Держава том 2

– А вот за это можешь и ответить по всем правилам от 20 мая 1894 года.

– Послушай, Виктор, меня какие-то смутные подозрения начинают садистски терзать… Уж не Ромео ли ты шекспировский?

– Чего-о? Зерендорф. Будь моим секундантом. Дожился… Лучший друг какой-то ромеой обзывает, – покраснев, засмеялся Дубасов, нервно притопывая ногой под «Пятёрку», которую надрывно играла машина.

После пива на душе у друзей стало как-то приятнее, а воздух чище и прохладнее… Над дудергофской горой собирались облака. Блестела на солнце речка Лиговка, с камышом и ивами по берегам.

– Красота! – подвёл итог Рубанов, увернувшись от велосипедиста. – Правильно в народе говорят, – стряхнул какую-то пылинку с рукава белоснежного кителя…

– Только мысль не забывай, – забеспокоился Зерендорф. – Доводи фразу до логического завершения.

– У отца было три сына… Двое умных, а третий…

– Зерендорф! – подсказал Дубасов.

– Велосипедист! – поправил его Аким.

По нешироким дорожкам возле дач гонялись друг за дружкой дети, вопя при этом так, что визг Зерендорфа казался бы шёпотом. Сновали велосипедисты, за ними с лаем гонялись собачонки, своим чадам чего-то кричали бонны, нянечки и мамы. Из окон, во всю срамя за тихий звук музыкальную машину, что скрипела в пивной, гремели граммофоны, бодро наяривая «Коробушку», «Из-за острова на стрежень», «Есть на Волге утёс».

– Хорошо отдыхать за городом, – ещё раз повторил Рубанов. – Покой и тишина…

На даче, куда, толкнув калитку, прошли офицеры, граммофон пафосно хрипел тоску о Ермаке.

«Ревела-а буря, дождь шуме-е-л», – подпел Дубасов, пройдя по тропинке к скрипучим качелям. – Капитальная вещь, – похвалил он, – не то, что дощечка на верёвочках…

– Справа шмель! – рявкнул Рубанов.

Но не успели они с Зерендорфом насладиться зрелищем прянувшего в сторону и замахавшего руками друга, как все дачные звуки, включая ревущую из трубы бурю, перекрыл радостный вопль «водоплавающих», со всех ног летевших к ним от небольшой теннисной площадки.

Воздушные блузки пузырились на их спинах, а в руках мелькали ракетки. За ними, в широкополой шляпе, не спеша шла высокая и стройная барышня. Она не кричала от радости и даже не улыбалась, а сосредоточенно поправляла упавшие на плечи светлые локоны.

– Ольга?! – удивлённо подошёл к ней Рубанов и приложился к руке, чуть сдвинув вниз белую тонкую перчатку.

Следом, налобызавшись с водоплавающими, подгрёб Зерендорф и тоже приложился к душистой ручке.

Дубасов гордо отвернулся, взяв под руку Полину, и они направились на веранду.

– Мне пора, – помахала подругам Ольга, и, не оглядываясь, пошла по тропинке к калитке.

Аким уже поднялся на веранду с резными деревянными украшениями по карнизу, когда услышал негромкое:

– Проводите меня, Рубанов.

Он оглянулся, раздумывая, показалось ему или нет.

Друзья рассаживались вокруг накрытого скатертью стола с медным самоваром и четырьмя чашками с красными ободками.

Висевшие над дверью часы выплюнули кукушку, которая гавкнула и скрылась, хотя стрелки показывали 8 вечера.

– Вас зовут, – подтвердила беленькая Полина, разливая по чашкам чай.

« Надеюсь, это она не про кукушку… Да и пятой чашки всё равно нет» – вздохнул и направился к калитке.

Ольга ожидала его на тропинке, крутя над головой зонтик.

« Вроде бы давеча зонта у неё не было».

– Пятый лишний, – улыбнувшись, произнесла она, и смело взяла растерявшегося кавалера под руку, прижав его локоть к своей груди. – Если хотите чаю, пойдёмте ко мне, – пресекла попытку Акима немного отодвинуть локоть. – У меня как раз имеется лишняя чашка. А прежде прогуляемся… Вот эта прекрасно утоптанная тропинка с зелёной травкой по краям, приведёт нас к речке, где и искупаемся, – смеясь глазами, раскрыла план действий.

– Как искупаемся? – всё-таки сумел отстранить локоть от груди Аким.

– Обыкновенно, – закрыв зонтик, томным голосом прошептала она, попытавшись вернуть мужской локоть на место. – Я в неглиже… А вы, сударь, ежели стесняетесь, то в прекрасных своих белоснежных кальсонах, – не выдержав, весело расхохоталась, вовсе отпустив руку Акима.

– Откуда про мои кальсоны знаете? – немного пришёл в себя кавалер.

– Да уж знаю! – вновь ухватила его за руку и потащила к купальне.

– Я сейчас закричу! – тоже засмеялся Аким, решив плыть по течению судьбы. – Я, оказывается, теряюсь от женского напора.., ведь так ещё юн и наивен…

– Пора бы и повзрослеть, – сняла шляпу и стала расстёгивать блузку, – а то так и будете из кустов за дамами подглядывать…

«Водоплавающие успели поделиться женскими секретами»…

– Вы, сударь, по цвету лица сравнялись с заходящим солнышком, – смело сбросила юбку и, приблизившись к потрясённому Акиму, начала медленно расстегивать пуговицы кителя, якобы ненароком прижавшись к нему грудью.

– А у меня перекличка в полку начинается, – не особо уверенно соврал он, вспомнив гавкающие часы.

– Дальше сами… – не услышала она и, раскачивая полуприкрытыми нижней юбкой бёдрами, направилась в щелястую, потемневшую от времени и дождей купальню, оставив кавалера в глубокой растерянности.

Сняв китель, Аким понаблюдал за белыми облаками, плывущими над деревьями, и сбросил рубаху. Усевшись на поросшую мхом кочку, стянул сапоги, подумав мимолётно о Натали, поднялся и снял штаны, оставшись в одних белых кальсонах.

В голове гавкала механическая кукушка из часов, и хотелось одеться и убежать.

«Не гимназист уже», – подумал он, вздрогнув от белых плеч, плескавшихся в воде.

– Ваше благородие, ну что вы пугалом отсвечиваете в своих белых кальсонах, – поплыла она к берегу и поднялась во весь рост на отмели.

Кукушка в голове поперхнулась и замолкла, когда увидел не девичью, а женскую большую грудь с шишечками сосков… Чуть выпуклый живот, широкие бёдра, стройные ноги, уходящие в воду и тёмный пушок между ними.

Не раздумывая больше, да и о чём можно было думать кроме раздетой дамы, Аким снял кальсоны и пошёл по коловшей ступни травке к нагой нимфе, насвистывая для бодрости мотив из «Разбитого сердца».

Ольга медленно пятилась в глубину, и вода постепенно скрывала все прелести тела, оставив на поверхности лишь белые, в капельках воды, плечи с налипшими к ним мокрыми локонами.

По дурацкой юношеской привычке, Аким издал вопль кровожадного индейца из племени Навахо, постучал кулаками по груди и ринулся в пучину вод, обратив в паническое бегство плавающих в отдалении гусей и Ольгу.

Они хором заголосили. Гуси, взмахивая крыльями и вытянув шеи, шарахнулись в тростники, а Ольга, взмахивая руками и вытянув шею, шумно бороздя и вспенивая воду, скрылась в ивовых зарослях у берега.

Нырнув и перевернувшись под водой, Аким оттолкнулся ногами от песчаного дна, и вылетев из воды по пояс, вновь огласил мирные берега дремлющей речушки трубным басом индийского слона.

На этот раз никакого ажиотажа на поверхности воды не наблюдалось.

Гуси, не высовываясь, тихонько сидели в камышах, а Ольга – в зарослях ивняка.

Рыба ещё после первого вопля благоразумно покинула опасные места, оставив пришедших на вечернюю зорьку рыбаков без улова.

– Ольга, ты где спряталась? – крутился на воде Аким, заметив, как мокрое женское тело быстро поднялось по ступеням и скрылось в купальне. – Ну вот. То купаться, то передумала, – ворчал он, подплывая к берегу.

Птицы, вытянув шеи, осторожно выглядывали из тростника.

Ольга осторожно вышла из купальни и направилась к разбросанной на траве одежде.

– С вами, сударь, утонуть со страху можно, или старой девой на всю жизнь остаться, – одевалась она. – Вы что, на ракушку острую наступили? – поглядела на опасливо плывущую белую стаю.

– Да нет, – надевал на мокрое тело кальсоны Аким, – от радости жизни и повышенного биения пульса.

– Отчего же это он так у вас повысился? – внутренне смеясь, поинтересовалась она.

– От гусей, наверное, – недовольно буркнул Аким, сидя на зелёной кочке и с кряхтением натягивая сапоги.

Вначале тихонько прыснув, через секунду Ольга громко и от души рассмеялась, вызвав подозрение у подплывших пернатых.

Погромче моего воздух сотрясаете, – притопывал Аким, проверяя, удобно ли сидят сапоги, и попутно застёгивая рубаху. – На перекличке интереснее бы время провёл, – ввёл даму просто-таки в гомерический хохот.

Гуси, на всякий случай, опять уплыли поближе к камышам.

– А на что вы рассчитывали, сударь? – сквозь смех произнесла она. – На африканский танец живота? – покрутила бёдрами, отчего в голове у Акима опять загавкала механическая кукушка, а горло перехватил какой-то странный спазм. – Чего молчите, мон шер?

– В горле пересохло. Кто-то чаю обещал, – застегнул на все пуговицы китель, увидев бредущую по тропинке парочку. – Пост сдан, пост принят, – встав во фрунт, отрапортовал он Ольге, которая, на этот раз, переломилась от смеха пополам.

Гуси сочли за благо отплыть подальше, а парочка благоразумно растворилась в сени берёз и ещё каких-то дерев.

– Ну что ты так смеёшься? – улыбнулся Аким. – Мало того, людей, мягко говоря, озадачила, так ещё и водоплавающую птицу перепугала, – тихо шли по тропинке, и теперь он не стремился отодвинуть прижатый к груди локоть. – Мадам, а вам говорили, что вы прекрасны? – решившись, поцеловал её в щёку.

– Вот с этого и следовало начинать, а не орать как собакой укушенный,– остановилась и припала к губам молодого офицера.

«Почему так, – с затуманенным сознанием подумал Аким, – целует в губы, а дрожат ноги».

В дачном одноэтажном домике Ольги царила тишина.

– Красота-а, – сидя у раскрытого окна на подоконнике, теребил нависающую ветку яблони Аким. – Велосипедисты не катаются, детишки не бегают и, главное, граммофона нет, – сорвал яблоневый лист, понюхал и зачем-то пожевал.

– Голодный ты мой, – засмеялась Ольга, на этот раз тихо и ласково, поставив на стол нехитрую снедь. – Вина нет, лишь бутылка пива, – оправдалась она. – А граммофон нам с мамой не нужен… Это Варин брат-студент страдает от безответной любви и слушает «Разбитое сердце».

– От любви к тебе? – не то уточнил, не то спросил Аким, усаживаясь за стол. – Когда мой брат страдал от любви к какой-то выдуманной даме, то здорово бренчал на балалайке, – открыл он пиво.

– Стаканов нет, лишь чашки, – села напротив него Ольга и подпёрла щёку рукой. – Наконец-то, господин офицер, вы соизволили обратить на меня внимание… Ну почему в детстве вам больше понравилась Натали? Ей первой и елозящего червячка… и тёщин язык…

– Есть на свете, оказывается, такое странное чувство, как любовь, – отхлебнул из чашки Аким и вытер ладонью губы.

– И даже здесь, сидя со мной, вы её любите? – замерла, ожидая ответа.

– Конечно! Но по какому-то странному стечению обстоятельств, целую вас…

– И первой станешь любить тоже меня, – поднявшись со стула, пересела к нему на колени и ласково взъерошила волосы.

Чуть подумав, склонилась и нежно поцеловала в губы. Ощутив прошедшую по телу мужчины дрожь, молча, без слов, взяла за руку и повела к дивану.

Аким что-то хотел сказать, но она приложила палец к его губам.

– Только не говорите, что вам срочно надо на вечернюю поверку…

Ему ничего не оставалось, как поцеловать её палец.

Отчего-то торопясь, она сбросила блузку и юбку.

Аким трясущимися руками пытался расстегнуть пуговицы на рубахе, затем рванул ворот, рассыпав пуговицы по полу и, отбросив снятую сорочку, обнял Ольгу, затем поднял на руки и донёс до дивана.

И была ночь…

В раскрытое окно заглядывала любопытная луна, слабо освещая тело женщины, и окрашивая все предметы в комнате нереальным белесым цветом.

Губы устали от поцелуев… Тело устало от ласк… А ночь была бесконечна, тиха и душиста…

Утром, проснувшись, Аким не сразу сообразил, где он, и что было ночью – сон или реальность.

Раздетый, он один лежал на диване, и лишь весёлое солнце наблюдало за его пробуждением, игриво прикасаясь лучом то к щеке, то к плечу, то к груди.

Громко чихнув и чертыхнувшись, он поднялся с дивана и принялся одеваться, услышав:

– Будь здоров, милый.., – и через секунду, – доброе утро!

– Спасибо, – озабоченно буркнул, надевая рубаху. – Кто-то все пуговицы поотрывал, – ворчал, стараясь не смотреть на вошедшую в комнату Ольгу.

– Вам очень идут кальсоны, мой друг, – невесело улыбнулась она, почувствовав его отстранённость и даже холод.

Ничего не ответив, он продолжал одеваться.

«Волшебство ночи прошло, а с ней поцелуи и любовь, – грустно подумала она. – Да ты, сударыня, становишься поэтессой», – стараясь скрыть охватившую её печаль, постаралась весело произнести:

– Чайник вскипел.

– Спасибо. Нет времени, – застегнул пуговицы на белом кителе и стал искать фуражку.

– Утренняя поверка дороже поцелуя? – крикнула ему вслед и расплакалась, упав на диван.

Прижимаясь щекой к подушке, которой недавно касалась его голова, она обессилено шептала:

– Хам, хам, х-а-м.., – но в словах не слышалось злости, а была нежность и любовь.

«И зачем мне эта любовь? – развалясь в продавленном кресле и уронив на колени недельной давности газету, размышлял Аким. – Пиитическая обстановка виновата: облака, берёзовые кущи, зелёная травка, речка, солнышко.., тьфу… Строй, уставы, стрельба по мишеням.., вот что закаляем мужчину и делает из него сурового солдата.., а не качели с дамами и граммофонный вальс «Разбитое сердце». «Трансвааль» следует слушать, и пестовать в сердце ненависть к врагам, а не любовь к дамам, – отбросив газету, бодро выскочил из кресла и подошёл к раскрытому окну. – Денщик молодец! Поддерживает морально, – прислушался к мощному храпу за перегородкой. – Заглушает пение соловьёв, а портянками – прелестные запахи природы, чем на корню уничтожает лирику, делая человека мужественным, злым и голодным, потому как даже чай ему некогда вскипятить… Козлов, он и есть Козлов. Микита – так он имя своё произносит. Пойти, разве что, Глеба навестить… Вроде не жарко, – высунул в окно руку. – О-ой. Совсем плохим из-за женщин стал. Так ведь дождь определяют, – попробовал рассмешить себя.

Не вышло.

– Козлов! – по-юнкерски рявкнул он.

За перегородкой послышалось почмокивание, кряхтенье, зевки, бормотанье: «Прости-осподи», шлепки босых ног и, наконец, произошло явление денщика народу.

– Микита… В строй захотел? – сидя на подоконнике поинтересовался Аким.

– Никак нет! Ваше высокоблагородие, – без раздумий ответил Козлов.

– Чая нет. Булок нет. Колбасы нет… Чего – никак нет? Про вино или пиво вообще речь не идёт… А ты целый день храпишь.

– Виноват, исправлюсь…

– За оставшиеся три года службы не успеешь, – горестно покачал головой Аким. – Пулей Графа запрягать, – велел ему, безысходно махнув рукой. – Да не Игнатьева, – заорал вслед и засмеялся: «Всё же удалось поднять настроение, – резюмировал он. – Даму у графа увёл… или меня увели», – задумчиво хлопнул дверью, выходя на крыльцо.

Проезжая мимо бараков Павловского военного училища, помахал рукой, подумав, что как-нибудь следует заглянуть к павлонам и узнать, чтут ли традиции по отношению к пажам, погладил по холке Графа.

«Кавалерию сразу видно, – слез с коня и прошёл в барак. – Дневального у «грибка» нет», – навис над азартно резавшимися в карты «корнетами».

– Смирно, – тихо отдал команду и отметил, что по выправке николаевцы не уступят павлонам.

Сзади гулко бухнула входная дверь.

«Дневальный тихонько выскользнул», – постарался скрыть смех.

– Пулей доставить сюда портупей-юнкера Рубанова, – распорядился Аким.

– Господин подпоручик, взводный командир Рубанов стоит на посту у выгребной ямы, – доложил один из картёжников.

– Это шутка? – нахмурился Аким.

– Никак нет. Наряд не в очередь…

Юнкера были серьёзны.

– Вчера дежурил у порохового погреба, позавчера у знамени, – добавил другой юнкер.

– Вольно, господа. Я его брат. Проводите кто-нибудь к секретному объекту, – хмыкнул Рубанов.

Стоявшего при шашке и винтовке брата увидел издалека.

– О чём мечтаешь, братец, – наплевав на Устав караульной службы, обнял Глеба.

– О монашестве! – коротко ответил тот. – Поставлен поручиком Абрамовым на особо ответственный объект, – щёлкнув каблуками, шутя отрапортовал Глеб.

– За что?

– За любовь!

– И у тебя любовь? – поразился старший брат. – И к кому, если не секрет?

– К горничной одного армейской кавалерии полковника… Сам понимаешь, я же не могу опуститься до горничной полковника пехоты, – поддел старшего.

«Повеселел немного», – с улыбкой отметил Аким:

– Почему же твоими нарядами руководит армеут? – удивился он.

– Наш эскадронный офицер, поручик Абрамов Иаков Иудович, его родственник… Шурин, кажется: «Не для тебя полковник горничную держит», – обличил меня. Вон он собственной персоной на своих двоих скачет… Сейчас и ты с соседнего края встанешь, – пришёл к выводу Глеб, с прищуром уставившись на подходящего поручика.

– Ещё два наряда не в очередь за допуск постороннего на пост, – брызгал слюной гладко прилизанный, длинноносый чернявый офицер. – Что вы тут? – вперился чёрными глазами в Акима.

– Какой умный, спокойный и тактичный офицер ваш начальник, – холодно оглядел с ног до головы поручика. – Потрудитесь с уважением разговаривать с гвардии подпоручиком, а то ведёте себя как хамло и быдло, – чуть склонив голову набок, с интересом стал наблюдать за ответной реакцией.

Но она оказалась не той, что ожидали братья.

Поручик пожевал чего-то ртом…

«Удила», – подумал младший. «Трынчик»,2 – усмехнулся старший.

Повернулся кругом, и без разговора ушёл.

– Ну и офицеры у вас? – изумился Рубанов-старший. – Кавалерия, кавалерия… Где дуэль с двух шагов из левольвертов? – хмыкнул, изуродовав слово.

– А вот кавалерию, братец, не тронь, – обиделся младший. – Не все у нас Иаковы Иудовичи, – выхватив шашку, погонял роящихся мух.

– Смотри, чтоб они чего с поста не стырили, – уходя, дал брату совет Аким. – Поручик придёт, всё взвесит…

– Отцу не говори, – закричал вдогонку младший.

– Да не-ет, только матери, – помахал рукой старший.

Коннице досталось на орехи не только от Акима Рубанова.

Великий князь Николай Николаевич, генерал-инспектор кавалерии, сам гусар и отъявленный кавалерист, лично провёл учебное занятие с николаевцами.

Несколько часов эскадроны глотали пыль военного поля, затем построились перед генерал-инспектором. Вспыльчивый великий князь провёл разбор учений.

Эскадрон старшего курса с прискорбием узнал, что состоит не из «корнетов», а из беременных курсисток Смольного института не совсем благородных девиц.

До сведения эскадрона младшего курса великий князь довёл, что гарцуют они на хромых мулах, и что это не кавалерийский строй, а ряды беременных торговок зеленью.

После полевого галопа с препятствиями, пыльные благородные корнеты пришли, вернее, прискакали к выводу, что беременные курсистки, по статусу, стоят на ступень выше беременных чухонских торговок зеленью.

А вот у пехотных гвардейцев жизнь в главном лагере протекала скучно.

Николай Николаевич радовал только российскую конницу.

До середины июля, согласно многолетней традиции, занимались строем и стрельбой.

– Даже выпить не за что, – грустно сидели в просторной зале офицерского собрания за огромным, накрытым белоснежной скатертью столом, молодые офицеры, и со скукой глядели в распахнутые настежь окна.

– Господа! – встрепенулся Рубанов. – В Питере сейчас вовсю отмечают столетие со дня рождения адмирала Нахимова… Помянем морского старичка, – поднял бокал с вином.

Народ радостно откликнулся.

– Рубанов, – воззвал Гороховодатсковский, – вы же газеты от безделья обожаете читать… Предложили бы какой-нибудь не тривиальный тост… За винтовку Мосина, револьвер Нагана, за шашку…

– За полковника Ряснянского в гренадёрке, – подсказал Зерендорф.

– Вот именно… Сколько же за всё это можно пить?

– Давайте жахнем за белого, как собранская скатерть, представителя дудергофской пожарной дружины, козла Шарика, – с ходу предложил Аким.

– Да ну вас, Рубанов. Господа, давайте, как всегда – за любовь.., – поднял бокал с вином Буданов.

– За чью? – решил конкретизировать Аким. – За Ольгу пить не хотелось.

– Ну, например, за любовь великого князя Павла Александровича и Ольги Валериановны Пистолькорс…

«Опять Ольга», – вздохнул Аким.

– За эту любовь пить не стану, – возмутился Зерендорф. – Мало того, что у дамы фамилия, мягко говоря, дурацкая…

– А мне нравится, – отхлебнул из бокала Буданов, – смешаны пистолет с корсетом…

– … так ещё, – не слушал его Зерендорф, – устроила скандал, тайно обвенчавшись с великим князем в Италии. Все офицеры его осуждают.

– Зато дамы очень поддерживают дочку камергера Карповича, – вставил веское своё слово Гороховодатсковский. – Девичья фамилия госпожи Пистолькорс.

– А чего её поддерживать? – стал спорить Аким. – К тому же и имя мне не нравится…

– Муж этой дамочки – гвардейский офицер и адъютант великого князя Владимира Александровича, а она его бросила, – не мог успокоиться Зерендорф. – Так что император справедливо лишил своего дядю всех должностей, а ведь он гвардейским корпусом командовал, чинов и званий…

– Ну да. В прошлом году высочайше пожаловали чин генерал-лейтенанта, а теперь лишили чина, звания генерал-адьютанта и запретили въезд в Россию, – согласился с товарищем Рубанов.

– Не бросай гвардейских офицеров даже из-за великих князей, – задумчиво произнёс Зерендорф.

– Так за что пить станем? Давайте за гауптвахту, приют раздумий тяжких, – опорожнил бокал Гороховодатсковский.

– Господа! Прочёл в газете, что на московском скаковом ипподроме была разыграна барьерная офицерская скачка на две версты. В этой скачке на «Артемиде» князя Вадбольского ездоком был поручик Сумского полка. Пройдя около четверти версты «Артемида» упала, придавив седока. Поручик скончался… Выпьем за погибшего поручика, господа.

Офицеры встали, и молча выпили до дна.

– Ничего, – когда сели, произнёс Зерендорф. – Скоро «перелом», как гвардейцы называют переход ко второму этапу сборов – три-четыре недели будут проводиться манёвры. Вот уж повеселимся…

И до манёвров, и после, Рубанов старательно избегал встреч с Ольгой.

– Аким, ты чего не посещаешь одну, известную тебе дачу? – интересовался Зерендорф. – Дамы приглашают тебя…

– Служба! – весомо и коротко отвечал он, вальяжно развалясь в кресле с книгой в руках.

Да и на самом деле начал уделять службе больше времени, нежели остальные субалтерны.

Полковник Ряснянский в корне переменил мнение о молодом подпоручике, и ставил его в пример другим офицерам, даже Гороховодатсковскому, от которого по утрам частенько попахивало чем угодно, но только не чаем.

Офицерская молодёжь стала подозрительно коситься на Рубанова, особенно Зерендорф.

– Вот когда юнкером был, так себя вести следовало, – бурчал он. – Подводишь всё Павловское училище и бросаешь трезвую тень на меня, твоего старшего портупей-юнкера.

– Дубасову привет, – отвечал в таких случаях Аким.

Закончился летний Красносельский лагерь, наступила осень, и Натали вдруг перестала отвечать на письма. Но съездить в Москву Аким не имел возможности.

Служба!

В октябре отец пригласил его в цирк Чинезелли.

– Сегодня молодые юнкера приняли присягу, и согласно давней традиции Школы, что закончил и я, в цирке ежегодно, перед началом представления происходит неофициальная церемония чествования кавалерийских юнкеров. И их «земного бога». Маму я тоже уговорил посетить цирк и забронировал для всех нас ложу.

– Маман согласилась посетить не театр, а цирк? – ошарашено воскликнул Аким. – Ну что ж, тогда и я с вами…

Вечером подъезд цирка сверкал огнями, не уступая Зимнему дворцу.

И подъезжающих экипажей было не меньше.

Аким подкатил на извозчике, и, проталкиваясь сквозь офицерскую массу кавалеристов, ловил на себе ироничные улыбки – чего это пехтура здесь делает.

Отыскав ложу, расцеловался с матушкой, хотя виделся с ней утром, ибо ночевал дома, и солидно пожал руку отцу, бесконечно раскланивающемуся с заполняющими соседние ложи генералами.

В цирке витал запах духов от пришедших с офицерами дам, но его перебивал приятный для военного человека лёгкий запах юфти.

Аким глянул в партер.

Первые два ряда занимали субалтерн-офицеры с дамами, старшие офицеры разместились в ложах, а третий ряд цвёл красными бескозырками юнкеров.

– Время! – глянул на часы Рубанов-старший, и в эту минуту раздалась певучая, а не резкая, как в пехоте, команда:

– Юнкера-а! Встать… Смирно-о…

Разговоры стихли.

Третий юнкерский ряд дружно поднялся и замер. Следом поднялись два первых ряда, старшие офицеры и генералы в ложах.