Держава том 2

– Давайте лучше по рюмочке, – попытался смягчить сгустившуюся обстановку Рубанов.

– Вам бы только по рюмочке, сударь мой, Максим Полугорький, – пылая лицом, воскликнула супруга. – А здесь вся Россия бурлит…

Но её муж после выпитой в одиночестве рюмки, уже обрёл уравновешенность и философическое спокойствие духа.

– Во-первых, не только по рюмочке, можно и по стаканчику, во-вторых, почему полугорький?.. Дмитрий Сергеевич, сделайте милость, отправьте её, согласно Уставу уголовного судопроизводства куда-нибудь в Сибирь… Или в Рубановку, на худой конец, – засмеялся, довольный собой и юмором. – Тогда мы спокойно выпьем и побеседуем о дамах…

– Он не Буревестник, – спокойным голосом произнёс Сипягин, тоже обретя уравновешенность и философическое спокойствие духа. – Он Чёрный Ворон России! Поглядите на знаменитую его фотографию… Весь в чёрном. В чёрной косоворотке. Сидит на чёрном стуле, с перекинутым через спинку чёрным пиджаком, и в чёрных длинных волосах…

– Однако в книготорговле, по словам профессора Рубанова, на него огромный читательский спрос. Буквально за несколько лет тиражи его книг достигли ста тысяч экземпляров. Такого ещё не было ни у одного автора. Даже у Льва Толстого, которого Горький, кстати, называет «мещанином».

– Преходящая мода. Всё это временное явление.

Ирина Аркадьевна с иронией глянула на своего гостя, и неожиданно ей стало страшно. Она удивилась этому страху и не поняла, чего испугалась… А затем ей до слёз, до спазм в горле стало жалко Сипягина. «За что я его?» – подумала она, вновь глянув на министра, и замерла даже не от страха, а от ужаса. На долю мгновения ей показалось, что над головой Сипягина сияет светлый нимб.

Побледнев, она поднялась и ласково положила ладонь на рукав егермейстерского мундира. Простите меня, Дмитрий Сергеевич. Я не хотела вас обидеть, – вышла из комнаты, оставив мужчин одних.

– Устава уголовного испугалась, – успел крикнуть вслед супруге Максим Акимович, но она не обернулась, абсолютно не отреагировав на шутку.

Озадаченный, он уставился на Сипягина.

– И дался ей этот Горький, – поводил рукой над столом. – Давайте по водочке? – по ассоциации с писателем, предложил Сипягину.

Тот одобрительно покивал головой, без всякого признака нимба.

По унтерски выдохнув воздух после водки, Рубанов продолжил:

– А ведь я, Дмитрий Сергеевич, почти на 10 лет старше вас. Вам недавно 49 исполнилось, а мне в сентябре – 59 стукнет. Даже грохнет… Весьма серьёзный возраст, – вздохнул он. – Ну что, ещё по единой?

– Бывшего босяка Горького ещё можно понять, но чем недоволен ваш братец и такие как он либералы… За Россию страждут? А на деле, с помощью газет, создали в стране удушающую атмосферу общественного мнения, отрицающего всё православное и патриотическое, и фрондируют отрицательным отношением ко всем начинания императора и власти, – в раздражении, одним глотком опорожнил рюмку. – Кроме критики, сами-то, что делают для народа.., тех же рабочих, например… Только баламутят их. А правительство открывает читальни, организует и поощряет трезвые народные гулянья в парках, нанимает артистов для проведения концертов и спектаклей. Недавно читал отчёты Невского общества устройства народных развлечений. Стараются для простых людей. Проводят танцевальные вечера, открывают народные хоры, летом в парках и скверах устраивают кегельбаны, карусели, гимнастические площадки. Пусть народ соревнуется в силе, ловкости и беге. Да ещё раздают различные призы: сапоги, часы, шапки, гармони. Рабочие это видят и ценят. Интеллигенты и писатели в своём большинстве хотят видеть и видят только всё чёрное… Ага! Полиция разогнала бунтовавших рабочих во время Обуховских событий… Хотя полиция сильнее всего и пострадала. Им и патронов-то, практически, не позволили брать, дабы жертв не было… И я, и полиция, стараемся защитить народ от произвола всяких молодчиков-заводчиков…

– Да ладно, Дмитрий Сергеевич, – несколько усомнился Рубанов.

– Вот, даже вы не верите, – расстроился Сипягин, – что же о других говорить. А московские фабриканты, во главе с Гужоном, обратились к министру финансов Витте с жалобой на московскую полицию, а значит и на меня, за то, что мы поощряем забастовки… – хохотнул он. – Всё оттого, что в Москве господин Зубатов, служащий по моему министерству, создал рабочую организацию для мирного развития рабочего движения с опорой не на Маркса, а на Христа. Интересы государства не всегда тождественны с интересами фабрикантов… И что тут началось… Интеллигенция с пеной у рта стала доказывать, что это «полицейская» организация рабочих. А мы старались дать рабочим образование. Просветить их. Им читали лекции профессора московского университета… Так другие профессора, не стану говорить о вашем брате, стали доказывать, что лекторов, выступающих в рабочей среде, подкупило правительство. Большинство профессоров испугалось за свою репутацию, и отказалось от лекций. Ну конечно… Ведь 19 февраля, в юбилей освобождения крестьян, 50 тысяч московских рабочих, с пением «Боже, Царя храни», вышли на монархическую манифестацию к памятнику Александра Второго Освободителя.

– Плохо то, Дмитрий Сергеевич, что правительство не афиширует свою положительную деятельность, а большинство газет, как вы сами давеча говорили, принадлежат оппозиции, и они выискивают соринку в глазу правительства, подавая это, как бревно, – отставил рюмку Рубанов.

– Вот то-то и оно! – поддержал друга Сипягин. – А Горький воспевает не рабочих, а всяких босяков, лентяев и изгоев… Вот они, современные герои, на кого следует равняться…

– Ха! Лев Толстой давно в холщёвых штанах и лаптях на босу ногу расхаживает, – хмыкнул Рубанов. – Я-то хоть тулуп для пользы дела одел, – оправдал себя под добродушный смех Сипягина.

– Ну что ж, Максим Акимович, давайте выпьем за крейсер «Варяг», вошедший в прошлом месяце в состав Тихоокеанской эскадры, и по коням… То бишь, по домам. Пора и честь знать. Вздремну пару часиков, и в министерство, – оправил ворот егермейстерского мундира, который любил крепче генеральской формы или статского сюртука. – Звание царского егермейстера мне намного дороже и милее сердцу, чем должность министра внутренних дел… Но ежели государь изволил высочайше утвердить.., следует служить, – старчески закряхтел, поднимаясь со стула и вынося своё крупное, неловкое тело из кабинета, дабы попрощаться с Ириной Аркадьевной.

– Когда же, милостивый государь и друг мой, Дмитрий Сергеевич, ещё навестите меня, грешного?

– Когда? – задумался, остановившись в дверях, Сипягин. – Второго апреля должен присутствовать на заседании Комитета министров в Мариинском дворце.., а вот вечерком милости просим ко мне. Угощу, чем Бог послал. Посидим в моей любимой трапезной в древнерусском стиле и поснедаем… Да благоверную возьми. Ибо, кроме моей супруги, её сестра с мужем, Сергеем Дмитриевичем Шереметевым будут… Вишь как получилось, – говорком русского простачка зачастил Сипягин, – он Сергей Дмитриевич, а я Дмитрий Сергеевич… Сколько шуток по этому поводу от своих жён наслушались…

– За прялки их следовало при лучине посадить, – посоветовал Рубанов, на всякий случай выглянув из двери – не слышит ли Ирина Аркадьевна.

      ___________________________________

В полдень 1-го апреля, вальяжной походкой, хлыщевато звеня шпорами, в каретное заведение на Бассейной, вошёл красавец-поручик в светло-серой офицерской шинели.

Сняв фуражку и пригладив шелковистые белокурые волосы, он сумрачно глянул на подбежавшего бородатого, в заношенной жилетке поверх ситцевой рубахи, хозяина.

– Ну, милейший, – брезгливо оттопырив губу, произнёс офицер, – и запах у вас тут, – достал белый батистовый платок и помахал перед носом. – Наш полковник вот за эту неубранную кучу навоза, да-да, вон ту, что преет в конской моче, взгрел бы тебя, аспида, по первое число…

– Уберём, ваш высбродь, – закраснел жирной рожей хозяин. – Не извольте беспокоиться. Ах ты подлец, – заорал на подвернувшегося работника, – рази же таким макаром двор убирают. Всю территорию изгадил.

– Это не я, – огрызнулся работник. – Это лошадь изгадила…

– Я те, тудыт твою в копыто, покажу лошадь…

– Цыц! – в свою очередь рявкнул офицер: «Даже воробьи у просыпанного овса во фрунт стали», – отметил он. – Завтра в 12 дня… Точно по выстрелу пушки с Петропавловской крепости, отмытая карета, та, что стоит под навесом, – указал рукой какая именно, – должна находиться на углу Невского и Троицкой.

– Бу-у сделано, ваше превосходительство, отчеканил хозяин, стоя, как и воробьи, во фрунт. – Всё понял?! – рыкнул на работника бородач.

– И кони чтоб лоснились и блестели от чистоты… У-у! – на прощание сунул под бороду хозяина кулак.

На следующий день, карета конечно, запоздала.

«Ну что за бородатая оглобля этот хозяин?» – разозлился офицер и вошёл в кофейную, окнами на угол улицы.

Заказав стакан чаю, чем удивил стоящего за мраморным прилавком приказчика и дремавшего на мягком стуле жирного чёрного кота, офицер пристально вглядывался в окно на сутолоку пролёток и экипажей.

Отвлекла его от этого занимательного времяпровождения, вышедшая из боковой двери пышная черноволосая дама. Встав сбоку от офицера, она тихо, чуть склонившись, прошептала: – Ваше высокоблагородие, не желаете ли незабываемую ночь с француженкой?

– Это ты, что ли, француженка? – грубо поинтересовался офицер. – Пошла вон, пока жандарма не позвал, – кивнул на промаячившего под окном стража порядка и поднялся, надев белые перчатки и подхватив с соседнего стула плоский саквояж.

– О-о-й, оригинал какой, – уже в полный голос завопила вслед уходящему офицеру черноволосая женщина. – Можно подумать, не в кадетском корпусе воспитывался, а в Смольном институте благородных девиц, – чтоб успокоиться, погладила за ухом дремавшего кота. – Есть же подозрительные офицеры, – поделилась наболевшим с ухмыляющимся приказчиком. – Совершенно честью мундира не дорожит. А ещё аксельбант носит…

– Чего опоздал, – буркнул офицер и неловко полез в узкую дверцу подъехавшей кареты. – Ладно. К адмиралтейству, – не стал слушать оправдания вчерашнего работника, переодетого на этот раз кучером.

«Эх, и бардак в России, – закурил офицер, поправив на коленях саквояж, и благосклонно кивнул в открытое окошко отдавшему честь городовому. – Теперь уже всё ровно, – подумал он. – Главное, чтоб дело сделать… Чего-то ладаном пахнет, – закурил ещё одну папиросу поручик. – Видно вчера катафалком служила, – вынул из саквояжа запечатанный сургучом пакет и прочёл: «Его Высокопревосходительству г-ну Министру Внутренних дел Сипягину Д.С.»

Движение прекратилось. Выглянув в окошко, увидел, что карета остановилась на Дворцовой площади у Адмиралтейства. Раскрыв дверку, огляделся по сторонам. Слежки не было, а золотая адмиралтейская игла указывала ему на небо, направляя в бездонную синь, украшенную белесыми, как его волосы, облаками.

«Всё решено!» – со вздохом не то сожаления, не то какой-то надежды, захлопнул дверцу, велев кучеру ехать по набережной, к Николаевскому мосту.

Вздрогнув от ворвавшегося в раскрытое оконце холодного ветра с Невы, чуть дрожа руками, закурил третью папиросу.

У моста карета остановилась.

Раскрыв дверцу, поручик вновь огляделся по сторонам, отметив улыбку юной курсистки, блеск солнца, свежесть Невы и белые, плывущие над головой облака.

«Жалко расставаться со всем этим… Но ведь и Он расстанется…»

– К Государственному Совету, – крикнул на «куда теперь прикажете?» – и, захлопнув дверцу, откинулся на жёсткую спинку, на минуту прикрыв глаза.

К Мариинскому дворцу, где заседал Госсовет, подъехал в ряду других карет и, выставив ногу в сапоге, чуть подрагивая шпорой, наблюдал за увешанным медалями помощником швейцара в парадной ливрее, суетившемся у карет, и помогавшем выходить из них министрам.

Наконец дошла очередь и до него.

– Господин министр внутренних дел подъехал?

– Никак нет, вашскобродь, пока не приезжали. Но вскоре должны быть, – отрапортовал бывший унтер, и даже приложил руку к своей швейцарской фуражке.

«Адъютант, судя по аксельбанту. Должно курьер», – размыслил он, придерживая дверцу кареты и не решаясь взять под локоток офицера – не развалина-министр.

Поблагодарив кивком головы, уверенно звеня шпорами, поручик прошёл в подъезд, где на площадке лестницы его встретил ещё один швейцар.

– Мне велено великим князем Сергеем Александровичем лично подать пакет министру внутренних дел, – высокомерно произнёс высокий белокурый офицер, недовольно звякнув шпорой.

Седоусый швейцар почтительно поклонился и тут же, забыв о военном, со словами: «Вот они, их высокопревосходительства», тряся животом, бросился к двери, встречать вошедшего в сопровождении выездного лакея, министра.

Барски сбросив на руки подбежавшему швейцару шубу, Сипягин огладил бороду и басом зарокотал, неизвестно к кому обращаясь:

– Запаздывает в этом году весна, запаздывает, – доброжелательно глядел на приближающегося к нему офицера.

– Адъютант великого князя Сергея, – зашептал министру швейцар, почтительно наблюдая, как тот достаёт из саквояжа пакет в сургучах и подаёт Сипягину.

– Письмо вашему высокопревосходительству от великого князя Сергея Александровича, – не сказал, а как бы прокаркал адъютант.

«Волнуется поручик, аж до спазмов в горле, – ласково покивал офицеру, принимая пакет и делая два шага в сторону, чтоб не мешать входящим, тут же вскрыл его, осыпав сургуч на красный ковёр вестибюля. – Интересно, о чём таком срочном сообщает великий князь, – вынул лист и удивлённо поднял брови – лист был совершенно чист. И ещё более удивился – испугаться не успел, увидев наставленный на него зрачок револьвера. – Что же, никто не заметил, как он вытащил его из саквояжа?» – вздрогнул от выстрела, и только тогда испугался, когда уходящим уже сознанием уловил второй выстрел…

Третий выстрел, пришедший в себя швейцар отвёл от министра, схватив офицера за руку.

Пуля попала в плечо завизжавшего зайцем выездного лакея.

– Что, что случилось? – тяжело дыша, произнёс вбежавший с улицы помощник швейцара и, поняв, с огромнейшим удовольствием смазал офицера по лицу.

– Не сме-е-ть, – тонким голосом завопил поручик.

– Чего стоишь, Парфёнов, закряхтел швейцар, обращаясь к помощнику, – руки ему крути, да наган отымай, – услышали ещё один выстрел, осыпавший крошку с потолка.

По устланной ковром лестнице сбегали люди. Другие, удивляясь, что не встречает швейцар, входили в дверь.

– Что происходит? – и замирали, видя лежащего на полу Сипягина.

– Да всё, всё, отпустите руку, – с удивившим его самого спокойствием, произнёс убийца, выпуская из пальцев револьвер, и как бы издалека слыша: «Доктора-а… Пакет привёз… Что же его высокопревосходительство на полу… Поднять следует», – увидел запыхавшегося городового, и отстранённо наблюдал за сотворимой им суетой, сам толком не понимая ещё, что сделал.

Сипягин пришёл в себя от страшной боли и, застонав, всё вспомнил. А увидев промокшую от крови шубу, которую сердобольно кто-то подсунул ему под голову, осознал, что умирает… Что вся эта суета бессмысленна… И тут его охватил не страх, а ужас…

– Скажите жене.., – хотел громко сказать, но лишь захрипел и захлебнулся кровью… «Чистый белый лист.., – подумал он, из последних сил цепляясь за уходящее сознание, – белая чистая бездонность… Господи… Ещё хоть минуту…»

И уже уходя в небытие, в ту самую белую, чистую бездонность, прошептал: « Я верой и правдой служил государю, и никому не желал зла…»

А может и не прошептал, но именно так доложили императору, когда вечером того же дня, он стоял в окружении министров и царедворцев рядом с вдовой и, с трудом сдерживая слёзы, глядел на гроб с телом Сипягина.

Краем уха он слышал тихий говор: «Он умирал как истый христианин». «Последние слова были: «Я желаю видеть Государя Императора». «Какая подлость… Переодеться офицером… и убить…»

– Принимая высокий пост, ваш супруг, присягая пред Святым Евангелием «до последней капли крови служить Его Императорскому Величеству», сдержал слово, – тихо сказал Александре Павловне. – Ваш муж был одним из моих друзей, и вот его не стало.., – судорожно вздохнул Николай и окаменел лицом, вновь услышав шёпот придворных: «Не слышали, кого назначат на место усопшего?». «Ещё не решено… Но государь беседовал с Вячеславом Константиновичем Плеве…». «Неспроста всё это…».

Максим Акимович Рубанов в каком-то оцепенении стоял неподалёку от государя, и тоже слышал домыслы и разговоры, но они не трогали его ум и душу.

Прямо перед ним, на широком столе трапезной, под серебряным глазетовым покровом, со сложенными на груди руками, лежал его друг.

«Вечерком милости просим ко мне», – вспомнил последние слова Сипягина. «Вот и встретились в любимой твоей трапезной…», – чтоб не выказать слёз, молча поклонился вдове с государем, и вышел из столовой.

В уличной суете, протиснувшись сквозь густую цепь полиции, среди министерских, дипломатических и дворцовых карет с гербами и золотыми орлами, с трудом увидел свою.

– Домой, – коротко велел гордо седевшему на облучке Ивану, пренебрежительно кивнув отдавшему честь полицейскому приставу.

«Поздно вы сбежались… Раньше суетиться следовало», – подумал он.

4-го числа Сипягина хоронили. За квартал от церкви, при главном управлении отдельного корпуса жандармов, где происходило отпевание, всё было оцеплено полицией.

На этот раз Рубанов стоял вдалеке от гроба, окружённого посланниками почти всех европейских держав, членами Госсовета, великими князьями и княгинями. Рядом с вдовой стояли Их Императорские Величества.

Когда мимо прошёл, отдавший какие-то распоряжения, статс-секретарь по делам Финляндии фон Плеве, толпа почтительно расступилась, пропуская сановника туда, где стояли небожители.

«Вот, вот идёт новый министр внутренних дел», – шептались в толпе.

«И откуда все всё знают, когда даже до меня, генерал-адьютанта, ещё не дошёл высочайший указ о назначении», – покачал головой Рубанов.

Однако вечером, после погребения, утомлённый курьер вручил ему оный указ.

В эти же дни православная Россия отмечала Вербную неделю.

Конногвардейский бульвар потерял свой строгий, презентабельный вид из-за сколоченных дощатых ларьков, натыканных между деревьев по обе стороны бульвара.

Сюда-то, на Вербный базар, и пригласил Аким свою любимую.

Держась за руки, они наслаждались этим касанием. Вокруг толкались гимназисты, студенты, курсистки, домохозяйки и мелкие чиновники с жёнами.

Их целомудренную беседу прерывали бесконечные вопли торговцев, с шутками и прибаутками расхваливающих товар, смех молодёжи, девичий визг, когда заигравшийся влюблённый студент осыпал свою пассию конфетти или опутывал её серпантином.

– Новый год какой-то, – смеялась Натали, снимая с плеча длинную ленту серпантина.

Эта какофония звуков активно усиливалась трелями свистулек, треском бесконечно мелькавших тёщиных языков, с шумом выпрыгивающих из коробочек чёртиков, бренчанием балалаек, разливами гармоней и заунывным хрипом шарманок.

– Красавицы-ы, заходите-е, – надрывался, стоя у своего ларька, хорошо поддавший с утра малый, – для усиления вашей неземной красоты-ы, продаю плюшевые саки с аграмантами-и. В них даже старых дев враз берут заму-у-ж, – горланил он.

– Слушай, давай купим парочку, – воодушевился Аким.

– А второй-то зачем? – смеялась Натали.

– Как зачем, Ольге подаришь, – вразумлял даму Аким.

Увидев студента, торговец цепко ухватил очкарика за локоть, с надрывом возвестив лохматику:

– Господин ску-у-бе-ент… Как вам ноне повезло… У меня в ларе обретаются брюки гвардейского сукна… Самолучшая диагональ барона Штиглица. Вешть весьма модная, ужасно совремённая, и к тому же со штрипками-и. Прям явно пошита для вас. Причинное место носить налево изволите?

Студент запылал красным цветом революционного знамени. Одна его подруга, зажав рот, задыхалась от смеха, другая, наоборот, замерла, надеясь услышать ответ.

– А вот когда я шил брюки у старика Норденштрема, – собрался развить весьма актуальную тему Рубанов, но к облегчению Натали, его отвлёк торговец сбитнем, с медным бачком за спиной, укутанным драным ватным одеялом.

– Тё-ё-плый сбите-е-нь, – зерендорфским визгливым голосом завопил он, мигом забив продавца диагоналевых брюк. – Скусе-е-н необычайно-о, – погремел для подтверждения деревянной колодкой на поясе, с ячейками для стаканов. – Налив автоматическа-а-а-й, – погладил прикреплённую к баку медную трубку с краником. Разработка Путиловского завода-а.

Но его оттолкнул пирожник с жаровней на животе.

– С пылу с жару-у, пятачо-о-к за пару-у, – бычьим басом проревел он, вызвав уважение у сбитенщика и поддатого малого с брюками в руках.

– Мосинскую винтовку купишь? – прошептал ему Аким. – Изделие прямо с завода.

Подозрительно оглядев офицера в светло-серой шинели, продавцы шарахнулись от него в разные стороны, освободив место для манёвра.

– Что ты ему сказал? – с любопытством спросила Натали.

– Винтовку предложил купить, – пожал плечами Рубанов. – Щётка в хозяйстве не сгодится? – кивнул на слепого продавца в тёмных очках, с головы до ног обвешанного разнокалиберными щётками, начиная от маленьких – для усов, и кончая щётками для лошадей.

– Обойдусь, – хихикнула Натали и бросила серебряную монету в лежащую у ног торговца шапку.

Аким, достав из кармана шинели рубль, нагнувшись, положил его рядом с монетой.

Затем с интересом поглазели на картины с душещипательными и сентиментальными сюжетами.

– После господ: Васнецова, Репина и симпатичного Поленова, эти работы смотрятся с громадным восторгом, – солидно взял свою даму под локоток. – Мадемуазель, и чего вы всё вырываетесь от меня… Вот, полюбуйтесь лучше халтуркой, пардон, шедевром с дрожащей от холода русалкой на валуне. Или мрачным каменным замком на высокой скале, с лужей, пардон, озером у подножия, набитым белыми лебедями, и с двумя влюблёнными на мраморной скамье. У дамы оттого несчастный вид, что после поцелуя ей предстоит до утра подниматься по отвесной скале домой. А ведь утром в гимназию…

Пока он расписывал смеющейся Натали художественные достоинства шедевра, бойкая домохозяйка оттеснила своим обширным телом их в сторону и, не торгуясь, купила картину.

– Господа, а что вы думаете вот об этом натюрморте? – понял выгоду рекламы торгаш, обращаясь в основном к офицеру.

– Овощам давно пора на помойку, – отбил у лавочника клиентку и, приманенный запахом, повёл Натали к продавцам вкуснющих горячих вафель с кремом.

Пеклись они при покупателях, и занимались этим исключительно греки.

Показав смуглому носатому эллину два пальца и сразу оплатив товар, Аким с Натали стали подогревать в себе аппетит, наблюдая, как грек ловко залил чугунный противень жидкой массой теста, накрыв сверху другим, поколдовал в жаровне, затем свернул горячую вафлю трубочкой, наполнил кремом и протянул господам.

– Спасибо, мистер Одиссей, – вежливо поблагодарил Аким, передавая вкусняшку улыбающейся Натали.

Через пару минут принял от Одиссея ещё один деликатес.

А напротив торговали сахарной ватой – ну как не попробовать…

Вечером, когда Рубанов вёз Натали домой, беспечно балагуря, что на извозчике добраться легче, чем самой карабкаться по скале, она, задумчиво перебирая пальцами веточку вербы, грустно вздохнула, чем удивила Акима, и дрогнувшим голосом произнесла, глядя куда-то вдаль:

– В понедельник Страстной недели мы уезжаем в Москву…

Акиму даже показалось, что она всхлипнула.

– Как уезжаете? – оторопел он, ощутив какую-то пустоту в груди.

Весь сегодняшний прекрасный день поблек и потускнел, погрузившись в унылую великопостную атмосферу.

Натали заплакала, прижавшись щекой к его шинели.

– Ну чего ты? – гладил волосы. – Я люблю тебя, и как будет возможность, приеду… В конце года – обязательно. Какой-нибудь неположенный отпуск выпрошу, или, якобы, заболею на недельку, – склонившись, коснулся губами завитка волос.

Отстранившись, малость подумал, достал тёщин язык и дунул в него, чем, конечно, развеселил Натали.

– Ну какой же ты ребёнок, – подняв голову, нежно-нежно поцеловала его в губы.

«Всё! – обалдел Аким. – Перевожусь в 6-ой Туркестанский батальон…»

      _____________________________________________

В понедельник, на страстную седмицу, Максим Акимович Рубанов заступил на очередное генерал-адьютантское дежурство.

В связи с началом страстной недели, больших приёмов не планировалось. К завтраку, на час дня, государь изволил пригласить лишь вновь назначенного министра внутренних дел фон Плеве.

В 11 часов дня, закончив заниматься с документами, Николай вызвал Рубанова в свой кабинет.

– Угощайтесь, Максим Акимович, – предложил генералу, указав на пачку папирос на столе.