Полная версия
У зла нет власти
Он обернулся: улыбка от уха до уха, ямочки на щеках, на носу все те же тоненькие очки.
– Доброе утро, Лена!
– Доброе утро, – благодушно подхватила мама. – Ты уже умылась? Садись завтракать, остывает курица…
Максимилиан смотрел на меня, по-прежнему улыбаясь. Вчера я, наверное, лишилась рассудка от усталости: как можно было привести в родной дом некроманта?!
– Нам с Максимом надо идти, – сказала я деревянным голосом.
– Куда это? Ты еще не ела! Петя, Дима, подвиньтесь, пусть Лена сядет… А Максим пусть погостит еще, дождется родителей из Крыма…
Я запихивала в себя горячие ломти тушенной с картошкой курицы и слушала, как Максимилиан втирается в доверие к моим родным. Впрочем, в доверие он втерся еще вчера, а теперь обманным путем пробирался маме в душу. Непостижимым образом он чуял, какие слова ей приятно будет услышать, и раз за разом попадал в яблочко:
– Очень люблю читать. Не понимаю этих геймеров – все бы сидеть носом в экран… Спина колесом, сколиоз вырабатывается…
– Совершенно верно, – мама смотрела на него, будто он был ее любимым старшим сыном. – В наши времена…
Я запила картошку крепким горячим чаем. Мельком глянула на часы на стене: уже почти десять. Долго же я валялась в постели.
– Вот это была жизнь, – некромант вздохнул. – Не было этой очумелой беготни, как белка в колесе: работать на трех работах, чтобы как-то тянуть семью, а на жизнь уже и времени не остается…
Я разинула рот: Максимилиан повторял собственные мамины слова, которые она, бывало, в плохом настроении говорила соседкам. Мама не насторожилась – наоборот, закивала с готовностью.
– А этот гламур, – продолжал Максимилиан, глядя маме в глаза. – Эта пошлость… Невозможно стало включить телевизор…
– Нам пора, – я встала, чуть не опрокинув табуретку. – Максим, пошли.
– Лена, что за командный голос? – Мама нахмурилась. Петька и Димка исподтишка перебрасывались куриными костями за ее спиной.
Я выразительно посмотрела на Максимилиана.
– Извините, Евгения Павловна, – Максимилиан поднялся. – Мне надо сегодня сдать книгу в библиотеку. Прямо сейчас.
* * *– Никогда не смей так делать.
– Как?
– Не смей колдовать у меня в доме! Не смей издеваться над моими родными!
– Издеваться? Колдовать?! Лена, такому колдовству обучен любой разумный младенец…
– Ты понял, о чем я говорю, – сказала я, как отрезала. – И хватит!
В пустыне светало. На песке виднелись, не занесенные ветром, наши вчерашние следы; впрочем, какие они вчерашние, ведь здесь, в пустыне у границ Королевства, время не сдвинулось ни на секунду.
Саранча еще заканчивает ночной переход. Но скоро уже остановится, чтобы разбить лагерь – днем варвары отдыхают, укрывшись от солнца в шатрах и палатках.
– Хватит так хватит, – пробормотал Максимилиан, обернулся черной птицей и взмыл в небо.
Я взлетела за ним, тяжеловато, но уверенно. Лететь навстречу рассвету – приятно; из-за горизонта показался край солнца, я прищурилась. Ветром меня подбрасывало, как лодку на волнах, впереди показалась зубчатая кромка гор, пески внизу сменились лугами, потом перелесками…
Какое оно красивое, мое Королевство. Какие синие горы, какие желтые и синие луга. Как живописно бегут ручьи по камням, будто нарисованные. Какими яркими белыми лентами тянется прибой вдоль морского берега… И какая страшная опасность надо всем этим нависла.
Замок некроманта щетинился башнями. Я приземлилась на самую высокую – как божья коровка на кончик черного пальца. Перевела дыхание.
Горело под солнцем озеро. Вода у берега волновалась. Присмотревшись, я различила колоссальное белое брюхо, то всплывавшее, то снова уходившее в глубину.
– Что там?
– Рыба-зомби, – Максимилиан на лету превратился из птицы в человека, шлепнул подошвами кроссовок о каменный зубец. – Страж озерных ворот.
– Почему вверх брюхом?
– Потому что дохлая!
– Где ты взял эту гадость?
– Где взял, там больше нет!
Вниз с башни вела узкая лестница. Из стен справа и слева торчали стальные штыри.
– Это зачем?
– Тут у меня будут живые мертвецы прикованы.
– Как тогда развернуться на такой узкой лестнице? Как в автобусе в час пик?
– Прикованные мертвецы нужны не для удобства, а для того, чтобы останавливать врагов. И устрашать вассалов.
– У тебя есть вассалы?
– У меня и мертвецов пока что нет, – миролюбиво согласился Максимилиан. – И хватит меня упрекать, ты ведь знаешь, кто я такой, и все равно со мной водишься!
А что мне остается делать, подумала я грустно, но вслух ничего не сказала.
Глава 6
Оборванные нити
Мы спустились в пиршественный зал. Стояло солнечное утро; огненные шары погасли. Свет пробивался из витражных окон, узких, будто цветные ленточки. На мозаичном полу, приглядевшись, можно было различить орнамент из черепов и костей.
– Завтракать будем?
– Ты у моей мамы полхолодильника сожрал! А теперь нет ни минуты лишней!
– Хорошо. – Максимилиан уселся на трон с высокой черной спинкой, закинул ногу на подлокотник. – Первое: изнанка – не другой мир. Это часть нашего мира. А значит, когда мы уйдем на изнанку, здесь время не остановится. Саранча все так же будет топать и к послезавтрашнему утру встанет у замка.
– Ясно, – пробормотала я сквозь зубы.
– Второе: на изнанке можно отыскать потерянные нити. Забытые, спутанные. Если где-то можно найти следы Оберона – только на изнанке.
– Ясно, – отозвалась я куда с большим энтузиазмом.
– Третье: долго оставаться на изнанке нельзя. Портит характер.
– Да ну? – Я не сдержала нервный смешок. – А если у кого уже испорчен?
– Тот сам себе злобный домовой, – отозвался Максимилиан без улыбки. – Если долго пробыть на изнанке жизни, все на свете начинает казаться отвратительным, мерзким… Кругом мерещатся враги. В конце концов человек захлебывается в собственной желчи.
– Весело, – сказала я, никакого веселья не чувствуя.
– Поэтому мы будем входить на изнанку и возвращаться обратно так быстро, как только сможем.
– Согласна.
Максимилиан покачал ногой в черной кроссовке:
– Для того чтобы пройти на изнанку и вернуться, нужны двое. Два мага.
Я кивнула. Разумеется: если бы Максимилиан мог обойтись без меня – обошелся бы.
– Ты готова?
– Хоть сейчас, – сказала я так громко и уверенно, как только смогла.
Он серьезно глянул мне прямо в глаза. Взгляд у него был сумрачный – мурашки по коже.
* * *Через полчаса мы приземлились на широком пыльном подоконнике кабинета Оберона. Я бы не нашла его среди многих окон замка – но Максимилиан, кажется, бывал здесь не раз. Он птицей впорхнул внутрь; я сперва повисла на руках, посмотрела вниз на ров с острыми кольями, потом, ругаясь, залезла в окно.
В комнате было по-прежнему пусто. Темнела крысиная дыра в полу. Штора, прикрывавшая книжный шкаф, белела размытыми пятнами – известка?
– Начнем отсюда. – Максимилиан хищно огляделся. – Поднимись на скамейку.
– Зачем?
– Чтобы мы были одного роста, – терпеливо объяснил Максимилиан. – Вот так.
Прежде чем забраться на скамейку, я отвернула край клетчатой шкуры, чтобы не запачкать. Мне не хотелось ничего портить в кабинете Оберона – даже теперь, когда кабинет разорен, а король пропал. Встав кроссовками на светлое дерево, мысленно попросив у Оберона прощения, я обернулась к некроманту.
Покидая свой замок, он переоделся. Теперь на нем были кожаная куртка, короткие штаны, мягкие сапоги выше колен – все аспидно-черное. Тонкий плащ крепился у горла черной эмалевой застежкой.
– В черном-пречерном лесу… – пробормотала я с нервным смешком. – На черной-черной поляне…
– Что?
– Ничего…
– Боишься?
– Кто, я?!
– Ну вот и ладненько.
Он стоял передо мной, и теперь мы действительно были одного роста. Максимилиан поднял руки ладонями вперед – будто собираясь поиграть со мной в «ладушки». Я повторила его жест, и наши ладони встретились. Я невольно вздрогнула: у некроманта были очень холодные руки.
– Когда почувствуешь, что пора, просто шагни вперед, – пробормотал Максимилиан. – Все имеет изнанку, Лена. Все имеет изнаночную сторону…
Его белое лицо заколебалось, будто отражение в воде, будто марево над костром. У меня зашумело в ушах; кожа Максимилиана становилась темнее, глаза светлее, волосы из белых сделались темно-русыми…
Я узнала себя. Это я стояла передо мной, и мои руки касались моих ладоней…
Я шагнула вперед – и свалилась со скамейки.
* * *Мы оказались стоящими посреди той же комнаты – кабинета Оберона. Той самой, но здорово изменившейся; пол был затянут густым ковром из переплетающихся цветных корешков, нитей, петелек, а поверх него накрыт слоем тумана, зыбкого, неровного. Сгустки его чередовались с почти прозрачными «окнами».
Я посмотрела на Максимилиана. Вопреки моим страхам, некромант остался прежним, в меня не превратился. Надо думать, и у меня белые патлы не отросли.
– Ищем, – сказал Максимилиан. – Шкаф.
Из-под портьеры, прикрывавшей книжный шкаф, тянулись целые гроздья, жгуты ярких, мерцающих в тумане ниточек. Максимилиан сорвал ткань раньше, чем я успела крикнуть: «Осторожно!» Взвилась туча пыли, но больше неприятностей, к счастью, не случилось: открылись книги на полках, опутанные, пронизанные нитями.
– Вот они, изнаночные связи, – пробормотал некромант. – Давай разбирать.
Он принялся снимать с полок том за томом. Яркие нити тянулись за книгами, тусклые рвались, будто сгнившие тонкие корешки. Максимилиан брал в руки одну веревочку за другой, ощупывал их, пытаясь отделить от общей путаницы. Нити шевелились, как струи дыма в воздухе, как волосы утопленника под водой, тянулись за его руками и пытались ускользнуть из его рук; мне стало не по себе.
Я взялась за посох и, ощутив его в ладонях, немного осмелела. Навершие мерцало красным. Смутная опасность грозила отовсюду.
Я огляделась. По всему кабинету Оберона, вдоль стен и на потолке, тянулись нити, толстые и тонкие, целые и рваные. Казалось, тут поработал сумасшедший электрик или безумный паук. Большей частью нити были собраны в пучки и протянуты аккуратно – наверное, потому, что указы и решения, принимавшиеся в этом кабинете, были правильными и справедливыми. И только вокруг книжного шкафа царила путаница. Может быть, в этом были замешаны авторы книг? Или читатели, когда-то использовавшие их мудрость не по делу?
Три или четыре легкие нитки, будто шерстяная пряжа, обвивались вокруг моей шеи. Двигаться не мешали. Я взялась за них – от прикосновения они истончились и пропали, но стоило мне разжать руку – появились снова.
Немного освоившись в комнате, я выглянула в окно. Изнаночное Королевство казалось блеклым, сумрачным, вовсе не таким, как настоящее. Я видела людей, суетящихся на крепостной стене, и знала, что каждый из них опутан нитями и узелками, хотя разглядеть их с такого расстояния невозможно…
– Ты будешь мне помогать или нет?!
Максимилиан сгрузил с полок уже половину книг, больших и маленьких, в кожаных и матерчатых переплетах. Я не сразу заставила себя взяться за светящиеся нити; на ощупь они оказались очень разные – шершавые и заскорузлые, скользкие, как шелк, пульсирующие, как трубочки с горячей водой; иные расползались в руках, как гнилые травинки. Это были причины, следствия, обрывки когда-то прочных связей. Две книги, одинаково большие и толстые, оказались прочно пришиты друг к другу – автор одной был учеником автора другой, оба жили в незапамятные времена…
Подсвечивая себе навершием посоха, я заглянула в самую глубь шкафа. Туда, как в темную пещеру, уходили нити; я нащупала странный томик. Черный кожаный переплет местами будто истаял, из-под него проглядывал то картонный, совсем простой, то медный с прозеленью, то желтый из непонятного материала. Вся книга казалась слепленной из фрагментов и лоскутков, и непонятно, как все это держалось вместе.
– Книга-оборотень, – сказал Максимилиан. – Испорченная.
Он бесцеремонно выхватил мою добычу. Лопнули две-три старые нитки, другие потянулись за книжкой, будто лазерные лучи, – откуда-то с потолка, с пола, от двери…
– Ого, – сказал Максимилиан.
Он плюнул на палец и потер обложку. Черный кожаный переплет на миг сделался серым и снова вернул себе прежний цвет, картонные «заплатки» потемнели. Проступило название – «Чердак Мира», частью тисненное золотом, частью отпечатанное типографской краской на картоне. Совсем недавнее воспоминание проскользнуло, будто солнечный зайчик, по дну памяти – и пропало раньше, чем я успела его ухватить.
– Здесь свежие нити, – пробормотал Максимилиан. – Молодец, Ленка.
И он принялся пролистывать страницы, то желтые, то белые, украшенные старинными гравюрами и аляповатыми детскими иллюстрациями. Эта книга напоминала модницу, нацепившую одновременно бальное платье, лыжную шапочку, звериную шкуру, бикини и рясу. От каждой страницы тянулись нити, и они путались, свивались в клубок, рвались, но одна нитка выделялась среди всех. Она прошивала книгу, она держала на себе весь спутанный клубок других нитей, и даже на ощупь была тугой, как струна. Максимилиан ловко выделил ее, ухватился и, скользя по нити пальцами, проследил до самой двери. Там нитка уходила вниз, в полный узелков «ковер», и пропадала в тумане.
– Начало есть, – пробормотал Максимилиан. – Давай распутывать дальше.
* * *Выбравшись на лицевую сторону мира, мы несколько минут сидели на подоконнике, глядя на солнце и ничего не делая. Все-таки приятно осознавать, что настоящий мир, не изнаночный, такой яркий и светлый.
– Ты раньше бывал на изнанке?
– Нет, – нехотя признался Максимилиан. – Чтобы туда войти, надо в ком-то отражаться.
– И чтобы выбраться?
– Обязательно.
– А можно выйти на изнанку – и не суметь вернуться?
Максимилиан помолчал, глядя на крепостную стену. Там блестела сталь, время от времени начальственно взревывала труба.
– Там люди принца-деспота.
– На изнанке?
– На стене… Все можно, конечно. Можно поскользнуться на гнилой сливе и шею сломать.
– Тускло, серо и запутанно, – я поежилась. – Противненькое место для прогулок.
Максимилиан вертел в руках книгу. При солнечном свете она выглядела еще более нелепо: из нее торчали перья и неопрятные куски пакли, зато корешок теперь горделиво поблескивал золотом: «Чердак мира. 9861 год». Я вспомнила, как много нитей тянулось к этой книге на изнанке – и старых, и новых, и прямых, и запутанных.
– Это книга-оборотень, – сказал Максимилиан. – Я видел одну такую, давным-давно, у своего деда. Это был томик романтических стихов, который превращался в лекарский справочник с картинками. На месте поэмы «Томление страсти» появлялся трактат о кровавом поносе.
– Какая гадость, – сказала я.
– Ну да. Мой дед был тем еще некромантом… А эта книга давно испортилась. Не понимаю, зачем Оберон ее хранил.
– Люди хранят вещи, которые им дороги.
– Ну да, – он кисло поморщился. – «Музей Того, что Следует Помнить»… Сборище хлама.
Я неожиданно с ним согласилась. Купол Храма-Музея горел на солнце; уж сколько там хранилось ценных незабываемых вещей, и ни одна из них не помешала всем забыть Оберона.
– Все не так плохо, – я старалась не терять оптимизма. – Теперь у нас есть нитка.
– Ага, – Максимилиан поморщился еще кислее. – Будь у нас месячишко-другой в запасе, я сказал бы, что дело сделано.
Я покосилась на некроманта. Он криво улыбался.
– Тогда давай не терять времени, – предложила я.
Будто подтверждая мои слова, на стене пропела труба – на этот раз мелодично и властно.
– Пошли, – я соскочила с подоконника. – Только, прошу тебя… Пока я буду говорить с Гарольдом – не попадайся ему на глаза.
* * *– Где тебя носит? – Гарольд не был злым. Просто смертельно усталым и, как мне показалось, равнодушным. Даже разговаривая, он не смотрел на меня – вокруг было множество предметов, занимавших его внимание.
– Я летала смотреть на Саранчу.
– Посмотрела?
– Гарольд…
– Нет времени для разговоров. Если решишь уходить к себе – я тебе слова не скажу. Если будешь биться – готовься. Мы наполняем бочки смолой, их придется поджигать на лету.
– Хорошо.
– Ты умеешь укреплять стены? Щиты?
– Мне не приходилось…
– Лечить-то ты точно умеешь. За тяжелые раны не браться, только легкие – так, чтобы воин мог сразу вернуться в строй.
– А тяжелораненые пусть погибают? – не удержалась я.
Гарольд наконец-то обратил на меня взгляд.
Мы разговаривали перед воротами замка; на восток, вдоль берега, уходил последний караван беженцев. Уезжали женщины и дети. Я узнала мать Гарольда, она подсаживала на повозку каких-то рыдающих девочек. Потом наклонилась, чтобы подсадить мальчика – я узнала маленького Елена. Теперь он одет был просто, как все дети, меча при нем не было, но, когда бабушка попыталась водворить его на телегу, Елен вырвался и кинулся к отцу.
– Оставь меня! Я буду сражаться!
Канцлер, будто не слыша его, бубнил про морской путь, который, мол, легче и дешевле; седоусый и сгорбленный начальник стражи велел ему заткнуться. Высокая женщина в темном платке догнала мальчика и схватила его под мышку; я с трудом узнала жену Гарольда, которую видела всего несколько раз. Что-то втолковывая на ходу, женщина несла сына обратно к повозке; Гарольд посмотрел на них – и потом на меня. В свете полуденного солнца лицо его казалось серым.
Мы все погибнем, говорили его ввалившиеся воспаленные глаза. Но мы будем сражаться до последнего.
Я потупилась. Может быть, в глубине души Гарольд надеялся, что кто-то потом напишет об этом сражении героическую песню; он не знал того, что знала я. После поражения некому будет петь. Королевства не станет.
– Хорошо, я буду лечить, – еле слышно согласилась я.
– Постарайся вспомнить все, что знаешь и умеешь, и хорошо отдохнуть. Они будут тут послезавтра с рассветом.
– Гарольд…
– Что?
– Ты когда-нибудь видел эту книгу?
Вокруг толпились посыльные, каждый со своим срочным делом, грохотал наспех склепанными латами начальник ополченцев, расталкивал всех комендант. Караван тем временем тронулся. У Гарольда не было ни секунды, чтобы попрощаться со своей семьей, а я совала ему под нос уродливую книжонку, при свете дня совершенно невзрачную. Стоило ли удивляться, что он с раздражением оттолкнул мою руку?
– Хватит. Хватит докучать мне глупостями!
И, отстранив плечом ополченца, зашагал к каравану.
Свита побежала за ним. Я осталась стоять, опираясь на посох. Мимо проплывали повозки, рядом шли мужчины, самые храбрые пытались шутить. Я видела, как Гарольд догнал повозку, на которой ехали его родные, как обнял жену и мать. Сын бросился ему на шею, а дальше их заслонила от меня толпа.
В тени опрокинутой, лишенной колес телеги меня ждал некромант – черный на черной земле, скрючившийся по-птичьи. Не говоря ни слова, я вскарабкалась на пыльный валун. Максимилиан поднялся. Наши ладони соприкоснулись.
– Все имеет изнанку…
Я увидела, как его лицо превратилось в мое, и шагнула вперед.
На изнанке воняло. Туман стоял по пояс, в сплетении цветных волокон шли люди, и удивительно было, как у них не спутываются ноги. Нитки между уходящими и остающимися рвались с треском. Звук был негромкий, но от него хотелось зажать уши.
От книги в моей руке по-прежнему тянулась красная нить. Мы с Максимилианом уцепились за нее одновременно; нитка провела нас несколько шагов по направлению к замку и снова пропала в общем клубке, и выдернуть ее оттуда никак не получалось.
Я зацепилась ногой за какую-то петлю и упала в туман. Поднялась, отряхиваясь, пытаясь отдышаться. Люди на изнанке были изможденные, белые, они шли, будто не замечая меня. В какой-то момент мне показалось, что они мертвые – ходячие мертвецы…
– Выходим, – сказал Максимилиан, и я была ему благодарна. Секунда – мы снова стояли под солнцем, грохотали в отдалении колеса, кричали люди, плакал ребенок…
– Лена!
Я обернулась. Принц Александр, которого все Королевство считало сыном Оберона, тоже изменился и постарел.
– Ваше высочество, – я поклонилась.
– Кто это с тобой? Некромант?!
Максимилиан криво улыбнулся:
– Доброе утро, принц.
Я торопливо встала между ними. Не хватало еще здесь выяснять отношения.
– Ваше высочество, – я смотрела принцу в глаза, – принцесса Эльвира уехала?
Принц посмотрел мне за спину. Я обернулась. Рядом с Максимилианом стояла принцесса, на ней было ярко-бирюзовое, кружевное, вызывающе праздничное платье.
– Добрый день, маг дороги. Мы видели тебя вчера, но ты не подошла поздороваться.
– Простите, – сказала я. – Дело в том…
Эльвира не изменилась. По-прежнему молодая, по-прежнему блестящая, она смотрела на меня знакомым снисходительным, чуть презрительным взглядом. Бирюзовое здорово шло к ее голубым глазам; у меня мелькнула сумасшедшая мысль: уж она-то никогда, ни при каких обстоятельствах не могла забыть Оберона! Она его когда-то предала, а он простил. Такие вещи не забываются.
На ходу пытаясь обуздать надежду, я протянула принцессе книгу:
– Вы не знаете, что это? С ней должно быть что-то связано… Что-то важное.
– Вы нашли странное время, чтобы совершенствовать знания, – принцесса взяла книгу со снисходительной брезгливостью. – Это дохлая книга-оборотень, она умела превращаться в четыре… даже, кажется, в пять разных томов. Чаще всего она превращалась в «Чердак мира», детский учебник, по которому и меня когда-то учили. Где вы взяли эту рухлядь?
– В кабинете Оберона, – вырвалось у меня.
Некромант возвел к небу глаза. Я, не отрываясь, смотрела на Эльвиру. Она чуть нахмурилась; на короткое мгновение мне показалось, что вот сейчас, сейчас-то она вспомнит…
Эльвира сделала вид, что ничего не расслышала. Зато принц решил показать образованность:
– Оберон – это что-то из истории?
Я чуть не заплакала.
* * *Людоеды встали лагерем в стороне от замка, в порту. Я оробела, увидев их так близко – и в таком невероятном количестве. В какой-то момент чуть не повернула назад: возможно, Максимилиан был прав. Он терпеть не мог Уйму и, по-моему, до сих пор его боялся.
Дымили костры, сложенные из порубленных заборов. В щелях мостовой торчали воткнутые в землю кривые клинки, пики, вилы. Палатки из разноцветных шкур стояли посреди дворов, людоеды осваивались в покинутых домах. Они безо всякого стеснения примеряли забытую одежду: кто повязал голову женской шелковой рубашкой, кто натянул на мощные плечи полотняный кафтан, оторвав для удобства рукава, кто расхаживал в хороших кожаных сапогах с железными подковами. Портовые улочки, площадь перед главным причалом выглядели незнакомо и дико; я шла – и чувствовала на себе нехорошие, оценивающие взгляды.
На кострах жарилось мясо. От запаха меня начало мутить. Проворачивались пики-вертела, скворчала поджаристая корочка, жир капал в огонь, и капли его сгорали на лету. На меня смотрели, прищурившись, утонувшие в бороде глазенки – много глаз, голодных, стосковавшихся по человечине.
Я повыше подняла посох. По навершию пробежала зеленовато-красная молния. Стоявшие поблизости людоеды отвернулись – чтобы тут же, за моей спиной, нервно сглотнуть слюну.
Оберон научил их, что есть человечину нехорошо. Но Оберон теперь забыт – кто или что удержит этих огромных, волосатых, хищных островитян от привычного занятия?
Шатер Уймы стоял перед главным причалом. У входа скучал, поигрывая костяной рогаткой, стражник с бородищей до пупа. Из бороды и кожаных штанов состояло все его одеяние.
– Король у себя? – спросила я, сжимая посох. – Уйма Первый Вегетарианец?
– Ты парень или девка? – Бородатый почесался.
– А тебе что за дело? – ощетинилась я.
В широкой ухмылке борода его раскрылась, как веер.
– Знать надо. Вот. Всегда надо знать.
– Уйма! – позвала я, повысив голос.
Из шатра никто не вышел. Бородатый спрятал рогатку за пояс и пошел ко мне, шевеля волосатыми пальцами:
– Знать, ага. Вот. Всегда надо.
Я направила посох ему в грудь, надежно укрытую бородой, и щелкнула тонкой молнией. Жесткие волосы задымились, людоед на секунду остановился, посмотрел на меня с удивлением – и вдруг протянул лапу, намереваясь забрать посох:
– А ну давай!
Я ударила его почти всерьез, он отлетел, отброшенный толчком, и взвыл, но не жалобно, а яростно. Тут же площадь вокруг шатра оказалась заполнена народом: людоеды стояли бок о бок, их голые плечи лоснились, и жилы вились, как змеи, по толстым рукам.
– Мясо! – ревел бородатый, отряхивая с груди паленые волосы. – Мясо!
Толпа ответила ему ворчанием в десятки глоток. Я приготовилась биться не на жизнь, а на смерть, но тут полог шатра откинулся, и наконец-то появился Уйма. Таким разъяренным я его никогда не видела.
