут профессор один недалече живёт – все нонече ученые, – Пал Фёдорыча почтенного старинный друг-приятель. Только зашли к ему – а он:

– А здравствуйте, царица юная! – и глазищами сверкает – так и прожигает Катину красу невинную. – Это кто ж это такая будете? Уж не дочка ли Павла Фёдорыча? – а сам руки сложил на груди – любуется! Катя ресницы – златые колоски пшеницы – опустила, головушку эдак склонила… что и сказывать: царица, царица и есть!

– Да нет, – отвечает почтеннейший Пал Фёдорыч, – то соседушка наша, Катюшенька. – И тоже, ишь ты, закашлялся: что только краса-то с людями делает, не гляди что ученые?

– Ай да соседушка, – не унимается профессор-то, – да расчудесная! – и сейчас Катюшу за белы за рученьки – и в комнаты препровождает светлые. А комнаты ну что палаты царские! Катя эдаких хором и отродясь не видывала: и чисто-то, и просторно-то, а уж что картин на стенках понавешено, родимые мои матушки!

Тут и сынок профессорский, студент лет осьмнадцати: бородёнка вон пробивается – и тот туда ж: мягким шёлком шелко́вым вьётся вкруг стана вкруг Катина, да очи опускает долу, что девица.

А как увидала она очи те, пламенем пышущие, уста те, мёд источающие, бородку ту, шёлковой нитью струящуюся, вмиг будто головушку потеряла свою буйную: закружилась голова-головушка – и сейчас из неё повылетели и глупости разные прежние, и письма, что писаны были к мнимому её возлюбленному, к Павлу к Фёдорычу: буквица за буквицей, словцо за словцом – как истлели ровно, со света белого сгинули!

Один он стоял пред ей, один он, во всей красе своей младости! И будто стыд позабыла наша Катя румяная: очей не сводит с сокола с ясного, глядит – не налюбуется, а и есть на что поглядеть! И кровь-то в голову, кровушка, так и ударяет, горячая, безудержная! Вот оно как бывает-то, вот оно как! И заходится-заходится сердце! И дрожат, дрожат губки полуоткрытые!

Ну, Косточка-то видит, эк он, студентушко, млеет да томится-стыдается пред Катиной красой, и совсем уж надежду теряет последнюю: в уголочек забился, что мышоночек: только его и видели!

А студентушко осмелел вдруг: Катю взглядом долгим окинул, да и подводит нашу «царицу юную» к картинке, что в уголочке на стеночке и висит: ма-а-ахонька така картиночка, будто и неприметная. А только глянула Катя и ахнула: глаз не отвесть – до чего ж хороша картиночка, да женская головочка, что точно светом каким неземным светится, а и свет тот неброский таинственный!

– Но это лишь копия… – и очами пронзает кудрявая студента – тот головой кивает: дескать, копия, только копия. – А оригинал? – Наливное ты яблочко!

– Да Вы-то оригинал и есть… – и уж вовсе сомлел – истает сейчас! И краснеет-бледнеет, бледнеет-краснеет – с Кати не сводит глаз всё времечко-время.

– Вермеер? – и сияет, сияет от счастия: ишь, диковинно ему, ишь, не верится – вермерится, что Катя толк ведает в искусстве-живописи!

– Вермеер… – и глаза опускает, и бледнее бледного. – Дельфтский… – и пуще того смущается, будто что неприличное слетело с уст его.

И как только Косточка муку ту вынес мученическую: и не шело́хнулся…

А студент-то берёт Катю за руку, да в стороночку, в сторонку и отводит девицу. И отвёл он её в стороночку, и в глаза заглянул её ясные – профессор сейчас и явись, да закричи зычным голосом:

– Братцы, опаздываем! – и ласково: – Ух, царица юная!..

Идут. Да всё в филармонию. Студент флиртом флиртует, что ферт приклеенный: руки в бока! Да и профессор тут же вьётся-крутится, да Пал Фёдорыч шутки шутит, кобенится – облепили Катю со всех сторон – Косточке сызнова места нет: плетётся сзади еле-еле, что хвост без тела. Сели в зале – Костя и тут не у дел!

Кой-то зычно запел, музы́ка заиграла – а не слышит Катя музы́ки: в ухо ей кто-то задышал – ой, горячо-то как! – будто телок молодой трётся своёю мордою… И уж что такое телок тот ей нашёптывал, одному Богу и ведомо, а только зарделась наша Катерина, запылала… матушки родные…

А как прощались они, как глаз друг на друга поднять не могли!.. О-ой!.. Всю дорогу его, милка свово, толь и видела Катерина: ни об чём другом и думать не думала… и моргать не моргала, и дрогнуть не дрогнула…

А Пал Фёдорыч всё покашливал… И головка эта вертится вермееровская… А похожа ведь, похожа, истый крест!..

И Катя искала поворот тот головки загадочный, неповторимый тот поворот в отражении стекла посиневшего, колёсами стучащего поезда… и так повернётся и эдак-то… похожа, похожа, похож-ж-жа-а-а!..

А пред глазами пред Катиными текла бесконечная линия проводов эдаким чудовищным тире… меж чем и чем?.. Оно мелькало, тире, качалось-кривлялось, натягивалось… вот-вот лопнет, порвётся – и раздастся звук-вспышка… Качнуло, тряхнуло, отбросило назад нашу мечтательницу… Поезд замедлил ход – тире зазмеилось, разорвалось пунктиром, и в каждом просвете маячила головка та… Осторожно, двери закрываются – и вынырнули пашни с проплешинами… А горластые торговки предлагали румяненные наливные яблоки… ворковали торопливо, прерывисто…

И вновь потекло тире… И опомнилась…

– Катя, Катя! – вот неугомонный! Эк его разобрало: дух перевести не может, на Катерину зырком зыркает! – Катя! Представляешь? – и лопочет-то, лопочет – не остановится, слюну сглотнуть не сглотнёт: слова точно шальные изо рта и рвутся-вырываются!

– Ну? – вскинула бровки: манерничает, ох манерничает Катя наша надменная! Ах она Катя такая, всё фигуряет девчончишка!

– Помнишь, мы в город ездили к папиному приятелю… – и покраснел сокол ясный, так краской и залился: стоит что столб каменный – рукой не пошевелит, пальчиком! Ах ты Косточка-горемыка!

А как не упомнить – помнит (помимо воспоминаний-то темень одна тёмная!): и уж привиделось Кате нашей полное да румяное личико, да влажные уста студента милого, да бородочка шёлкова, да усики пушистые! Как не упомнить-то?

И нынче вон помертвела девица, едва услыхала слова-гостинцы Косточкины, покачнулась-пошатнулась, ручкой взмахнула, платочком беленьким, – очи прикрыла: как не упомнить?

А сама фасон держит: а ну проведает Косточка про её про страдания? Головкой гордо тряхнула, спинку выпрямила, упрямая, девица пряная – залюбуешься!

– Ну? – и сверкнула очами своими лазоревыми, что озёрами прозрачными представляются тому, кто заглянет в них (а уж заглянет кто – ввек не забудет света того ясного, несказанного!)!

Косточка вздохнул только вздохом глубоким!

– Так вот он… приятель… – и рук не знает куда подевать сердечна-а-ай! – Он сказал, что… тебе в актрисы идти надобно… – и глаза опускает долу!

– Вот ещё, скажешь тоже, в актрисы! – фыркнула, головкой тряхнула – а кудри-то русые так дождём и заструились ливенным, да чем-то терпким-медвяным от них повеяло! Ох и дурманит Катерина ароматом своим душистым-сладостным! Э-эх! Пропала, совсем запропала Косточкина головушка!

– Так и сказал, Катя, ей-божечки! – побожился, да руку к сердцу прикладывает, да глаз восторженных с кралечки своей не сводит! Вот она какая Катя, неземная Катя! Фея, русалка – да и только!

– Ну так что с того? – и косит оком русалочьим: а хитрущее, а лукавое око девичье! Так и прожигает насквозь, так и проедает душу-душеньку!

– У него и актёр знакомый есть… он посмотрит тебя… – а уж что голосочек дрожит-срывается! Да ломается, голосок-то, плотью мужскою, силою какою облекается! Вот и Косточка наш мужает!

– Глупости! – а и Катя слышит эти нотки в его родном голосе: нотки низкие-незнакомые! – Посмотрит! – и захохотала, залилась хохотом русалочьим, переливчатым: будто где-то на самой-самой глубокой глубине самого-самого глубокого моря-океяна зазвонил вдруг колокол-локол-локол… И звуки его волнами-локонами струились-извивались, ушей странников морских касались…

– Поедешь?

И только хотела фыркнуть, как уста сахарные, полуоткрытые привиделись… и поплыло, поплыло пред глазами…

– Поеду!..

Покуда в поезде ехали, Катя наша задумчивая всё гадала: и каковы-то на вкус уста те манящие! А уж что лихорадило девицу-красавицу, и не высказать: ровно трясун какой тряс-потрясывал!

И только когда доехали до конечной до станции, Катя наша, бедовая головушка, и пришла в себя: опомнилась, глазами растерянными глядит вокруг – ничего-то не разберёт. А Косточка тут как тут: вьюном вьётся, о Кате своей ненаглядной печётся… вот ведь… и Пал Фёдорыч… поди ж ты… и он… Но студент люб её сердцу, один студент!.. Актриса, гляди ж ты… Катька-то актриса… Смотрины какие диковинны устроили… а ну как не глянется она, Катя-то, на смотринах тех?..

И облизывает наша девонька губки-уста алые, словно только что студент те уста лобызал… Э-эх, бедовая, пропащая головушка!..

И что это деется такое на белом свете? И не разберёшь – не разузнаешь до поры до времени!

И потащили нашу Катю блаженную к выходу Костя с Павлом Фёдорычем. И зажмурилась она от света яркого, глаза её лазоревы ослепившего. И замотала головкой растерянно – и не нашла того, кого выискивала: нет как нет сокола её ясного!

Аль не знал он не ведал, что прилетит голубица ненаглядная, аль сокрыли от него сию весточку люди скаредны?

А и что так сердечко бивнем бьётся-колотится, а и что ноженьки-то подгибаются…

– Почтеннейший Пал Фёдорыч!

– Милостивый государь мой Фёдор Терентьевич!

И обнялись-поцеловались други добрые, и засверкали глаза их мудрые-лукавые, на Катю на раскрасавицу свет излили свой ласковый: а и было на что подивиться, да порадоваться, да побожиться! Пуще прежнего расцвела наша Катя пунцовая, пуще прежнего манила своими прелестями, желанная!

А только не подняла она очей потемневших на Фёдора Терентьича: не до него, не до него было нашей девице! И где-то её милок, её соколик ласковый? Одним глазочком повидать – да всё покойнее!

Так и шла, молчалива, неприветлива, лишь под ножки под быстрые и поглядывала. Всё окрасилось для нашей раскрасавицы одним цветом вдруг, а цвет-то какой – серый цвет: цвет-бесцвет.

– Ну-ка, ну-ка, дай-ка я разгляжу тебя при свете дня! – Катя будто ото сна опомнилась: ей-ей, а проморгала девица появление старика-то, проморгал-л-ла-а-а! А старик-то вот уж диковинный: статный весь, белый, громогласный весь… а уж что красив – и не высказать, и в романе-дурмане не выписать! Так роток-то наша Катя и раззявила, так глазёнками-то и захлопала, лапушка! Головёнкой встряхнула: вот не чаяла – экое диво дивное! – да серёжки-то, что у Галины измором взяла, по шейке по лебединой и постукивают, и позвякивают, да поблёскивают блеском своим золотым! – Чудо как хороша! – крикнул старик диковинный. – А глазища-то – пропасти… – и повёл Катерину под руки, что царицу какую! Проходя мимо-около зеркала, Катя и зыркни-загляни в него, в глянцево, удостовериться да увериться, и что за краса ей дадена такая писаная, о коей и сама-то она знать-помышлять не ведает. Глянуть-то глянула, да разглядеть не разглядела: вот ведь загадка!

А старик меж тем расположился в креслах резных – и Катю глазами жжёт своими чёрными, горящими! Так и прожигает, так наскрозь и прожигает! Экой какой!

– В театрах бываешь, девонька? – Катя очи-то и потупила, да на беду и краскою густою залилась: застыдилась, засмущалась голубица! Вот бы скрозь земь сейчас и провалиться – не глядел бы так, не прожигал очами своими угольями!

– Да она нездешняя, – пробасил Косточка-касатик, заступничек Катерины-душеньки, друг ситный!

– Оно и видно! – старик задумчиво. Да примолк-притих, глаз сомкнул. – А ну, встань, красавица, в серёдочке, вот сюда, в свет и встань, прелестница! – А Катя уж истомилась вся, исстрадалась: чует, не ейно то место, неймётся ей! – Хорошо тебе?

– Ох и плохо, дедушко! – выдохнула, да глаза прикрыла ладонями, да головку втянула в плечики. Старик лишь руками развёл: дескать, ничего-то пописать и не попишешь тут!

– А красу свою не расплёскивай! Сохрани красу свою! – так сказал он ей да рукой сухой старческой потрепал по кудрям по шёлковым. Угадал старик, угадал-прознал, что в душе её до поры до времени сокрылося! А уж как угадал, то его секрет, тайна тайная, замысловатая.

Девица наша не успела опомниться – а уж оказалась на свежем на воздухе! Так вдохнула полной грудью девичьей, так рванулось сердечко её радостно, словно вышла она из неволи тягостной, словно держали её клешнями цепкими, да железными, да коварными!

А и что за сон будто чудной какой? И зачем ей всё это надобно? И себя сохранит, и красу свою, коль дана она, краса особельная! Сохранит – чего бы ей то ни стоило! А вот найти-то себя – какую цену да кому заплатить велено?..

– Ну что, актрисой-то будешь? – зашептал горячим шёпотом на Катино ушко́ Косточка.

– Нет, не буду, не буду, никогда!

– Ты любая мне дорога! Моя… любушка… Ты… лучше всех! Ты… краше всех… Катя моя…

– Ах ты глупенький… – и забылась сном, налетевшим вдруг, закружившим вдруг бедовенную нашу головушку… головушку, что положила душенька на худенькое Косточкино плечико: худенькое, да надёжное.

И поезд тряс-качал нашу красавицу – и сны тянулись следом за тем поездом, точно шлейф сказочный, глазу не видимый…

Спи, спи, девица, спи, спи, красная… все сны твои главные впереди ещё носятся…

Долго ли коротко… а кульминации нет как нет! А и где ж кульминация?..

Кульминация, она от лукавого…

– Глянь-ка, к Галине кой-то прилепился! – тётка! И сверлит глазами-буравчиками побледневшую что полотно Галину. А на фотокарточке-то, рядком с Галиной пышнотелою, и впрямь мужичонка какой-никакой промежутком: глазёнки-попрыгунчики, бородёнка вшивенька, клинышком! – Ишь ты, шары-то выпучил, ровнёшенько из-за угла мешком пужанай! Галин, а Галин? – и толкает Галину вбок да Кате глазком и подмигивает! – Гляди, Катерина, то зять наш будущий! – а сама-то хохочет-заливается – силы небесные, спасу нет! – Да уж дюже плюгав, дюже неказист! Глянь-ка, а на голове-то у его волос, что у козе под хвостом, родимые мамушки!

– А на что ей волосья-то? – другая тётка второю. – Ить недаром люди-то добрые сказывают: мол, курчав волос – курчавы и мысли, – да головой эдак покачивает.

– И то правда, сестра… но плюгав… родимые матушки…

– И-и! Выбирает ишшо! Плюгав! Иного-то нет – не сыщется…

– А ну, халды! – баушка Чуриха! И клевать не клюёт! – Ишь, мордуются! Вещуньи проклятущие! Матерь-то позабыли! Матери-то дайте глянуть! – и то-о-олько протянула свою костлявую ручонку сухоньку, чтобы завладеть заветной карточкой, – сейчас Галина, ровно собака цепная, ка-а-ак снимок тот выхватит, да ка-а-ак в комнату кинется – после закрылась на замок и сидит, мышь мышью: не шумит, не дышит! – Она и тады вот так же: закрылась, что волчина, и сидит. Володька Звягинцев пришёл – а она сидит волчиною: что злоехидна, что ягинишна, сгинула! – прошептала себе под нос баушка, ручонкой махнула лишь, да и пригорюнилась, да и опечалилась: и то, обидели старицу ни за что тебе ни про что, изверги рода человеча!

– А ты-то что гогочешь гоготом, хивря оглашенная? – А Кате так вдруг смешно сделалось, девице! – и-их, смешней смешного: у Галины, у ихной-то Галины, – жених!

Ну а тут вскоре и случись-приведись, да такое… ой, мамушки мои, и не в сказке сказать и не пёрышком записать!

– О-ой, силы небесные! – тётка-то в голос заголосила! – О-ой… Галина идёт, а с ей-то рядом… ну энтот… пришибленный… заморышек… что на карточке! Ой-ой-ой! Никак сватать идёт! Гланьша, да Гланьша же, ступай скорей вниз, попридержи его – а то гляди, вырвется! Ой, и что это деется-то, что деется! Катерина, Катерина! – тётка вихрем на кухню, да так от ей пышет, так жаром и дышит – и́збу спалит!

А Катя ровно какая преступница, стоит себе у оконца, да выбирает самые крупные, самые сочные ягоды из варенья: выловит ягодку – и сейчас в рот, выловит – и в рот! Стоит что лиса – силы небесные! – облизывается: уста в сиропе сладком-красном-сахарном – и что ты будешь делать со срамницею!