Всю жизнь я верил только в электричество

В общем, раздора в команде не вышло и сейчас мы мирные, сосредоточенные и ответственные друг за друга шли на камышовом нашем корабле по волне и по ветру в неизвестность.

Плот держать передом точно по течению оказалось не так легко. Жук сидел на руле, а руль был сделан так: кол, воткнутый вертикально в камыш на всю толщину. К нему проволокой наверху примотана длинная толстая жердь. Ствол от ровной сухой берёзы. На конце ствола – прибитый десятью гвоздями лист фанеры. Взяли для руля крышку от ящика из-под печенья в магазине нашем. Конец жерди с фанерой был под водой и Жук, двигая стволом, изменял с помощью этой фанеры курс движения. Но ствол оказался для маленького Жука тяжеловатым. Он ворочал им поначалу как кочергой в печке. То есть, беспорядочно. Мы со своими шестами держались, расставив ноги, на краю камыша и отталкивались от воды. Мы с Жердью толкали дно вдвоем с левого бока, а Нос – один, с правого. Потому, что река уходила вправо и усилий побольше требовалось с левой стороны. Но все равно временами нас закручивало. Плыли мы и боком, и задом. Иногда вращались там, где были водовороты, но примерно через час освоились, приноровились и пошли практически как сплавщики дерева, которые сами впереди плыли на плоту деревянном, а за собой тащили двухкилометровую связку кругляка. Тоже в кино видели мы все. В каком-то киножурнале перед фильмом.

Вот когда мы пошли ровно, появилась возможность оглядеться и рассматривать медленно плетущиеся навстречу нам пейзажи. По левому берегу сплошной камыш, тола, мелкие кусты непонятные издали, короткие песчаные плёсы и редкие возвышения берега метров до трёх. Земля от верха до воды у этих горбов пологих, не похожих на обрывы, была желто-коричневой и на вид очень твердой. Ничего интересного. Самым приятным зрелищем на левом берегу стали всякие дикие утки. Под камышами и тальником они плавали большими группами, поодиночке и строго парами. Утка с селезнем. Мы не знали пород утиных. Никто. А их было минимум с десяток. Маленькие серые с длинными плоскими и тонкими клювами. Ещё большие, толстые, с тёмно-бежевыми спинами и шеями при сизых крыльях.

Рядом и между ними быстро носились сине-бело-зелено-серые крупные утки с ярко красным кольцом на шее под самой головой. Они постоянно ныряли и торчали подолгу над водой ногами вверх. Причем перепонки на ногах просвечивались. Или у них был такой, похожий на воду, цвет. Некоторые утки взлетали с разбега короткого, делали небольшие круги над камышами и, сделав несколько витков, выставляли вперед ноги, тормозили о воду перепонками и снова тихо, не спеша плавали, изредка опуская шеи под воду. Постоять бы, посмотреть подольше на красоту эту! Но якорь мы сделать не додумались. Да и некогда нам было стоять. Нам ещё идти да идти!

У Жердя были часы. Шли мы уже час и двадцать минут. Значит позади осталось всего семь-восемь километров. А ширина реки почти не увеличилась. Даже пятидесяти метров не было. Мы плыли по центру и просчитать расстояние до берегов было не трудно.

Правая сторона была без растительности и уток. Обрывы сплошные. Высокие. Метров восемь. А между ними – ровные зелёные луга с желтыми и розовыми цветами, высокими осинами, клёнами и берёзами. И вдруг появился сад! Настоящий, с красными, желтыми и зелеными спелыми яблоками и мелкими ранетками. Он, ничем не огороженный, явно был саморостком. Ну, проще – диким садом. Растянулся он вдоль берега километра на три, да вглубь примерно так же.

– Пацаны! – вскрикнул Нос, большой любитель яблок. – Айда причалим, блин! Ну как проехать мимо, вы чё? Ничейный сад. Наедимся и домой привезем.

– Засохни, Нос, – тихо посоветовал Жук. – Мы потом от правого берега не отчалим. Видишь, Тобол виляет потихоньку налево. Прижмет нас ко дну. Не стронемся. В Чураковский потом слазишь. Может, пронесет на сей раз! Штаны не продырявят, может.

Все дружно засмеялись и от этого стало совсем спокойно. Мы беззлобно стали по-разному шутить над Носом, ценителем прекрасного фрукта.

Он от любви своей бесконтрольной к яблокам и грушам в одиночку лазил под колючкой в Чураковский сад, который начинался прямо от обрыва, с которого мы прыгали. А тянулся вглубь почти до самой Затоболовки. Километров семь. Росло там всё, кроме апорта. Даже груши, похожие на электрические лампочки. Нос брал с собой холщевый мешок килограммов на десять вместительностью и набирал всего понемногу. В отличие от нас. Мы лазили в сад всегда в конце лета. Но набирали яблоки в майки. Обратно возвращались как страдающие сильным ожирением. Яблоки размещались под майками вокруг всего тела. Казалось, что мы очень толстые. Ловили нас неоднократно, но мы возвращали краденное, сторож делал нам суровое матерщинное внушение и отпускал на волю. А вот Нос отдавать добытое однажды не захотел, ослушался деда-сторожа и рванул от него с мешком к колючей проволоке. Вот когда он согнулся, чтобы пролезть под ней, сторож из берданки всадил ему заряд соли точно в правую часть задницы. Раненый Нос заорал как резаный, бросил на краю обрыва мешок, а сам сиганул солдатиком в волну и отмокал там, пока вся соль не растворилась. Но отпечатки той солёной картечи остались у него надолго. Как память о расплате за наглый налет на государственное добро.

Показалась какая-то красивая деревенька. Крыши, крашеные красным и синим. Много зелени во дворах. Построили её люди, похоже, очень смелые. Потому, что огороды деревенские доходили почти до воды. В разлив весной вода вполне могла похоронить огороды и притопить любой дом на половину высоты его. Но как-то не случалось беды, наверное. На берегу построили мужики несколько мостиков. С них стирали бельё три тётки, стоя на карачках. А ещё, видно, мужики рыбу с них ловили и насосы поливные ставили. Один конец шланга в воду, второй, длинный, на огород, на полив. Сейчас таких насосов много стало. Я во Владимировке видел. У всех же во дворах колодцы-«журавлики» стояли спокон веков. И вдруг мужики попривозили из города вот эти насосы, тянули электропровода к розеткам в дом, а шланг бросали в колодец прямо через сруб. Второй конец шланга крепили к срубу, включали насос и вода сама лилась в ведро, флягу, или прямо на огород, если этот кусок шланга соединяли с длинным. Советский Союз очень старался облегчить и улучшить жизнь народа и с шестидесятого года появилось много всяких штучек, помогающих в трудной работе. Все мысленно и вслух благодарили власть и всё крепче в неё верили. Как оказалось позже – напрасно почти.

– Эй, Жердь! – крикнул я, когда сзади остались согнутые в три погибели тётки, которые полоскали с мостиков простыни. – Ты глянь на время, вроде часа три плывём уже, но что-то шибко медленно.

Жердь одной рукой придерживал шест, а ту, на которой крепким ремешком были пристёгнуты часы, картинно вскинул вверх. Рукав свалился до локтя, а часы блеснули на солнце как зеркало. Он среди пацанов нашего района почти один носил часы. Было ещё от силы пятеро из двухсот примерно ребят почти одного возраста, имевших этот предмет, выделяющий человека из толпы и автоматически повышавший его авторитет. В то время ещё не все взрослые были при часах. Они были и украшением, и верным знаком житья в достатке. Часы тогда стоили дорого. На них копили месяцами все, кто хотел переместиться в глазах братвы и взрослых на ступеньку повыше. Местные бандюганы в конце пятидесятых и начале шестидесятых на гоп-стопе прекратили граждан раздевать. Перешли исключительно на золотые всякие бирюльки: цепочки, медальоны, серьги и обязательно снимали часы. В автобусах профессиональные карманники не охотились за лопатниками, кошельками, то есть, а искали тех, кто с часами. В кошельке могли три рубля лежать, а часы барыги скупали за хорошие деньги, а перепродавали за отличные. Жердю старший брат часы отдал свои старые. Он работал фрезеровщиком на заводе контрольно-измерительных приборов, работу делал важную и очень тонкую. Получал много. Ему менять часы было так же просто, как мне носки хлопчатобумажные. Мы все умело делали вид, что к часам Жердя равнодушны, как и к другим часам вообще. Другого-то варианта и не было. Сам я первые свои часы выиграл только в семнадцать лет на соревнованиях в виде приза за второе место.

Жердь подтянул часы поближе к глазам и без особой радости доложил, что плывем мы уже почти четыре часа, а Тобол как был узким, так и остался. Ну, метров пятьдесят-то вмещалось от берега до берега. А вот ожидаемого превращения речки в реку полноводную всё не происходило.

По берегам с обеих сторон жизнь веселее стала. Деревни маленькие чаще высовывались из-за бугорков береговых и тальника. Люди ездили с удочками вдоль правого берега на велосипедах. Рыбаки как суслики столбиком торчали над водой, погрузившись в воду до колена. Поплавки метрах в десяти от плота подпрыгивали на мелкой волне.

– Эй, на корабле! – крикнул мужик с удочкой, и пальцем стал показывать на наш плот. – Потонете скоро! Крейсер ваш течь дал. Пробоина в нём. Наверное, подводная лодка торпедой вас зацепила. Или на мину напоролись и не заметили. Короче, рулите к берегу, а то скоро нырнёте насовсем.

– Жук, а Жук! – сказал я и присел на корточки у самого края плота. Шест плыл рядом. Я придерживал его одной рукой. А другой замерил ладонью расстояние от камышовой палубы до воды. Когда только тронулись в дальний путь, до воды была ровно ладонь, Если держать её вертикально. Сейчас до воды было сантиметров пять. – Ты, Жук, рулём своим за дно случайно не цепляешься? Чего мы такую осадку дали? И твой край вообще ниже. Вода наверх залетает.

– Мля! – спохватился Жук. До этого он почти дремал. Рулить совсем не надо было. Мы шестами плот держали точно по курсу. По центру русла. – Вы гляньте! Через камыш снизу вода проступает! Твою ж мать-то так!

Нос попрыгал на месте. Когда опускался с прыжка на мат, вверх взлетали фонтанчики брызг из камышитового пола.

– А я думаю, чего это мы медленнее идти стали. Течение одинаковое. А идём раза в два тише. Промок камыш. Все три слоя. Это ж надо было его просмолить снизу да с боков. Вот, мля, мореходы хреновы!

– Ладно, – я взялся за шест и поднял его повыше. – Жердь, дрын из воды вынимай. Ты, Нос толкай к берегу. И Жук – туда же рули. Пойдем по-над бережком. Посмотрим, двинется глубже осадка или камыш уже весь пропитался и так останется.

Плыли метрах в десяти от кустов тальника и камыша. Прошли один песчаный плёс, метров через сто – второй. И стало ясно, что зря мы его пропустили и не причалили. Очень напрасно. Потому как на мелководье плот повел себя просто бессовестно. Он цеплялся за подводные растения, двигался рывками и почему-то начал энергичнее погружаться в воду. Мы стояли уже по щиколотку в ней, сняли сандалии, подняли и повесили на плечи рюкзаки.

– Совсем не затонем, – предположил Жук. – Не чувствую беды.

– Нос, слышь! – сказал я. – Колдун говорит, что пронесёт в этот раз. А ты руку можешь просунуть между связками матов? Может, это сверху захлестывает водой? Хотя вряд ли. Волны нет совсем. Похоже, пропитался камыш. Но ещё не до конца. Жук прав. Просмолить надо было.

Нос воткнул руку между матами по самое плечо. Вынул. Рукав рубашки был мокрый сверху донизу.

– Ку-ку! Приплыли! – засмеялся Жердь. Сплавщики из нас, как из дерьма пули.

– А кто знал? Каждый день на плотах ходим, что ли? – Нос пошел на передний край плота и вытянул шею, глядя влево. – Два плёса песчаных проскочили. Туда надо было причалить. Теперь жди следующего. Если не сядем на дно, конечно. Тут и вплавь до камышей – ерунда. Спички только намочим и соль растворится.

– Хрен тут вплавь получится. – Я опустил шест вертикально и он тут же застрял в траве. – Два метра глубина и трава – ряска вот она. С самого дна и до верху. Плыть не получится. Затянет на дно. Будем двигаться на плоту до упора. А уж когда совсем кранты, – рискнем. Спрыгнем.

Жердь покашлял. Думал, значит. Он когда что-то придумывал, всегда кашлял.

– Надо крикнуть всем что-нибудь вроде « Эгеге-й!» – завершил он думы. – Тогда, если впереди плёс недалеко, то люди откликнутся, и мы поймём точно – дотянем туда или потонем к едреней фене.

Мы уже два плёса проскочили, – заржал Жук. – Ты много народу там видел? Пустые пески. Какого дурака сюда занесёт? Все деревни, вся рыбалка с правой стороны. Там и люди. Но нам надо к левому берегу приткнуться. Иначе в город не доберемся.

Жук, зараза, точно был колдуном или шаманом. Он чувствовал, что беды не будет. И опять, змей, не ошибся. Только мы вдохнули поглубже, чтобы заорать пошибче, как в эту паузу внезапно вклинились звуки музыки. Приёмник играл что-то заграничное вроде рок-н-рола. Метрах в пятидесяти от нас. Впереди. Мы стали усиленно толкать плот шестами. Шли уже практически рядом с камышом. И когда камыш вдруг кончился и появились первые признаки песчаной полосы, мы стояли на плоту, но уже по колено в воде. Как только показался плёс, вся наша смелая команда исследователей водных просторов родного края закричала в четыре глотки это «Э-ге-ге-й!»

А плёс был весь забит народом. Горел костёр. Четверо парней и девушек, взрослых уже, играли в волейбол. Ещё человек пять резались в карты. Недалеко от берега торчал на четырех ногах железный мангал и в нём тлели угли. Два парня боролись на песке, а трое девчонок хлопали в ладоши, визжали и подпрыгивали. Болели так за одного из борцов. Волейболисты увидели нас первыми.

– Витя, Серёга! – крикнул один из них. – Вон пацаны на чем-то плывут и тонут. Сейчас на дно пойдут. Пошли, подтянем их к берегу.

Пятеро здоровых мускулистых парней рванули к нам, продираясь через водоросли. Парни были высокие, но и им возле плота было по грудь. Они прихватили наше почти утонувшее чудо снизу и рывками за пару минут вытащили край плота на берег.

– Ну, чего застыли? – сказал один, который первым вышел на сушу. – Прыгайте сюда. Откуда вас принесло?

– Из города. – я первым спрыгнул на берег. – Хотели на камышитовом плоту сто километров проплыть.

Все остальные, держа в руках сандалии, тоже переместились на песок.

– Штаны снимайте и вон туда, на кусты повесьте, – сказала девушка в красном купальнике. – Через полчаса высохнут. Ничего не пропало у вас?

– Всё с собой, – Жердь повернулся рюкзаком к людям.

– А на фига именно сто километров-то плыть? – удивился крепкий мужик лет тридцати.

– А там Тобол должен расшириться до полукилометра, – я сел на песок, снял трико и рюкзак. – В книжке прочитали. Вот мы убедиться хотели, что Тобол наш не речушка средненькая, а через сто километров уже настоящая река.

– Так вы сейчас всего за семнадцать километров от Кустаная. – Подошла поближе другая девушка, загорелая и красивая. В желтом купальнике и с полотенцем через плечо. – А до города Курган ещё сто пятьдесят километров по воде. И то там ширина реки метров сто двадцать. А уже перед тем как впадать в Иртыш он расширяется до пятисот метров всего.

– Ну да, – подтвердил парень, который первым нас заметил и других позвал. – Это он в длину большой. Полторы тысячи километров. А с шириной вот не так повезло нашей реке. Зато Тобол вливается в Иртыш и они уже огромной рекой впадают в Обь, а потом вместе с Обью уходят в далёкое холодное Карское море. Так что, не простая у нас речушка. Вон какие знаменитые реки подпитывает и аж до Карского моря вместе с ними добегает. Гордиться надо.

– Получается, что в книжке ошибочка. – Я удивленно посмотрел на своих.

– Ну, книжки тоже не боги пишут, – засмеялся тот, которого звали Витей. – Давайте вон лучше поешьте с нами, передохните немного, да идите до трассы. Мы бы вас отвезли, конечно. Но выпили малость. А если попадётся ГАИ, то нам потом долго бегать, права забирать.

И они стали жарить шашлык. А мы пошли играть в волейбол с теми же ребятами, которые и до нас играли. Попутно выяснили, что все они с завода искусственного волокна. Вискозу делают. Наладчики, мотальщицы, два электрика и ткачихи с мужьями. Наигрались. Ребята раскинули на песке два одеяла, на которые выложили еду, бутылки с вином и лимонадом, помидоры, огурцы, картошку варёную, яйца и хлеб. А мы пошли смотреть их транспорт. У них было два мотороллера «Вятка» и «Запорожец» темно синего цвета. На крыше машины стояла настоящая «Спидола», лучший в СССР транзисторный приёмник, который выпускал рижский завод ВЭФ.

Мы все видели его только на фотографиях и в кино. Живьём – ни разу. В нашем краю ни у кого не было такой роскоши. Приёмник имел выдвижную антенну, два круглых регулятора. Один для поиска волны. Другой изменял громкость. Посередине приёмника в верхней его части под стеклом виднелась шкала с бегунком. «Спидола» могла ловить на коротких волнах даже заграничные станции.

В общем, посидели мы с этой дружной компанией, поели шашлыка по два шампура, поблагодарили их за помощь и потихоньку побрели к Боровской трассе. До неё было всего-то семь километров. Добрались часа через полтора по траве густой, хотя шли вроде быстро. Долго ни одной машины в сторону города не было. Потом проехали два грузовика с прицепами. Брёвна везли. Нас, естественно, не взяли. Длинномер – машина повышенной опасности. Пассажиров шоферам брать запрещено. Зато третий грузовик остановился. Ехал в Кустанай. Через полчаса мы уже шли по своей Ташкентской улице к моему дому. Времени было на часах у Жердя четыре часа. Ни день, ни вечер.

Я сбегал домой. Бабушка вязала из тряпичных полосок половичок цветастый.

– Гулять ходили? В кино? – она оторвалась на минуту от работы, сняла очки.

– На плоту по Тоболу плавали. Семнадцать километров отмахали. Потом на попутной обратно вернулись. Где у нас семечки?

– Ну, раз не утонули, значит, всё правильно делали. Молодцы! – Бабушка погладила меня по голове. – Родителям не будем докладывать?

– Да ну их. Начнут ещё уму-разуму учить. Так где семечки-то?

– А за печкой в мешочке, – бабушка надела очки и снова погрузилась в приятную для неё и полезную для дома работу.

Мы часа два молча сидели на скамейке возле ворот и покрывали землю слоем лузги. Сидели и думали кто о чём. Я о путешествии. А пацаны – не знаю. Тоже, наверное.

Вечер прибежал быстро, будто мы ему обещали что-то интересное. Так он спешил. Но все интересное на сегодня кончилось. Было, да прошло, затронув души наши, умы, сердца и нервы. И всё на пользу.

– Нормально отдохнули, пацаны? – спросил я.

– Прилично погуляли, – ответил за всех Жук. – Чистая одежда. Шашлык в пузе. Речка в глазах рябит ещё. Хорошо!

– Тогда завтра утром собираемся вот тут подметать лузгу. В девять часов. Лады?

И мы разошлись по домам. Устали. Оказывается, и от радости можно устать. От счастья, от любви к интересной жизни.

Я пришел в комнату. Разделся и лег на кровать. Помню только, что подошла бабушка, поцеловала меня в щеку и укрыла тонким одеялом.

Тепло было. И на улице. И в комнате.

И на душе.

                    Глава двадцать третья

Отпрыгал я своё на всю катушку за лето шестьдесят второго. Особенно последние августовские дни перед школьным сбором и линейкой шустро и удачно мы с дружками раскидали на всякие вольные удовольствия. Секции всякие, кружки и студии тоже на каникулах не работали. У меня оставались только тренировки двухчасовые по три раза в неделю. То есть, практически всё время дорогое, бесценное, перед началом школьного заточения в седьмой (нет, я ещё раз повторю, усилю акцент – аж в седьмой класс!!!) – было свободно и просто требовало отмочить что-нибудь напоследок такое, чтобы до весны вспоминать и ахать от воспоминаний о дерзких и высоких полетах своих в испаряющейся летней свободе.

Ну, кроме героического заплыва на плоту по Тоболу, мы перед первым сентябрем ухитрились два раза подраться стенка на стенку с «наримановскими» и «колёсниками». Колесные ряды обосновались почти на берегу Тобола раньше, по-моему, чем сам Кустанай. Это был посёлок мастеров. Колёса для телег делали, сами телеги, глиняную посуду всякую и даже из стекла выдували разные забавные фигурки, вазы и огромные двадцатилитровые бутыли. Оттого пацаны из этих рядов считали, что главные в городе – они. И все остальные шкеты обязаны были их уважать и носить им то папиросы, то по пять рублей в неделю от каждого района, то разрешать великодушно кадрить девчонок в любой точке Кустаная. Наримановские жили от них недалеко, но не дружили и в союзники не писались. В Наримановке существовал чернорабочий люд. Мешки судьба определила носить им на элеваторе и базаре, вагоны разгружать, на стройках подсобными работниками служить. Кирпичи носилками таскать, песок разгружать с машин и копать котлованы под фундамент. Мужики жили там на жизнь маленько злые и по этой уважительной причине сильно пьющие. Пацанва наримановская отцов копировала только в одном: лет с восьми попивали шкеты бормотуху и курили план. А жили, как могли. Вкалывали на пару с родителями и попутно подворовывали везде и всё. Без разницы. Они доживали дома максимально до шестнадцати, а потом расфасовывались по зонам для малолеток или по крыткам. По тюрьмам, значит.

Но вот мы с ними в суровых боях за правду и место под солнцем трепали друг другу внешность строго по договоренности. То есть, от инициаторов бойни шел к врагу посыльный и там утрясал день и час встречи. Бились исключительно по звонку и только в рукопашную. Без предметов тупых и острых. Наш район звался «Красный пахарь». Потому как образовался он из деревенской публики. Она свалила в город за более длинным и увесистым рублём, чем давал в селе даже самый трудовой трудодень. Ну, ещё селились тут сельские умники. Они поступали учиться в ПТУ, всякие техникумы и учительский институт, чтобы процветать дальше при знаниях и дипломах.

Вот мы числа двадцать седьмого побились с «колёсниками», потом пошли с ними же в парк поесть сахарной ваты и хорошего пломбира. В этот раз нам повезло больше и мы их одолели. Потому и вату, и мороженое ели на халяву.

Договорились в следующий раз спихнуться стенками зимой. В декабре. А «наримановским» через день проиграли уже мы. Нас и поменьше в этот раз было, да ещё после сражения с врагом предыдущим многие из нас руки поотбивали и мышцы потянули. Ну и ладно. Пошли, купили им пива на базаре по три кружки на нос. И карася сушеного, из местного озерка перед Затоболовкой.

Пиво с ними пить не стали, а по три рыбки сгрызли, конечно, за компанию.

Ну, сильно в двух боях не пострадал никто. По понятиям бились же. Кровь появилась – тебя уже не трогают. Садишься, смотришь со стороны. Лежачих нельзя было бить и если вдруг кто-то сам руку поднимал над головой. Это означало, что ему или в пах попали, или порвали рубаху, кофту, а то и штаны. А, бывало, даже ботинки разваливались. В таком виде домой через весь город тащиться было уже не шибко прилично, а продолжишь дальше махаться, рубашку и всё уже разодранное вообще можно было в клочья разнести. Родители не поцелуют за такой сюрприз.

Ну, короче, развлеклись таким образом. По графику и без злобы. Просто с уговором: проигравшие в драке не просто пивом или мороженым отделываются, а выполняют желания победителей. Ну, там, девчонок наших не клеить, в нашем районе не жиганить. То есть не воровать по мелочам. И ходить у нас свободно хоть по одному, но без ножей, кастетов и прочей ерунды, а драк ни с кем не затевать, держаться. Что самое интересное, слово всегда все держали. Кто срывался, от своих же получал по тыкве. Понятия, которые положено соблюдать, не воровские были, не блатные, а просто «законные». И соблюдались они, насколько помню, годов до семидесятых До середины их. А потом подросло странное поколение, которым честь была не знакома. Как и совесть. Как и верность слову своему.

Ну, хорошо. Эти развлечения до школы мы провели с энтузиазмом и в целом удачно. А потом ещё успели съездить в Рудный на карьеры, поискать минералы после взрывов и по паре раз прыгнуть с ковша любимого шагающего экскаватора ЭШ-15. Потом уже тридцатого после линейки порыбачили хорошо на Тоболе. Окуней надергали с полведра и мама Жука нам их зажарила в панировочных сухарях. Утром тридцать первого мы собрались все у меня на скамейке перед воротами, сгрызли полкило семечек и решили попытать судьбу в аэропорту. Может, удастся совершить круг почета над городом в честь нового учебного года.

– Чарли, уговаривать начальника порта ты будешь, – посоветовал Нос. – У тебя и не жалобно получается просить, и не нагло. И гладко словами сыплешь, что тоже действует.

Мы добежали бегом до вокзала, а там прямиком через пять рельсовых пар переметнулись в аэропорт. Николай Петрович, начальник, попарил нас долго в приёмной. Кто-то нужный у него сидел. А когда мы невинной маленькой толпой к нему ввалились, он первый без слов понял что к чему.