Держава том 4

Нежданный улов примирил его с водоплавающей птицей, мамой и подпасками.

Проехав вдоль берега с полверсты, Аким наткнулся на песчаную косу, и, расседлав коня, повёл его на водопой. Оглядевшись и не заметив посторонних, разделся и с утиным восторгом бросился в реку, через минуту оказавшись на другом берегу. Наплававшись, выбрался обсохнуть.

«Господи! Как я люблю Рубановку», – подумал он, натягивая на мокрое ещё тело штаны и рубаху.

Подрёмывая в седле, мерным шагом ехал по рубановской улице, чуть не сбив с ног длинного худого субъекта с чеховской бородкой.

Сняв очки и поздоровавшись, тот подышал на стёкла, потёр окуляры о тощий живот и водрузил их на нос.

Аким молча взирал на странную личность и его телодвижения.

– В делах закопался, – сообщила личность, поскребя чеховскую бородку. – Во второй ареопаг4не выбрали… Никудышный демос5стал… Забыл о свободе и демократии. Да и гоплиты6распоясались. Лупят всех подряд почём зря. Сегодня к папеньке вашему пойду, – сменил он тему. – Буду просить с ремонтом школы помочь, – махнул в пространство рукой, обозначая где-то там своё учебное заведение.

«Так это рубановский светоч образования, что сеет умное, вечное… и ещё чёрт знает какое, – сдержал улыбку Аким. – Мифами древней Греции увлёкся на каникулах».

– Вы, господин учитель, перед полицмейстером посдержаннее на язык будьте, а то запросто повторите путешествие Одиссея на Сахалин. С материалом на школу отец поможет, – осчастливил педагога.

Вечером, вновь побеспокоив приладившегося дрыхнуть на клавишах котёнка, музицировали на рояле, затем сумерничали на террасе, наслаждаясь чаем с клубничным вареньем и попутно отмахиваясь от комаров и прочей летучей мелочи.

Молодые женщины вновь стали дружны и по любому поводу спорили с Акимом, что его очень веселило. Днём читали книги или лежали в гамаках «под сенью деревьев», как выражался Максим Акимович. Если солнце, «шаля и играя», как выражался его сын, перемещало тень в сторону, брали по одеялу, и, расстелив в гуще парка, отдыхали там. Читать и лежать на одеялах любили подальше друг от друга.

Всё пропиталось летним зноем: и цветы, и небо, и деревья с уставшими от жары листьями.

Аким, маясь от скуки, заглянул к отцу – тот спал под раскрытым настежь окном.

Побрёл в свою комнату – там отдыхала жена.

«Сиеста, будь она неладна. На Волгу идти лень. Пойду в гамаке поваляюсь».

Но солнечные лучи ярко освещали привязанный к двум стволам гамак.

«Тогда в беседке посижу», – решил он, медленно бредя по аллее и свернув затем на тропу.

Неожиданно из-за деревьев выскочила Ильма, а за ней – довольный жизнью и солнечным днём, Трезор.

«И жара им нипочём, – глянул вслед убежавшим собакам. – То-то потешные «трезорики» родятся», – замер, увидев сидящую на свёрнутом одеяле Натали.

Она увлечённо читала, не слыша и не замечая ничего вокруг, а пальцы её непроизвольно сжимали и разжимали яблоко. Светлое лёгкое платье с глубоким декольте открывало шею и верхнюю часть груди.

Аким загляделся на явленную ему красоту, любуясь чёрными локонами, нежной изящностью шеи, пластичной покатостью плеч и небольшой выпуклостью груди под светлым шёлком.

Её щёки зарумянились, когда увидела его. Положив книгу на траву и превратив яблоко в закладку, она надела лёгкую соломенную шляпку и, протянув ему руку, грациозно поднялась.

– Сударь, – первая прервала неловкое молчание. – В этой белой косоворотке вы отчего-то ужасно напомнили мне того маньчжурского поручика, что медитировал у гранитной скалы с виноградной лозой в шёлковых китайских штанах и халате с драконами, – улыбнулась, ощутив приятное волнение, когда он, склонившись, коснулся губами её руки.

– К сожалению, у меня нет веера, чтоб подарить тебе, но я обязательно преподнесу жёлтую кувшинку, и ты станешь русалкой, приколов её к волосам. Смотри – ёжик, – снизив голос до шёпота, кивнул на ворох пожухлых листьев, из-под которых подозрительно глядели на людей чёрные бусины глаз.

Покрутив кнопкой чёрного носа, ёж фыркнул и, определив, что опасность ему не грозит, деловито засеменил по своим ежиным делам.

– Какая прелесть.

– Колючая прелесть, – поправил романтичную даму кавалер. – Жара. Предлагаю спрятаться от неё в беседке моего детства и юности. А потом я покажу тебе Волгу с высоты птичьего полёта. Жаль, что ваша репутация, мадам, может пострадать, а то бы ночью полюбовались на плоты, плывущие вниз по реке, и на мириады звёзд на небе, и может, разгадали бы детскую тайну – река поднимается к небу или небо опускается к реке, – глядел на неё бесконечно нежным взором, от которого у Натали вновь вспыхнули щёки.

– Нельзя так смотреть на замужнюю женщину, – упрекнула она Акима. – Ведь я другому отдана и буду век ему верна. Лучше ведите в вашу беседку, сударь.

– Прости, Натали… И не за взгляд…

Когда вернулись обратно, ветерок с любопытством шевелил страницы книги, по-видимому, злясь на яблоко, не позволяющее их листать.

Акиму показалось, что по всему парку разлита грусть и любовь.

– Очень трогательно – яблоко на раскрытой книге, – дабы нарушить неловкое молчание, произнесла Натали, поднимая с травы томик стихов.

– Только Богу известно, что самое важное в жизни – Любовь. Большинство мужчин об этом даже не догадываются… Суетятся, делают карьеру, деньги и живут с нелюбимыми женщинами. И лишь на склоне лет поймут, что остались в пустоте и потеряли ту единственную, что читала стихи, и вместо закладки у неё было яблоко…

– Аким…, – сглотнула комок в горле. – Аким, не говори больше так… Это, хотя и красиво звучит, но бестактно… И запоздало…

– Прости, Натали, – резко повернувшись, пошёл к обрыву, не заметив, что за ним наблюдают ещё одни любящие женские глаза.

Ночью он не дождался плывущих плотов, а оседлав коня, полетел на нём по звёздному небу, вдыхая не запах мирозданья, а земной запах трав и цветов.

Остановил его у маленькой церкви, отражающейся в лунной тихой воде.

Его охватило чувство безмерного одиночества и тоски в безмолвности этой нереальной ночи. Лишь таинственный шелест камышей и чуть слышный плеск воды, и лунная тропинка на реке, ведущая вверх, к звёздам, и шёпот листвы, и старая деревянная церковь с покосившимся крестом… И он… Один в целом мире… И ожидание чего-то…

Резкий крик ночной птицы привёл его в чувство и вернул из горней выси на землю.

Спать лёг под утро.

И снился ему яркий день и белоснежные кони, скачущие по мелководью речного плёса, высекая серебряными подковами жемчужины блестящих на солнце брызг. И снилась ЛЮБОВЬ…

Солнечные лучи и капли влаги создали абрис прекрасного женского лица… И голос… Даже не голос, а шёпот ветра или шелест травы, бесконечно повторяющий: я хочу испить Тебя как чистую родниковую воду, как виноградное вино в бокале… Всего лишь один глоток Любви за всю жизнь… Всего лишь один глоток… И вдруг как бы со стороны увидел себя и Натали. Взявшись за руки, они шли по усыпанной цветами тропе в белесо-голубую даль неба с красной точкой солнца у горизонта…

Он раскрыл глаза, ощущая в душе прозрачную бездонность нежности…

А вечером Натали играла на рояле. Просто и безыскусно, но с душой и чувством.

Подросший котёнок сказочными зелёными глазами глядел то на молодую женщину, чьи пальцы трепетным прикосновением к клавишам выманивали томные звуки, то на офицера, то на две, горящие на рояле свечи, и, казалось, всё понимал, сочувствовал и переживал за них.

Наступил август.

Густо падали листья и звёзды.

Аким бесцельно бродил по утреннему парку, неожиданно для себя оказавшись на том месте, где встретил читающую стихи Натали. Улыбнувшись, приметил старого колючего знакомцы, бесстрашно вылезшего из вороха жёлтой листвы.

Строго оглядев незваного гостя, тот обнюхал жёлудь, картинно лежащий на красочно-красном резном листе, фыркнул и засеменил, шурша листвой, по своим, не менее важным, чем у людей, делам.

Замерев на секунду от волнения, Аким увидел неподалёку от жёлудя белоснежный батистовый платок. Её платок. Забытый или потерянный.

Подняв его, встряхнул и прижал к щеке, ощутив тонкий аромат духов и кружащий голову запах Натали: «Господи! Как я люблю её…»

В августовский знойный день Аким, отец и Натали отправились в дальнюю конную прогулку.

У Ольги разболелась голова и она наотрез отказалась от путешествия.

Проезжая мимо Полстяновки, волею судьбы столкнулись с местными помещиками: Зосимом Мироновичем Полстяным и братьями-близнецами Николаем и Михаилом Ивановичами.

– Так зайчик в озими трепещет, увидя вдруг издалека, в кусты припавшего стрелка, – пророкотал Полстяной. – Вот и я так же обрадовался, увидев вас, дорогой мой Максим Акимович.

– Ну, зайчик-то, предположим, не столь рад был, лицезря охотника, дражайший мой дружище, – слез с коня Рубанов-старший, по очереди обнимаясь с приятелями. – Надо бы поохотиться вместе, – загорелся он здравой, на его взгляд, мыслью.

– Давно пора от хозяйственных дел отвлечься, – поддержали идею усатые близнецы.

– Так давайте у меня и обсудим мероприятие, – вдохновился назревающим обжорством и выпивкой Зосима Миронович. – Как раз велел вчера кабанчика забить. И запить найдётся чем. Вы как? Максим Акимович?

– Молодёжь! Чего вам со стариками киснуть? Покатайтесь сегодня без меня, а вечером вместе домой и поедем.

Рубанов-младший не возражал, а даме слова не дали – молода ещё, чтоб своё мнение иметь, да к тому же – женщина.

«Доживёшь до возраста Пелагеи Харитоновны, тогда и выскажешься», – подумал предводитель уездного дворянства, направляясь с приятелями в сторону своего дома.

– Натали, а я выпросил у ёжика твой платок, – пошутил Аким, протягивая белый батист и стараясь снять возникшее напряжение.

Молодая женщина улыбнулась, разгладив складку неудовольствия между бровей.

– Действительно мой. Как ещё раз пойдёшь в гости к ёжику, передай от моего имени благодарность и яблоко, – рысью понеслась по просёлочной дороге, вскачь миновав усыпанный жёлтой листвой деревянный мостик, и остановила лошадь у звонкого ручья в пушкинской берёзовой роще. – Как красиво, – плеснула в пылающее лицо прохладной водой и утёрлась батистовым платком.

Догнав амазонку, Аким хотел поинтересоваться: не отъявленный ли кавалерист научил так скакать на лошади?, но рассудил, что вспоминать брата будет сейчас не к месту. И тут он увидел кувшинку…

Войдя в воду, сорвал цветок и молча протянул его растерянной даме.

Прижав кувшинку к груди, она потрясённо глядела на офицера, думая, что мечтала об этом многие-многие ночи… Пахнущая речной влагой жёлтая кувшинка и рядом подаривший её любимый мужчина…

Аким растворился в её глазах и ни о чём не думая кроме этой недоступной женщины, мягко и нежно поцеловал её в сладкие-сладкие губы, чуть слышно прошептав, или просто подумав: любовь моя потерянная… А может, просто сон? – целовал её вновь и вновь…

А она, прижимая к сердцу кувшинку, беззвучно рыдала, и слёзы текли по её лицу.

– Почему ты плачешь? Я сделал тебе больно? – оторвался от женских губ.

– Ты сделал мне божественно хорошо…

– А чего тогда плачешь? – не понял он.

– От этого и плачу, – обняла его плечи и, забыв всё на свете, сама припала к горячим мужским губам.

– Натали, – целуя её шептал он, почему-то думая, что громким звуком голоса развеет этот прекрасный сон, где звонкий ручей, жёлтая роща и любимая женщина… – Натали… Я мечтал бы подарить тебе все цветы, что есть на земле… Всё счастье мира… И всю любовь, разлитую во вселенной… Но это не в моих силах. Могу лишь преподнести свою любовь… Жёлтую кувшинку… И маленький кусочек быстротечного счастья…

– Запутались мы…, – тоже шёпотом ответила она. – Заблудились в чувствах и жизни…

А потом, уставшие и опустошённые от того божественно-прекрасного, что случилось с ними, лежали на траве и глядели в синее небо с редкими пышными облаками.

– Сейчас на них ангелы, а не кровоточащие души, как на войне в Маньчжурии, – чуть хрипловатым голосом произнёс он, повернув голову к возлюбленной. – Ну что ты нахмурилась и стала словно солнце, ушедшее за гранитную сопку, – улыбнулся ей. – Теперь я знаю, что такое Любовь… Что такое счастье… И понял, что воспевают поэты в стихах о Женщине и Любви…

– Я тоже вижу двух ангелов на облаке, – приподнявшись и опершись на локоть, произнесла она. – Но не с нимбами, а кровоточащими сердцами. Начать жизнь сначала, как и любовь, невозможно… Это будет уже другая жизнь и другая любовь.., – поцеловала его в лоб и поднялась, оправляя юбку и волосы. – Это – первый и последний раз, Аким. Больше такое не должно повториться, – направилась к ручью, неожиданно подумав: «Аким – это нежный вальс, а Глеб – бурное танго…»

Август подошёл к своей середине.

Утро выдалось свежим и тихим.

Накинув на плечи старый белый китель, Аким стоял на косогоре и смотрел на заполнивший Волгу и всё вокруг белый туман: «А может, это я нахожусь на облаке, со своим кровоточащим сердцем?! Она больше не хочет разговаривать со мной, – глядел, как туман постепенно рассеивается в утренних солнечных лучах.

Всю ночь моросил мелкий дождь, и в прохваченном сыростью парке терпко пахло прелым листом и, почему-то, кувшинками.

«Странно. Запах кувшинок. А может, это так пахнут мокрые от дождя яблоки? – подошёл к тому месту, где видел ежа. – Я ведь должен его поблагодарить, – мысленно улыбнулся и шелохнул сапогом влажные листья. – Да где же теперь его найдёшь?!

В доме, когда вернулся, творился небольшой бедлам – то невестки и свекровь надумали пойти по грибы.

Руководила походом кухарка, а ныне ключница и домоправительница Марфа.

Натали в плаще с капюшоном и плетёной корзиной в руке, прошла мимо Акима, словно это было пустое место.

Вновь заморосил небольшой дождь, который только обрадовал женщин.

– Я место знаю, где поляна просто забита подберёзовиками и боровиками, – вдохновляла дам Марфа. – А какое блюдо потом из них приготовлю, – чмокала губами.

– А мы с тобой, Аким, в Рубановку наведаемся, к новому старосте, а после к лесничему и егерю – Егорше, – целился из «Зауэра» в сидящую на ветке тополя ворону Максим Акимович. – Ружьецо себе подбери. «Ланкастер» советую взять. Егорша недавно поведал, что кабанище в лесу поселился. Огромный секач. Вот на него и поохотимся.

– Откуда он здесь взялся? – не поверил отцу Аким.

– По версии бывшего солдата, а ныне егеря и лесничего Егорши – за ним из Маньчжурии увязался.

– Ага! Японцы послали, дабы отсёк ему кое-чего, – захмыкал Аким. – Он и мне об этом вепре говорил. Чем, конечно, чёрт не шутит, когда егерь спит… Возьму-ка я лучше ижевский «русский винчестер». Понадёжнее твоего «Ланкастера» будет:

      Ещё вчера, на солнце млея,

      Последним лес дрожал листом.

      И озимь, пышно зеленея,

Лежала бархатным ковром, -

тоже прицелился из «винчестера» в многострадальную ворону.

– Полстяной стиху научил?!

– Фет! – опроверг отца Аким.

В деревне егерь Егорша, словно на икону глядя на младшего Рубанова, доложил ему обстановку:

– Так что, вашбродь, секачище здоровый, как ведмедь. Наглющий – страсть… Хужей японца. По лесу прёт как лыцарь в латах. Нипочём зверюге ветки и даже непролазные заросли. Сметливый. Я его картошкой на поляне прикармливаю. Богатый её ноне урожай.

– Егорша, откуда ты всё это знаешь?

– Я, ваше превосходительство, два раза от него на дереве спасался. Оттуда и наблюдал за поганцем. Тут неподалёку речушка лесная, так этот веприще в камышах живёт. Пудов пятнадцать нагулял, скотина. Перед заходом солнца мою картошку жрать идёт на поляну. Ну и так чего съестного накопает рылом. Утром в свои камыши дрыхнуть отправляется. Мне от него одна только польза. Лес воровать перестали. Спужались хряка мохнатого, – загыгыкал лесник. – Тут, пожалуй, вздрогнешь, как увидишь. С дерева рассмотрел клычищи его. Длинные и трёхгранные, как штык у винтовки. Сечёт ими, рвёт, а после жертву копытами топчет, – перекрестился от ужасной картины и задумчиво опёрся на берданку. – Не иначе японский генерал Хасегава по мою душу послал, – пришёл к неутешительному выводу егерь.

– Или бог за грехи наказывает… За окрас формы в Маньчжурии, – с ног до головы оглядел Егоршу Аким.

– Господа хорошие! – переполошился, наслушавшись о секаче-одиночке Антип, он же рубановский староста. – Делов невпроворот. Семён Михайлович… По прозвищу Хован и Степан с супружницей, тёткой Клавдией, решили на отруба податься и закрепить землю в частную собственность. Степан прямо и сказал: «Мы, грит, как новожёны теперь. С земелькой-то законным браком повенчались. В деревне-то, грит, она была гулящая девка, а теперь на веки вечные законной женой стала». И тётка Клавдия стервецу не осмелилась возразить. Вот сейчас землемер их разбросанные полосы в один участок собирает.

– Шельмецы. Из общины вышли. Рушит Столыпин старую деревню, – нахмурился Максим Акимович. – Хуторянами теперь станут. Сельскими хозяевами. И барин им не указ. Столыпин думает, что они будут надёжной опорой трону. Перессорил крестьян между собой. Аж сердце прихватило, – схватился за грудь Рубанов-старший. – Лучше с кабаном воевать, чем… – не договорил, заметив подъезжающих соседей-помещиков: Полстяного и братьев Ивановичей.

Поздоровавшись, эмоционально стали обсуждать предстоящую охоту:

– Выйдем засветло, перед заходом солнца. Егорша поляну с прикормом укажет. Спрячемся за деревьями и станем ждать. А там уж на кого этот зверюга вылезет, тот и жахнет по нему.

– Ой, друзья. Я вас у кромки леса подожду, – разволновался Полстяной.

– Ну да! Верное решение. А то вдруг с тыла секач надумает напасть, – заржали братья.

– А что? И такое возможно? – окончательно струхнул предводитель дворянства. – Тогда уж лучше в доме побуду. Секач – это не утка, – сделал гениальное умозаключение.

– Верно подмечено. Впору и Сабанееву, – в лёгкую съязвил Максим Акимович. – Господа. Приглашаю вас отобедать, – обрадовал Полстяного, – а вечером – на охоту, – немного подпортил ему аппетит.

Дома Аким поразился восторгу от «грибной охоты » на лицах женщин.

– Удачно, видимо, по грибы сходили, поздравляю, – сделал им комплимент.

– А вот сейчас как раз и отведаете. Марфа уже приготовить успела,– усаживала за стол гостей и домочадцев Ирина Аркадьевна.

К огорчению Зосимы Мироновича охотники-мужчины пили мало и засветло тронулись в путь.

Первым ехал верхом Максим Акимович. За ним братья Ивановичи. Следом – сын. Затем Ефим на телеге, в которой расположились Ванятка и безногий солдат Веригин. Последним, в коляске, ехал Полстяной, и чтоб не тратить зря время, обгладывал копчёную свиную ногу.

Оставив позади Рубановку с желтевшими новой соломой крышами домов, сделали привал на поляне.

«Красота!» – залюбовался Аким серебристой, в блеске заходящих солнечных лучей, паутиной и слабо колеблющимися от ветерка листьями, время от времени срывающимися с ветвей и устилающими поляну.

Кроме Трезора и Ильмы, тайно следующими за обозом, в Рубановке к охотникам, кроме егеря, присоединились: кузнец, Гришка-косой, Коротенький Ленивец и рыболов Афоня, коему на охоте, по мнению мужиков, делать было совершенно нечего – даже его длиннющих рук не хватило бы, чтоб продемонстрировать размер будущей добычи.

Спрыгнув с телеги, Веригин сразу увяз деревяшками во влажной после дождя земле. Развеселившиеся мужики, словно репу, выдернули его с «грядки» и со смехом водрузили на телегу.

– Нет. С таким гамом-тарарамом охоты не будет, – решил Максим Акимович. – Тут не только кабан – медведь испугается. Оставайтесь здесь и ждите сигнала. Пойдут со мной и сыном только Ивановичи да Егорша.

Перечить никто не посмел, лишь неугомонные собаки остались при своём мнении.

– Откуда ветер дует? – задумчиво вопросил Рубанов-старший. – К зверю следует приближаться с подветренной стороны.

Но ветер решил озадачить охотников и внести интригу, притаившись в кронах деревьев.

– Вон оттуда дует, – махнул в сторону деревни Ефим.

Разумеется, у Гришки-косого и Веригина был свой взгляд на колебания воздуха.

Кузнец десять раз слюнявил указательный палец, и выставлял его в небо, чутко осязая последствия. Но ни к какому результату, кроме отмытого пальца, не пришёл.

– Безветрие! – высказал свою точку зрения Коротенький Ленивец, усаживаясь на застеленную листьями траву.

– Штиль! Чтоб его! – поддержал мужика предводитель дворянства, плюхаясь рядом и бросив обглоданную кость собакам.

– Ну и хрен с ним! – по-военному чётко подошёл к вопросу Егорша, опираясь на берданку. – Я знаю, в какой стороне речушка. Оттуда этот нехристь и притащится пожрать, – повёл за собой избранных.

– Бить вепря надо шагов с сорока, – учил коллег Николай Иванович. – Ближе подпускать – себе дороже выйдет. Я, например, в отличие от Егорши, плохо по деревьям лазаю.

– С сорока промажешь, – стал полемизировать брат. – До тридцати следует подпускать.

– Ага! Успею, по-твоему, за землемером сбегать, чтоб расстояние от меня до кабана вымерил, – съехидничал Николай Иванович и замолчал, с опаской прислушиваясь к какому-то треску. – Идёт, кажись, вражина! – прикинул, далеко ли до обхватистого дерева.

– Да не-е, показалось, – успокоил его брат. – Ребята, не стреляйте по кабану в «штык», а лучше пропустите и пальните в бок или в угон по хребту.

Солнцу надоело ждать, когда охотники распределятся по номерам, и оно, цепляясь за ветви деревьев, спряталось в лесной чащобе.

– Вон оттуда зверь пойдёт, – указал пальцем направление Егорша. – Видите, корни подрыты. Тут кормится. Я на дерево залезу, чтоб оттуда скотиняку высматривать, а вы, ваши благородия, распределитесь – кто, где, караулить ворога станет.

Аким выбрал место у невысокой берёзы и зорко всматривался в близлежащие деревья, маленькие ёлочки и кустарник, которые быстро окутывал сумрак.

Луна слабо освещала затихший лес, и, наконец, подул лёгкий ветерок – видно надоело таиться от охотников в укромных местах и неглубоком овражке. Вот оттуда, треща сухими ветками, шелестя пожухлой листвой и утробно хрюкая, неожиданно появился секач.

Остановившись, несколько раз глубоко и громко вдохнул воздух, и не спеша пошёл в сторону замерших за лапником ели братьев.

Глаза Акима привыкли к темноте и он ясно видел огромный квадрат вепря, напролом перевшего сквозь кустарник и мелкий березняк. В прогалине между деревьями мелькнула его горбатая высокая холка и скрылась за кустарником.

Кожей лица он почувствовал дуновение ветерка и принесённую им ночную сырость из овражка: «Чёрт-дьявол! Далеко для выстрела. И как бы в кого-нибудь из братьев или отца не попасть», – замерев, сжимал винчестер.

Затем, пригнувшись и контролируя каждый шаг, опуская ногу у корня травы, словно в охотничьей вылазке на войне, стал продвигаться в сторону ясно доносившегося чавканья и негромкого похрюкивания: «Картошку жрёт», – всматриваясь в темноту, замер за густой порослью высохшей крапивы, чтоб оглядеться и успокоить стук сердца.

Секач, как ему показалось, переместился куда-то в сторону: «Жжётся ещё», – случайно коснулся рукой крапивы и медленно распрямился – полусогнутые ноги затекли от напряжения.

Через секунду вздрогнул от прозвучавшего выстрела и следом – второго.

Уже не маскируясь, пошёл на звук выстрелов и тут увидел огромного секача, нёсшегося в сторону целящегося в него отца.

Грохнул выстрел, но кабана это не остановило и он, словно пушинку, смёл с дороги охотника, ринувшись затем в сторону Акима.

Краем глаза заметив, как отец упал на землю, Аким ясно увидел свирепые тёмные пуговицы глаз на огромной голове: «Побольше ёжика вырос и немного позлее, – стал успокаивать себя, неожиданно вспомнив отца Натали и его слова: «Если столкнёшься со смертью, смейся над ней, она и не страшна будет». – Спокойно. Не надо спешить, – скомандовал себе, целясь в массивную голову. – Под «штык» бесполезно бить, но он прёт на меня», – переместил прицел между злобных глаз.

Секач, словно думая: куда ты теперь денешься, – раскрыл пасть, показав огромные клыки, но резко остановился шагах в двадцати от стрелка, отвлекшись на вцепившуюся в него собаку. Следом налетела и вторая.

Зверь мотнул головой, отбросив от себя пса и на секунду повернувшись к охотнику боком.

Прицел Акима застыл под левой лопаткой животного. Он даже не услышал выстрел и не почувствовал отдачи в плечо, а лишь увидел, что вепрь вздрогнул, а из его пасти потекла, розовато пенясь, густая кровь: «Неужели в темноте я вижу её цвет? Или представляю, что так должно быть», – ещё раз нажал на курок.

Кабан зашатался: и словно моряк в штормовую погоду на палубе, – так потом об этом рассказывал Аким, – медленно побрёл в его сторону.

И тут раздался ещё один выстрел и ещё – то подбежали отец и братья Ивановичи.