Держава том 2

Закурив, помолчали.

– Вы, как и я, были его другом, – произнёс государь и без всякого платка, тыльной стороной ладони, вытер заслезившиеся глаза. – Дым попал, – оправдал свою слабость и вышедшее наружу горе.

– Он ведь пригласил меня в гости на вечер второго числа, – нервно выдохнул дым Максим Акимович и закашлял, тоже вытерев слезящиеся глаза пальцами. – Это всё дым…

– Вся наша жизнь – дым.., – задумчиво произнёс Николай. – Давайте-ка кофейку попьём, – как-то по-свойски предложил он. – Народу вокруг много, а по душам-то не с кем поговорить… Вот с Сипягиным мог, – распорядился подать кофе. – Мы с Алекс любили его.., – помолчав, продолжил: – Это был прекрасный, добрый человек. И супруга его, Ара Вяземская, красивая умная женщина. Нам было интересно с ними… И вот… – жалобно и как-то по-детски шмыгнул носом государь. – Вы уж, друг мой, не рассказывайте, что я прослезился, – ласково посмотрел на своего генерал-адьютанта. – С кем-то ведь нужно поделиться… А жену не хочется расстраивать… Дмитрий Сергеевич как-то рассказал мне у камина за коньячком, – нежно улыбнулся Николай, вспомнив приятное, – что был влюблён в княжну Вяземскую ещё с молодости, женились-то они поздно, и даже делал ей предложение… Но та ответила, что её «надо заслужить», – в задумчивости отхлебнул кофе и переставил пепельницу на столе.

– А когда он был последний раз у нас, – произнёс Максим Акимович, – то моя супруга увидела над его головой нимб… Когда рассказала об этом, я поднял её на смех… И вот… – горестно покачал головой. – За что его? Он ведь никому не делал зла. Любил Вас, ваше величество и любил Россию…

– Вот, Максим Акимович, вы и ответили на свой вопрос. Был предан царю, за то и убили… Видимо, стало опасно любить царя и Россию, – отхлебнул остывший кофе, и чтоб успокоиться, бездумно пролистал попавший под руку блокнот. – Скажу вам откровенно, – отбросив блокнот, взял красный карандаш, – через три дня после покушения я написал в письме матери: «Для меня это очень тяжёлая потеря, потому что из всех министров, Ему Я доверял больше всего, а так же любил его как друга», – в задумчивости сжал кулак, сломав карандаш. – Так следует поступить с его убийцей. Велю Плеве судить преступника военным судом… А это – смертная казнь!

– И он заслуживает казни, ваше величество, – поддержал государя Рубанов. – Убийцу Боголепова судил гражданский суд, который не может выносить смертных приговоров. И вот бедного министра давно нет, а его убийца спокойно живёт… А Сипягин умер как православный барин. С мыслями о жене, государе и России. Когда он был курляндским губернатором, балтийские бароны любили его. Дмитрий Сергеевич обходился с ними вежливо, гостеприимно и доброжелательно. Не как высший губернский чиновник, а как русский боярин. Просто. Без высокомерия и хлебосольно. Потому-то столько их и прибыло на похороны Сипягина.

– Это был ЧЕЛОВЕК, – вздохнул император. – А вас, Максим Акимович, приглашаю на Пасху в Зимний дворец.

В Пасхальную ночь на 14 апреля, Зимний дворец сверкал огнями.

Сановный Петербург, да и то не весь, а лишь избранные счастливчики, торжественно подкатывали в каретах к сиянию царского величия.

Согласно протоколу, приглашённые, разделившись по ведомствам и чинам, собрались в дворцовых залах: в Гербовом – высшие гражданские чиновники с супругами, в Аванзале – адмиралы и чины морского ведомства, в Фельдмаршальском – генералы армейских частей и военноучебных заведений, в Концертном зале благоухал букет придворных дам и фрейлин, соперничающих блеском украшений с жёнами генералов и сановников, пришедших с мужьями.

Чета Рубановых прошла в Николаевский зал, где собрались генералы и полковники гвардии.

В 12 ночи Светлого Христова Воскресенья придворные арапы распахнули двери Малахитового зала, и начался Высочайший выход к заутрене.

За гофмаршалом и камер-фурьерами в красных мундирах, появился церемониймейстер с жезлом, объявивший собравшимся о начале Высочайшего выхода.

Николай в мундире лейб-гвардии Сапёрного батальона, вёл под руку мать, вдовствующую императрицу Марию Фёдоровну. Следом вышли государыня Александра Фёдоровна и наследник Михаил. За ними – великие князья и княгини.

Когда Их Величества вошли в Большую церковь Зимнего дворца, со стен крепости прогремел троекратный орудийный салют, и началось богослужение…

Через три часа салют возобновился – Пасхальная заутреня закончилась царским многолетием…

После заутрени вернулись в Малахитовый зал, где были накрыты столы для разговенья.

– Ники, как я устала,– когда остались одни, слабым голосом произнесла царица.

– Аликс, сейчас твою усталость снимет как рукой, – достал он бархатную шкатулку. – Саншай, солнышко моё, закрой глаза, – бережно вытащил из шкатулки подарок. – А теперь можешь открыть, – улыбаясь, протянул ей ажурное пасхальное яичко из золотых листьев клевера, усыпанных мелкими алмазами и рубинами. – Сие творение называется «Клевер».

– Ники-и, какое чудо, – с восхищением взяла подарок и троекратно, со словами: «Христос Воскресе», расцеловала мужа. – А на ободке моя монограмма, императорская корона и дата «1902»… Какой всё-таки волшебник, господин Фаберже… И всё это в обрамлении цветов клевера, – вмиг забыла об усталости, как маленькая девочка радуясь подарку.

Николай радовался не меньше супруги.

«Дарить, на мой взгляд, даже приятнее, чем получать», – поправил обручальное кольцо на пальце.

– Санни, – назвал жену ещё одним ласкательным именем, – а внутри находится сюрприз, – подсказал ей Николай.

– Ой, Ники, – обрадовалась она и поднесла подарок поближе к лампе.

– Открой крышечку на шарнире, – добродушно подсказал Николай и засмеялся от удовольствия, увидев, как взрослая женщина запрыгала, словно ребёнок, любуясь четырёхлистником с миниатюрами дочерей. – Это символ нашего счастливого брака, моя любовь, – подошёл к жене и поцеловал её не троекратно, а один раз. Нежно-нежно, ласково-ласково. Так, что Александра затрепетала от этого поцелуя.

Не в силах отстраниться от супруга, она прошептала:

– Символ любви-и… Ники, я люблю тебя…

– Санни, я тоже тебя люблю, – вновь поцеловал её. – По русскому поверью, найти четырёхлепестковый клевер – к счастью… Мы нашли его!.. Вот они, четыре наших счастья: Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия…

– Хочется ещё и пятое, – страстно ответила на его поцелуй. – Чтоб я шла с наследником-сыном…

В конце апреля Александра Павловна Сипягина попросила Плеве разрешить ей посетить Балмашёва.

Министр любезно согласился, и даже предоставил министерскую карету и выделил в сопровождающие жандармского ротмистра.

Суд уже вынес суровый приговор, и убийца ждал казни в старой Шлиссельбургской тюрьме, куда его недавно перевезли из Петропавловской крепости.

Трясясь в карете, вдова убитого министра размышляла о том, сумеет ли она уговорить Балмашова подать прошение о помиловании.

«Скажу ему, что сама отнесу прошение императору, – поморщилась, уловив от сидящего напротив молодого ротмистра запах перегара. – Ведь студент ещё молод, и скорее всего его втянули в это грязное дело… И, против воли… Не понимаю, как по собственному желанию можно убить человека… К тому же, ничего тебе плохого не сделавшего… Конечно втянули… А ведь он способен ещё принести много пользы России. Ему ведь только 21 год. Вся жизнь впереди, – недовольно покосилась на улыбнувшегося офицера. – Нас ведь как раньше учили, – вспомнила хорошую свою знакомую, внучку поэта Евгения Баратынского. – Ксения Николаевна как-то зачитала мне завещание своей матери… Дай Бог памяти: «Я успела передать тебе этот светоч, который сама получила от своей семьи. Неси его высоко и передай своим детям, чтобы и они несли его горящим и светящим, чтобы возвысить духовную культуру своей родины. «Не угашайте духа» – это был девиз твоей бабушки и мой… Иди в жизнь с горящим сердцем и ищи правду». Поразительно, как оно схоже с тем, чему учила меня моя мать. Потому и осталось в памяти, – вновь глянула на ротмистра. – Интересно, о чём он думает… Судя по его виду, вряд ли о высоком и возвышенном…».

Но была не права. Ротмистр думал о службе, а точнее, о киевской губернской тюрьме, где довелось послужить подпоручиком.

«Приехавший приятель поведал – как он выразился: «о пикантной проделке арестантов», – вновь улыбнулся жандарм, вспомнив, как его друг, захлёбываясь от удовольствия словами, рассказывал: «Представляешь, сидевшие в одной из камер верхнего этажа преступники сняли несколько досок с пола и, проломав потолок в нижнюю камеру, где находились женщины, спустились к ним… Прикинь, в каком виде застали их утром… Целый день допытывали счастливчиков не столько о том, как проломили пол – могли бы проломить стену и шурануть на волю, а чем занимались в женской камере ночью…», – ротмистр закашлял, чтоб сдержать смех.

Балмашов не спал всю ночь на новом месте. Камеру заново покрасили, и у него ломило голову от запаха краски.

После обеда он уснул, и ему ярко снился Зелёный остров, что под Саратовом. Потом привиделась Волга, и он долго плескался в тихой заводи. Вдруг увидел лиловый куст сирени и даже уловил её запах… И где-то переливисто пел соловей… «Как хорошо, – подумал он, – а то снится тюрьма, трели жандармских свистков, а вместо сирени – запах масляной краски, – ощутил, как кто-то потряс его за плечо. – Приятели будят на рыбалку», – с улыбкой подумал Балмашов, с трудом расцепляя глаза.

– Просыпайся, хватит дрыхнуть, гости пришли, – увидел побитую оспой, усатую морду унтера и понял, где сон, а где реальность…

Александра Павловна стояла напротив убийцы.

На неё удивлённо смотрел красивый юноша в чёрной косоворотке, с длинными спутанными белокурыми локонами.

«Это же ангел! – подумала она. – И глаза должно, голубые… Не вижу их в полумраке. Не может быть, что он убил моего мужа, – неотрывно глядела на высокого стройного юношу, почему-то пятившегося от неё к стене. – Непременно следует уговорить его подать прошение».

Коснувшись спиной шероховатой стены, тот в ужасе глянул на женщину и закрыл лицо ладонью.

«Как он бедный, страдает… Как переживает и мучается…», – сделала шаг к нему, но стоящий позади ротмистр, предостерегающе дотронулся до её руки.

В этот миг молодой мужчина отвёл от лица руку и уже спокойно, с чувством внутренней уверенности, смотрел на женщину в трауре.

« У него не голубые, а чёрные глаза», – на этот раз ужаснулась она, наткнувшись взглядом на красное отражение свечей в чёрных зрачках.

И тут он улыбнулся…

«Да не может быть, мне показалось… Как он смеет при мне улыбаться. Я ошиблась в нём. У него чёрная душа и чёрные мысли. И весь он чёрный… Как падший ангел, стремившийся к свету, но ввергнутый в бездну тьмы…».

3 мая приговор привели в исполнение!

Что тут началось…

Газеты захлёбывались от возмущения…

Георгий Акимович Рубанов, на этот раз не один, а со старшей дочерью, посетил шамизоновскую квартиру и собравшееся там либеральное общество.

– Мы – демокгатический цвет Госсии, – произнёс первый тост папа-Шамизон. – Выпьем за нас.

Все с удовольствием поддержали идею тоста. Кому не лестно принадлежать к цвету демократии.

Бумажный фабрикант Шпеер провозгласил тост: За посетившую дом великую гадость, за пгофессога Губанова.

Лиза хихикнула: «Была Рубанова, стала Губанова».

Но, в общем-то, ей нравились эти смелые, прогрессивные, раскрепощённые люди, выступающие против деспотизма, сатрапов и произвола.

«А мой дядя – настоящий сатрап, – язвительно подумала она, – и кузены такими же станут».

– Убийцы-ы, – между тем бушевал Муев, – с интересом поглядывая на профессорскую дочку: «Высокая стройная блондинка.., а то одни брюнетки кругом. Следует присмотреться к ней». – Повесили такого умного и доброго юношу… – на сентиментальном подъёме закончил мысль.

– Мы не пгостим им этого, – с волнением воскликнула Ася Клипович.

Но волнение было вызвано не казнью какого-то там русского студента, а нежелательным интересом Йоськи Муева к этой белобрысой дылде.

– Папеле-е, я написал статью о герое, убившем царского сатрапа…

«Зачем Яша назвал так отца при людях, – покраснела его мать. – Ни к чему лишний раз подчёркивать, что мы избранный народ – евреи».

– Я тоже принёс статью, – поднялся, держа в руках рюмку, Рубанов. – После этого убийства… да-да, вы не ослышались… Именно убийства студента… Между царём и нами, интеллигентным обществом.., возникла пропасть непонимания…

Начало мая в Женеве было необычайно тёплым.

Наслаждаясь прекрасным весенним днём Виктор Михайлович Чернов, помахивая тросточкой, не спеша брёл по Большой Набережной и любовался то живописным озером, по которому скользили белоснежные яхты, то белоснежной шапкой Монблана.

«Белое на синем… Синее небо и белый снег… Синяя вода и белые яхты… Тьфу. Так ещё и стихи начнёшь сочинять… Только и осталось, – пригладил растрёпанную ветром рыжую копну волос. – Вот потому я и косоглазый, – ухмыльнулся он, – вечно в две стороны гляжу, – приготовился обойти аккуратного, в отличие от российских, булочника, в белоснежном фартуке и колпаке, катившего небольшую синюю тележку со смазанными тихими колёсами. – И здесь синее и белое, – уступив дорогу предложившему свой товар булочнику, Виктор Михайлович отрицательно покачал головой, и пошёл дальше, размышляя о далёкой своей родине: – У нас в России мигом бы уцепил за локоть и во всю глотку стал бы орать, что у него лучшие в мире булки, и лишь тупые дураки, проходя мимо, их не покупают».

Когда Чернов добрался до Бульвара Философов, где жил основоположник партии социалистов-революционеров Михаил Гоц, наступило время обеда.

Вокруг круглого стола расположилось небольшое общество.

– Слава Богу, добрались, наконец, – импульсивно бросилась к вошедшему седая женщина и расцеловала его в обе щёки. – Вот, Михаил Рафаилович, и наш главный теоретик пожаловал, – обратилась к хозяину квартиры, сидевшему в медицинском кресле на колёсиках.

«У тележки булочника в точь такие колёса, – улыбнулся Чернов, и тут же осудил себя. – Это от Брешко-Брешковской язвительность передалась… Ведь не с почтением же она произнесла: «Гла-а-вный теоре-е-тик»», – пожал протянутую сухую руку и заглянул в грустные и влажные библейские глаза, переведя потом взгляд на вьющуюся интеллигентскую бородку.

«Улыбается, рад встрече», – облокотясь на ручку кресла, будто все силы ушли на рукопожатие, пригласил гостя за стол.

И лишь третий сидевший за столом толстый мужчина с одутловатым лицом, барабаня волосатыми пальцами и сверкая бриллиантом на безымянном, сделал вид, что не обратил внимания на пришедшего.

– Здравствуйте, Евно Фишелевич, – гость сам подал ему руку и, стараясь улыбкой скрыть раздражение, пожал толстую, потную, короткопалую ладонь, на секунду оцепенев под брошенным на него исподлобья острым взглядом.

– Очень рад, – буркнули жирные мокрые губы, хотя весь вид говорил об обратном.

«Даже не соизволил пальцы салфеткой обтереть», – усевшись на стул между хозяином квартиры и пожилой женщиной, незаметно обтёр о штаны показавшуюся ему липкой, ладонь.

Толстогубый продолжал есть, абсолютно не обращая внимания на произведённое им впечатление.

Для него важнее была собственная самооценка, а не что подумал какой-то там рыжий косоглазый малоросс.

«Хохол, если быть точным», – хмыкнул в тарелку толстяк, весьма удивив этим окружающих.

Чернов с ненавистью покосился на расплющенный нос и вывернутые губы Азефа. Он догадался, что смешок по его поводу.

Некоторую натянутость обстановки разрядила вошедшая симпатичная женщина с подносом в руках.

Поставив перед гостем тарелки – мягким, певучим голосом произнесла:

– Приятного аппетита.

Гоц, отвлёкшись от темы разговора, с нежностью глянул на жену.

Закончив есть и отодвинув в сторону посуду, Брешковская окунулась в личные воспоминая. Смоля одну папиросу за другой и стряхивая пепел в чашку, с чувством произнесла:

– Да-а. В Забайкалье несладко пришлось… Две каторги и семилетнее поселение… Но жизнь – это борьба. И не только с царским правительством. Есть ещё и марксисты доморощенные… Рабочая партия, – сморщив и без того морщинистое лицо, осуждающе поморгала тёмно-серыми, не вяжущимися с лицом, молодыми глазами. – Меня-я… По мнению многих – бабушку русской революции, – благодарно глянула на окружающих, – какая-то пигалица стриженая, в Москве «Брешковиадой» обозвала, – выставила перед собой руки со сжатыми кулаками, будто требуя от слушателей, чтоб вложили в них наганы. – Меня-я… Пигалица стриженая… «И народная ваша воля, с пролетариатом не связана», – пропищала мне в след. Легко ли такое от молодёжи слушать? – вновь поморгала молодыми своими глазами, обведя взглядом товарищей. – А ведь термин «социалисты-революционеры» я придумала, – вновь повеселела она. – Михаил Рафаилович, помнишь, когда из кровавой России приехала… Спросила тебя и Виктора Михайловича, – кивнула в сторону Чернова: «Товарищи, вы себя социалистами считаете? – Да! – ответили вы. – Революционерами? Снова «да!» – Вот оно и название, говорю», – захохотала она, вынудив задорным молодым смехом, всех улыбнуться.

Кроме толстого Азефа, конечно. У него имелось своё личное мнение. И изо всей этой разношёрстной компании, с долей уважения и симпатии, он относился лишь к Гоцу.

Тяжело поднявшись, Евно Фишелевич донёс своё огромное тело до окна, потом задумчиво прошёлся по комнате, и вновь усевшись, неразборчиво пробурчал, лениво шевеля толстыми губами:

– Товарищи, всё это, конечно, хорошо и романтично, Забайкалье там всякое, Саяны… – С удовольствием заметил, как бабушка русской революции поджала тонкие старушечьи губы. – Но Монблан и Швейцария, честно сказать, меня как-то больше устраивают, – захлопал себя по жирным ляжкам и басовито загыгыкал.

«Это он пошутить изволил», – саркастически улыбнулся Чернов.

– Мы собрались здесь, дабы почтить память повешенного палачами нашего товарища Степана Балмашова, – попытался нацепить на одутловатое лицо маску скорби, но рассудив, что это необязательно, продолжил: – Террор – дело святое. Боевая организация социалистов-революционеров должна отомстить кровавому царскому режиму… От которого я тоже видел немало слёз, – в упор глянул на Брешко-Брешковскую.

Екатерине Констатиновне стало неуютно под этим змеиным взглядом и на секунду даже показалось, что и зрачок-то у него змеиный.

– Когда же погиб наш товарищ? – растерянно поинтересовался Чернов, ничего ещё не слышавший о казни Балмашова.

– Сегодня ранним утром, – буркнул Азеф.

– Не пощадили, как Карповича. Следует печатать обличительные прокламации… Чтоб они вносили раскол интеллигенции с правительством. Постепенно он перерастёт в пропасть между царём и культурным обществом, которое будет считать Балмашова героем, а Николая – кровавым извергом.

«Логично заливает теоретик», – с некоторой долей уважения подумал Азеф. – Вмиг всё перевернул с ног на голову, и поставил на свои места… Убийцы стали героями, а власти – палачами…».

– Но не стоит забывать, – горячился Чернов, в волнении растрепав рукой рыжую шевелюру и кося глазом на Азефа, – что террор – это только часть, это лишь некая производная от главного: социализации земли, то есть её национализации и превращения в общенародное достояние. Во-вторых, установление демократической республики и признание государством гражданских прав и свобод…

– Но не на данном этапе… Террор – вот что сейчас главное. Вот что разбудит массы, – перебил идеолога эсеров Азеф.

Гоц задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого.

Брешко-Брешковская, чем-то, как всегда, недовольная, дымила папиросой.

– …Боевая организация под руководством Григория Гершуни, – стал ходить он по комнате, развивая мысль – на ходу это ему удавалось лучше, – ставила целью, как всем известно, в один и тот же день, второго апреля, ликвидировать и обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева, – змеиным взглядом окинул окружающих. – Но произошёл сбой. Досадное недоразумение. Из-за российской вечной расхлябанности, запивший почтарь не принёс вовремя телеграмму исполнителю покушения поручику Григорьеву и его лю-

бимой даме, госпоже Юрковской. Похмельный работник почт и телеграфов передал её только на следующий день… Чтоб у него водка поперёк горла почтовой сумкой встала, чтоб его сопливых детей мучила корь и скарлатина, чтоб…

– Евно Фишелевич, продолжайте по делу, – насмешливо перебил разбушевавшегося террориста Чернов, перемигнувшись с Гоцем и Брешковской, – а то от таких пожеланий может типун на языке выскочить, – радостно захихикал, уев оппонента, и стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Извините, – взял со стола салфетку и вытер влажные губы Азеф. – Первоначальный план ничем не отличался от плана ликвидации Сипягина. Григорьев с Юрковской должны были стрелять в обер-прокурора в здании Святейшего Синода. Победоносцева спасло Проведение в образе запойного почтаря… Чтоб ему ни дна, ни покрышки… Чтоб… Ещё раз извините, – опомнился докладчик. – Затем Гершуни разработал новую тактику. Привести приговор в исполнение должны были на похоронах министра. Но они отказались от выполнения задания…

– Милостивый государь, – наконец взял слово хозяин квартиры, – к чему вы всё это разжёвываете нам, будто малым детям. Ведь задание «Б.О.» даём мы. То бишь ЦК партии…

– Потому и говорю, уважаемый Михаил Рафаилович, что указания неплохо бы поддержать энным количеством ассигнаций, – не растерявшись, вступил в дискуссию Азеф.

– Кто о чём, а Евно Фишелевич о деньгах, – хмыкнул Чернов.

– Средства мы из партийной кассы выделили, – хлопнул сухонькой ладошкой о поручень кресла Гоц.

– Мало! – рыкнул Азеф. – Мало, – произнёс через секунду нормальным голосом. – Не все, как Балмашов, служат идее… Григорьеву с Юрковской следовало побольше заплатить… А у Гершуни не нашлось лишних средств, потому и вынужден был удирать от жандармов в Киев.

– Хорошо! Мы вас поняли, Евно Фишелевич. Садитесь ради Бога, от вас в глазах рябит, – попросил вновь принявшегося бегать по комнате Азефа. – О дополнительных средствах завтра же посовещаемся с членами ЦК. Дадим новое задание и определимся по срокам.

Не отставал от своих братьев по крови и еврейский «Бунд».

5 мая, как сообщали российские газеты, в 12-м часу, при выходе виленского генерал-губернатора фон Вааля из цирка, к нему подошёл человек и выстрелил из револьвера в упор, попав в левую руку. Когда губернатор повернулся, преступник произвёл второй выстрел и попал в правую ногу. Фон Вааль пошатнулся, чины полиции и публика повалили стрелявшего на землю. Он произвёл третий выстрел в воздух, был обезоружен и арестован.

При дознании оказался мещанином Ковенской губернии Гиршем Леккертом, а стрелял в генерала за то, что тот приказал высечь 28 рабочих, в основном евреев, за участие в первомайской демонстрации.

Газеты и интеллигенция прославляли еврейский террор.

Единственный, кто подал свой голос против террора и убийства русских людей, это революционер-романтик Георгий Плеханов. Он стал печатать статьи и объяснять, что представители «колена Гадова» стремятся в России не к освобождению рабочего класса и крестьянства, а эти еврейские «шовинисты и националисты» из Бунда хотят «утвердить Сион не в Палестине, а в пределах Российского государства», то есть хотят захватить власть в России, хотят захватить Россию.

Что тут началось…

Плеханов подвергся остракизму, третированию и в революционной среде стал изгоем. Ибо в основе своей, большинство во всех революционных партиях, и у эсеров, и в РСДРП составляли евреи, или, как их называли в то время в России – жиды.

Владимир Ульянов-Ленин-Бланк просто взбесился от таких утверждений Плеханова, и всей грудью встал на защиту своих соплеменников, потому как в душе он более чувствовал себя евреем, нежели русским… Да и окружали его более евреи, нежели русские…

«Г.В.(Плеханов) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его (Бунд) прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующих русских, говоря, что наша цель – вышибить этот Бунд из партии, что евреи – сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя в пленение «колену Гадову».

Но поголовное большинство русских людей, даже не догадывалось о кипевших в закордонных партийных рядах страстях, ощущая лишь их отголоски в кровавых терактах.

6 мая Россия праздновала день рождения Его императорского величества, государя императора Николая Александровича.

Города украсились национальными флагами, а в церквях после литургии совершались молебствия с провозглашением многолетий.

И радовал колокольный перезвон.

Даже «прогрессивная общественность» – интеллигенты, сдёргивали шляпы и крестили неразумные, но грамотные свои лбы.

На следующий день, 34-летний русский император, встречал на кронштадском рейде французского президента Эмиля Лубэ.