Всю жизнь я верил только в электричество

После чего все смеялись, притворно возмущались и двигали стулья так, чтобы было и сидеть удобно, и встать если попросят. И чтобы было видно всё, что произойдет возле стола.

– Закревский вымпел возьмет, а ты долдонишь, что я, – ко мне приближались двое в комбинезонах. Шли они мимо меня к месту собрания. Разговаривали мужики громко и возбужденно. – Нам семерым дали по одинаковому участку вспахать. Помнишь, какая земля была второго мая, когда мы вышли? Тяжелая была земля после апрельских дождей. Я перепахал хорошо. Это да. Колька на полдня от меня отстал. А землю поднял тоже отменно. Так потом же комиссия участки ещё раз промерила и качество отметила. Вышло чего? А того, что у Кольки участок оказался на четыре гектара больше. Как они поначалу размечали – хрен докопаешься теперь. Но факт есть факт. Мой размер участка он перепахал почти на день раньше. Во как! Эх, блин, жалко!

Я пошел за ними, чтобы дослушать. По мне так без разницы – на полдня ты раньше дело сделал или позже на день. Сделал же. А спешки нет никакой. Сеяли-то потом отдельно. И никто на сеялках думать не думал: чего тут на полдня раньше вспахано, чего позже. Странно вообще.

– Ладно, – успокоился расстроенный тракторист. – Вот осенью зябь подымать будем под яровые, сорняки, стерню убирать, да влагу собирать-копить, вот тут я Закревского и сделаю. Заберу у него вымпел.

– Надо забрать, Витя! – второй горячился, аж подпрыгивал на ходу и в глаза Вите заглядывал ободряюще. – Наше звено, почитай, четыре года подряд первое место держит в соревновании. Все уже привыкли, это раз. А, акромя того, ты на тракторе – зверь-человек. Стаханов местный, не меньше!

– Стаханов – шахтёр, – Витя похлопал товарища по спине. – Я там у них в забое быстро спекусь. Вперед ногами вынесут.

– Ну, Стаханов на пахоте тоже геройство не выкажет. С-80 – трактор с норовом. Подход к нему нужен и ум особенный, чтоб рекорды бить. Тут такие как ты нужны.

Витя обнял товарища и они двинули к месту собрания. Ускорились.

Я становился. Дяди Васи ещё не было около кумачового стола с колокольчиком, да и остальные подтягивались по двое-трое, но степенно, никак не показывая интереса к разнообразным наградам и результатам торжественного заседания. Рассаживались с ленцой, тихонечко подводя под себя стулья, смеялись над собственными шутками и продолжали кто ветошью, кто простой ситцевой тряпочкой убирать с рук и лиц следы грязной, пыльной, однообразной и в общем-то довольно тяжелой работы.

Я пробежал немного назад к двери металлической между кузнечным и слесарным цехами. За дверью огромное место отдали под машинный двор.

Высокий забор как-то удерживал внутри двора все запахи. Они через него не перепрыгивали и все висели в воздухе. Мне здесь удалось побывать сотню раз минимум. Машину мы всегда тут на прикол ставили. И тянуло меня на машдвор не изобилие тракторов, комбайнов, грейдеров, экскаваторов, подъемных кранов и всяких простых машин – грузовиков да бензовозов с водовозками. Меня тянула сюда эта густая почти ощутимая на ощупь смесь множества невероятно вкусных запахов. Солидол, бензин, масло, не остывшие ещё от беготни шины, горячие пока двигатели, тормозная и гидравлическая жидкость, выползающие из открытых окон машин запахи пота, дешевого одеколона и давно выкуренных папирос. Я рос вместе с этими запахами. Каждый год с весны до осени они были для меня такими же желанными как запах парного молока, картошки, запеченной в костре до красноватой корки, как воздух бабушкиного коровника и лампадного масла, который никогда не выветривался из горницы с пятью иконами в красном углу. Мне зимой всех-всех этих запахов не хватало. Я жить не мог без них и, вероятно, ближе к весне на лице моем отпечатывалось страдание , тоска по деревне.

– Ну, школу закончишь, уезжай во Владимировку, раз так тебе любо там, – отец говорил серьёзно, чем очень настораживал маму, которая видела меня студентом педагогического института нашего, а затем – учителем английского языка. – Отучишься на курсах шоферов или комбайнеров и живи да радуйся. Работа мужская, серьёзная. Да и деньги платят приличные. Если научишься вкалывать без жалости к себе.

А я в двенадцать лет, в прошлом году как раз, расхотел быть летчиком. Непонятно как это случилось. Но вот проснулся как-то утром и чувствую, что пропало напрочь желание летать. Попробовал насильно вернуть его, убедить себя, что я рожден для полётов в воздухе. Ни фига не вышло. Как корова языком слизала долгую и прочную страсть мою к небу.

– Ты правильно говоришь, па, – согласился я с отцом. – Моя жизнь – это только деревня.

Мама промолчала. Бабушка поднесла фартук к губам и стала смотреть в окно. Это она так волновалась. Беззвучно.

В общем, надышался я вдоволь машинным духом святым. Посидел по минутке в кабинах тракторов и на рулевом мостике комбайна, потягал вхолостую разные рукоятки экскаватора на гусеницах и пошел обратно. Заглянул в кузнечный цех. Там наркотически притягивал к себе привкус острой приправы у распалённых мехами углей, щекотало какие-то центры в мозге расплавленное железо, которое с удивительно сладким запахом остывало после минутной выдержки в холодной воде. Даже молот и наковальня, постоянно имеющие дело с расплавленным металлом, сами хранили в глубинах своих дурманящий аромат гаснущего огня. Походил вокруг, потрогал руками всё, что мог. Душа моя отдохнула. Я побывал на трудовом посту ценных в любом деле, где есть металл, кузнецов.

Время ещё оставалось. Ноги понесли меня через двор в столярку. Там выдалбливал что-то стамеской один всего мужик. Зимянин Ваня. Остальные ушли уже.

– Ты чего, Славка? – оторвался от долбёжки Ваня Зимянин. Знали меня по имени в цехах и на машдворе все. Я же всегда был с дядей Васей, ходил с ним по цехам выправлять или менять детали всякие. А кроме того дядя мой так беззастенчиво захвалил меня за поездку с ним на каспийские луга, так живописно описал мои шоферские навыки и взрослое в девятилетнем возрасте обращение с большой машиной. Сказал даже, что я сам ехал более ста километров по проселку, по хлипким степным дорогам. Что не снижал скорости даже ночью с фарами и с дороги не сбился. А он, сам дядя Вася, спокойно спал. Поэтому, наверное, на МТС меня считали своим. Я помогал многим что-нибудь делать, пока мой дядя бумаги всякие оформлял. Отчеты, справки, путёвки на завтра. Один раз даже попросили покрутить рукоятку «кривого», как его все называли, стартёра, которая вставлялась спереди мотора в отверстие. Я раз крутнул неудачно, второй тоже. Чуть руки не отбил себе. А с третьего раза завел-таки. Шофер погазовал, потом вышел и руку пожал. Как большому. Опыт-то был уже у меня. На бензовозе часто рукояткой заводили. Крутить после коротких остановок приходилось. Когда движок ещё не остыл. Хотя, вроде, и неплохой был стартёр.

– Не, ничё, – я сел на горку крупной стружки от шерхебеля, набрал её две горсти и приложил к лицу. Это была березовая стружка. В ней кроме холодного привкуса смерти живого дерева остался и пахнущий след бежавшего от корней ещё недавно сока, и деготь чувствовался, даже запах листвы, которой тоже давали жизнь корни. – А ты чего на собрание не идешь?

Ваня помрачнел, взял стамеску, киянку и продолжил долбить. – Меня на месяц исключили из соревнования. Пил я пять дней. На работу не ходил вообще. Девку у меня увели. Паскудник один известный тут. Сманил как-то. Я и загулял. От расстройства.

– Ненадежная девка, значит, была, – сказал я умные, по-моему, слова и горсть стружки затолкал в карман .

– Малец, а угадал, – Ваня засмеялся. – Сейчас и я это понял. А то бы женился на шалаве. Всё всегда делается правильно. Волею Господа нашего.

– Верующий? – спросил я на прощанье, потому как медный или бронзовый колокольчик выдал проникновенную чистую громкую трель, после чего пластинка на радиоле конторской через громкоговоритель бодро заиграла «Марш энтузиастов»:

– Нам нет преград ни в море, ни на суше,

Нам не страшны ни льды, ни облака.

Пламя души своей, знамя страны своей

Мы пронесём через миры и века!

Я выглянул из цеха. Народу было много. И все стояли.

– Да неверующий я! – крикнул мне вслед Ваня. – К слову просто вспомнил. Маманя моя так всегда говорит. На всё, говорит, воля Божья и всё на свете делается как установлено волею Господа нашего.

– Маме привет! – крикнул я в ответ и побежал на собрание, на ходу выискивая свободный стул. Увидел. Подбежал. Сел. Не видно было ничего.

Наконец марш отгремел, динамик выдал положенное шипение от иглы, бегущей по пустым дорожкам. После этого радиолу вырубили и рабочие сели. Они покашливали, гудели невнятно и ждали. Наконец вышел секретарь партячейки МТС, начальник, а за ним и председатель профкома Ситников, который два года назад дал дяде Васе путёвку на курорт в Пятигорск. За это его наша семья сильно зауважала. Отдохнули они с женой Валентиной Павловной прекрасно. Хотя дело было после уборки. В ноябре.

– Подводим итоги социалистического соревнования за май месяц по бригадам, звеньям, цехам, а также оцениваем индивидуальные успехи и присуждаем премии отличникам производства и подсобного труда, – начальник выдохнул и тронул за плечо секретаря партячейки.

Секретарь начал издалека и, плутая в партийных заклинаниях и лозунгах, едва не утомил народ.

– Все вы, конечно помните, – сказал он бодро, – выступление Никиты Сергеевича Хрущева в 1957 году на зональном совещании работников сельского хозяйства областей и автономных республик СССР. Как сказал тогда глава КПСС: советский народ должен "догнать и перегнать Америку" по всем экономическим показателям и построить коммунизм к 1980-му году.

– Помним! – крикнули спереди. – Переходи к главному.

После чего секретарь ещё минут двадцать говорил всяческие замысловатые фразы, смысл которых сводился к тому, что без руководства нашей мудрой партии и лично Хрущева Никиты Сергеевича не росла бы не только пшеница, но и куры бы не неслись и на баранах шерсть не росла. Закончил он под нетерпеливые аплодисменты:

– Слава труду!

– Да здравствует Коммунистическая Партия!

– Ленин и Партия – близнецы братья!

– Партия – наш рулевой!

– Решения партии – в жизнь!

После этого бодрящего вступления секретарь солидно сел возле колокольчика и затих, глядя бессмысленно вглубь сидящего коллектива.

Председатель профкома стал объявлять победителей, распределять и вручать вымпелы с грамотами. Большой бархатный вымпел, предназначенный победителю социалистического соревнования среди трактористов получил к великой радости всех трактористов тот самый Витя Малышев, чей разговор с товарищем я случайно подслушал. Он-таки выиграл у Закревского. Витя принял вымпел бережно выпрямленными руками, потом прыгнул на свой стул, поднял вымпел над головой, поцеловал краешек его и крикнул «Слава КПСС!» Потом три раза повторил « Ура!» Все аплодировали ему от души. Громко и долго. Коля Закревский пробрался через три ряда, пожал ему крепко руку, приобнял и сказал громко:

– Виктор – мастер! Уважаю. С такими мы быстрее к коммунизму придем! Но вымпел этот на зяби я у него заберу!

Народ захлопал в ладоши ещё громче, кто-то засвистел, а с последнего ряда пожелали, чтобы все работали ударно и на совесть как Малышев и Закревский.

Радости на лице Виктора, как и на лицах всех трактористов, было написано так много и смотрелась она так красиво, будто писал её коллектив выдающихся художников современности.

Дальше я помню только искреннюю радость всех за всех, кто получал вымпелы, грамоты, премии, а в особенности за то, что флаг «Предприятие коммунистического труда» вновь, как и в последние три года, остался в МТС.

Дядя Вася получил грамоту «За выдающиеся показатели в работе за май 1962 года» и премию – пятьдесят рублей. Огромные деньги. Он не подпрыгивал, не целовал грамоту, а принял всё достойно. С легким поклоном и пожиманием рук всем начальникам. Ему было не впервой.

Потом всё закончилось. Радиола ещё раз сыграла «Марш энтузиастов» и все разошлись, довольные. Хорошо поработали в мае. Потому и награды, разные, конечно, но получили почти все. Кто получил грамоту или вымпел, шел в контору, брал там газету, складывал её вчетверо и грамоту помещал внутрь. Чтобы не мялась. Вымпелы аккуратно сворачивали в трубочку и тоже закатывали в газету. Чтобы не испачкать. Пока награжденные этим увлеченно занимались, дядя сунул мне в руки грамоту и посоветовал держать её за два конца.

После чего мы потихоньку прошли мимо оживленной ещё оравы трудящихся МТС, сели в свой бензовоз и сбежали. А все оставшиеся вскоре должны были начать чисто символически «обмывать» добытые в поту и трудовой отваге награды. Затягивалось мероприятие обычно до полуночи. А мне уже пора было приступить коз бабушкиных выгуливать. Дядя Вася спешил забросить бабу Фросю в город и шустро ехать в командировку за двести километров от Владимировки. В Семиозёрное за обещанными и очень нужными запчастями. Вот, собственно, полдня и ушло на всеобщую трудовую радость. А дальше надо было зарабатывать и свою. Личную.

С козами мне общаться нравилось. Они жутко умные, игривые и послушные.

Я взял за рога главную среди десятка подружек, Зинаиду Сергеевну, названную так в честь нашей училки по географии. Она была ещё та коза. Взял, значит, я её и медленно повел из загона на улицу. Остальные девять стройной очередью с удовольствием пошли за нами. Потому, что не впервые. Козы прекрасно знали, что идем мы дружно и весело на лужайку лопать витаминную свеженькую зелененькую травку вместе с цветочками и молодыми листочками с окружающих кустарников.

– Гляди, Славка, чтобы они за лужок не сбегали. – Баба Фрося произнесла громкое наставление уже из кабины бензовоза. – А то не соберешь потом. В девять, как смеркаться начнет, домой гони. Я часам к десяти вернусь вечером. На последнем автобусе приеду. Коров подоить успею.

Дядя Вася прибежал из дома, через дорогу от нашего, с бумажным кульком из магазинной бумаги. Её никогда не выбрасывали, а заворачивали в неё по случаю что-нибудь своё. Бумага была прочная, надежная, хоть и не красивая. Сейчас дядя мой взял дома «тормозок». Еду какую-то в дорогу.

И мы разошлись. То есть, разошлись с машиной я и козы. А они с нами на бензовозе разъехались.

Лежал я на травке лицом к небу и думал о многом. О дружках своих городских. Парятся, несчастные, в окружении горячего от солнца асфальта. А может, наоборот, прохлаждаются в Тоболе на нашем обрыве. О девочке думал своей, которую любил, по-моему. Она, наверное тоже уехала в деревню маленькую возле Борового. В деревню Озерную. И хорошо ей там, как мне во Владимировке. А это меня радовало. Вот вернемся к осени и я ей, видимо, скажу всё-таки, что влюбленный я в неё. А то живет и не знает главного. К руке моей была привязана длинной верёвкой главная коза Зинаида Сергеевна. На шее у неё болтался колокольчик, который звенел и тогда, когда она голову наклоняла, и когда поднимала. А остальные от неё далеко не уходили. Пока веревка не натягивалась, я мог вообще на них не смотреть. Все паслись культурно и аккуратно. Рядом. Лежал я и вспоминал всякое-разное. Собрание сегодняшнее. Я раньше на такие торжества не попадал. И было мне так приятно от того, что рабочим людям нравится соревноваться и побеждать. По спорту я уже убедился в том, что победа или даже призовое место в тройке очень укрепляет дух, уверенность и производит внутри тебя силу. Всякую. Физическую добавляет и моральную. То как раз, что хоть кому надо иметь в достатке, а лучше вообще в избытке. Не помешает. Провалялся я так на солнышке, вздремнул даже, но успел, тем не менее, много ещё передумать всякого. А потом смеркаться стало. Я дернул основную козу за веревочку, поднялся и слегка потянул её на себя. Коза напоследок отщипнула большой пучок травы, пошла ко мне, а остальные, тоже прихватив полные рты травки на дорогу, пошли за нами. Хорошо, легко и спокойно пасти коз. Я загнал их в стойло и пошел в дом. Панька, похоже, был в пимокатной. Оттуда слышались глухие удары деревянного молотка по полусухим валенкам, которые дед молотком подгонял под вставленные в валенки колодки. Я сунул руку на полати печные, нащупал большой кулёк с табаком, отсыпал себе на три примерно закрутки. Потом за сундуком взял один из старых численников за пятьдесят восьмой год, оторвал четыре листочка и пошел к огородчику малому, где можно было спрятаться за две прижатые боками бочки и спокойно покурить. Расслабиться.

Бабушка приехала, как и собиралась, к десяти, Панька пришел из мастерской, Шурик вернулся из Рудного. Он всегда поздно приезжал. Работа электрика – до семи. Ну и восемьдесят километров с пересадкой в Кустанае с автобуса на автобус. Пока поужинали, пока поболтали каждый о своём, да друг дружку порасспрашивали, как день прошел, он и прошел. Бабушка помолилась на все пять образов, дед покурил на завалинке, я недолго книжку почитал. Из города привез. И не помню сейчас – какую. Шурик ушел почти до утра к подружке. Любовь у него проявилась. Ошибочная, как вывернулось попозже. А мы все легли спать, не зная ещё, что ночи сегодня не будет. Точнее – ночь никто не отменил, но оставил всех без сна и покоя.

Около двух часов, когда Панька счастливо храпел у меня под боком от хорошо сделанной днём пимокатной работы, бабушка Фрося получила от Господа милость – отдохнуть замечательно и делала это уже долго и толково. А я почему-то уморился от чтения при блёклом свете лампочки в шестьдесят свечей и вырубился с книгой в руке.

Так около двух часов ночи раздался грохот в сенях и в комнату с разрывающими душу и слух рыданиями ворвалась Валя, младшая Панькина дочь и жена дяди Васи.

– Ваську!!! – вскрикивала она внутри рыданий.– Ваську моего!!!

Дед ссунулся с печки.

– Никшни! – рявкнул Панька – Орёшь! Ваську – чего? Бабёнка чужа увела? Ась? Не слышу. Чего сбабахнулось-то? Толком говори. Не мельтеши тут!

– Убили Ваську! – зарыдала Валентина, осушая лицо ситцевым в горошек платком. – Как есть, убили насмерть!

Вышла бабушка из своей комнатки в ночнушке.

– Где убили? Когда? Кто? – она на ходу набрасывала на себя сверху юбку, кофту и платок на голову.

– Не знаю-ю-ю-у! – забилась в истерических рыданиях Валентина и улетела, открыв телом дверь, во двор. Бабушка за ней выбежала. Дед сполз с печи в кальсонах и тельной нижней рубашке. Оделся и спросил меня.

– Шуркина молодуха ведаешь где проживает?

– Знаю, – испуганно сказал я. Мне и в голову не могло прийти, что дядю Васю, здоровенного мощного мужика, можно убить. Мне казалось, что его и поцарапать-то было не под силу даже жене его.

– Айда бегом туда! Шурку от сластей отрывай. Пусть сей минут домой вертается торопко. Скажи, что беда, видно, у нас в семье.

Я нацепил трико, кеды и убежал.

– Вы чего взбаламутились!? – говорил Шурик на бегу. – Убили бы, по его паспорту и правам уже милиция была бы у Паньки дома. Тут что-то другое. А вот что и где искать его, – думать будем. Панька где?

– Курит на завалинке. Тебя ждет.

– Ладно,– Шурик перешел на быстрый шаг, а мне все равно пришлось бежать легонько. – Разберемся.

Через пять минут собрались все. Стали думать, попутно успокаивая Валентину.

– Что убили, это навряд ли, – говорил дед, затягиваясь махрой .– Шурка прав. Милиция была бы уже по адресу прописки. По бабам Васька наш не шалун. Не увлекается ентим безобразием. Остается одно. Нет два. Или в аварию попал. Или поломался на трассе. Ждем утра. Не объявится, сунемся искать. Всем понятно? Тогда спать всем.

– Не, я пойду, – Шурик потянулся с улыбкой. – В пять тридцать ей на дойку, а я уже буду дома. Там и решим, когда начинать и что делать.

– Ну, вы спите покедова, а я так посижу, – всхлипнул Валентина. – На скамеечке. Может к утру и сам объявится, если недалеко поломался.

И все разошлись. Покоя не было. Но и тревоги явной почему-то тоже.

– Получится спать, спите, – спокойно сказал Панька и лёг на печь, не раздеваясь.– Мало ли какие силы нам с утра понадобятся. Давайте.

Лечь все легли, но спать, конечно, не получилось ни у кого. Так и пролежали остаток ночи. В раздумьях, опасениях и надеждах.

А Валентина так на всю ночь и приклеилась к скамейке. Утром рано Шурик пошел по делу, а когда трусцой бежал обратно, выглянул на улицу. Рассчитывал увидеть бензовоз возле дома напротив. Но улица была пуста как кошелек перед зарплатой. Ещё даже коров не выгоняли. Валентина будто проглотила кол и потому сидела ровно, прогнув спину и глядя просто в пространство. Шурик, неожиданно выскочивший движущийся объект, Валентину расколдовал именно движением. Она вскочила и, поддерживая длинную юбку двумя руками, понеслась к нему. А он-то её обнял и по голове погладил. Именно это и выдернуло из недр любящей Валиной души страшные вопли. Она была жестоко охмурёна за ночь дьяволом, который нашептывал ей самые жуткие картины трагической гибели её мужа и отца их детишек. Валентину стала выворачивать наизнанку такая энергичная истерика, которая не только нас разбудила и поставила рядом с ней, но и половину села – точно. Некоторые соседи не слышали раньше такого накала трагизма в форме беспрерывного стона с криком, а, может, крика со стоном, даже в самых страшных фильмах про несчастную любовь, нацепили на себя первую подвернувшуюся верхнюю одежду и примкнули к нашей печали. Валентина билась головой о широкую мощную грудь Шурика и грудь его гудела гулко и тревожно. Наконец Панька эту драматическую вакханалию, которая могла заразить окружающих и они бы тоже забились в истерике, прервал ужасным по силе и интонации рыком:

– Ну-ка, всё заглохли сей момент и слухайте сюда! Кому гуторю! Никшни все! Дело надо мараковать, а не слюнями раскидываться на честной народ! Ты Валюха, не гоношись, спокой держи! Ажник уши вспухли от алахарьства твого. Держи себя, не распущайся ровно пряжа недокрученная. Васька твой не аманат, не обманщик, то бишь. Дурковать тебя и нас не станет. В загул не пойдет. Индо не анчутка он, а мужик порядошный. Потому бельтюки свои вытри, чтоб боле слезу не видал я твою. И стало тому быть: всем скопом делимся на группы и начинаем кругом искать. Баскаком главным Шурка будет. Я сказал!

Панька скрутил козью ногу, сел на завалинку, откашлялся после громкой речи своей и поджёг бумагу. Потянуло острым табачным дымом, который почему-то всех привел в чувство.

– Это бирюка-одиночку сыскать в лесу да в степу тяжко, – дед поднялся и подошел к нам. Было нас с соседями уже человек двадцать. – А живого человека сыщем, не боись. И счас прямо-таки и зачнем сыск. Ты, Шурка, чего надумал? Имеешь мыслю?

– Я со Славкой поеду на Васькином «Москвиче».– Объездим все три трассы.

Если поломался где или перевернулся, увидим. По проселкам ему ехать не резон. – Шурик глянул на часы. – Через сорок минут будем в Кустанае. Милиция прямо за мостом. Заедем, Подадим в розыск. Потом сразу на Семиозерную трассу. Не найдем по дороге, валим в сам райцентр. Там на МТМ он должен был запчасти забрать. Вот и узнаем, что да как. И потом – по обстоятельствам.

Мужики из соседских спросили Паньку: можно ли им тоже начать искать.

У кого мотоцикл, у кого «запорожцы» да «москвичи». У нас многие купили машины себе. Зарабатывали-то почти все прилично.

Панька, дед мой подумал, потом притоптал скуренную махру и разрешил.

– Токмо гуртом не гоняйтесь друг за дружкой. Кто-то пусть по Кустанаю поищет. Машину его все знаете. Может он в городе поломался, а нам передать не с кем было. Покружите везде. Даже дальше Владимировки по Боровской трассе могёте прошмыгнуть. А то, мабуть, подвозил кого до Борового, да сломался на обратке.

В общем стали искать дядю Васю семнадцать мужиков на колёсах. Не считая нас с Шуриком.

В кустанайской милиции заявление, о том, что Василия Короленко, родственника, уже неделю нет дома, что выехал на работу и пропал, Шурик написал прямо на столике дежурного. На их бумаге. Соврал, в общем. А то бы не приняли заявление. Дежурный его забрал, номер поставил, в журнал записал и по рации с кем-то заговорил.

– Группу капитана Беляева на выезд. Беляев для инструктажа пусть прибудет на пост ко мне.

– Сейчас они четырьмя мотоциклами осмотрят окрестности, улицы все, – дежурный приложил руку к козырьку. Попрощался так. – Данные автомобиля, номер, внешний вид я им передам и паспортные данные водителя. Вам следует звонить мне из автоматов или других телефонов области через каждый час на 02, дежурному майору Быкову. Мне, значит. Я только заступил. Сутки буду здесь. Вопросы есть?