Надежда

Вовка выразительно молчит. Мою душу царапает стыд. Не вовремя победил Вовку дух противоречия.

Глуше и неразборчивей становится голос учительницы. Отдельные слова доносятся будто из глубокого колодца. Мои мысли уплывают вдаль…

Хрустит, визжит и крошится мел о классную доску. Крышка парты хлопнула как выстрел. Я вздрагиваю. Это Сережка понуро плетется к доске. Ребята шутливо напутствуют его:

– Будешь зашиваться, втихаря гукни.

– Бунеев, собственной персоной! Как наша безответная, невосполнимая неуемная любовь к химии? Надыбал малость знаний? Молодчина. Сила! Да? Так у вас, у ребят, говорят? Хотела бы я в это поверить. Ты же знаешь, что счастье человека – в непрерывном познании нового, когда работать интересней, чем отдыхать, – с мраморным лицом разливается желчью Ася.

Прекрасные цитаты в ее устах кажутся гадкой беспардонной ложью, приобретают совсем другой смысл. «Как по-разному могут звучать одни и те же слова! – изумляюсь я. – И это называется быть преисполненной чувства собственного достоинства? Язвить, обмениваться с учениками презрительными колкостями? А на первом уроке она показалась мне опасно умной, с самообладанием летчика-испытателя. Как я ошибалась!»

Сережка отвечает урок. Учительница комментирует: «Содержательная речь! Ты сам-то понял, о чем говорил?» Слышу, как Серега тянет: «Читал, учил». На лице застыло безнадежное отчаяние и совершенная покорность судьбе. Он беспомощно озирается. Постыдное, мучительное, жалкое зрелище, агония двоечника. Безобразная сцена. Я краснею от неловкости и помалкиваю. Только вчера влетело от матери за подсказку. Девчонки шушукаются, помочь хотят. Я уставилась на осточертевший ландшафт за окном. Дождь оплакивает мое плохое настроение. В голове мелькает: «У других учителей ребята так позорно не выглядят». Ася Петровна, продолжая монолог, с удовольствием распекает нерадивого ученика, еле размыкая тонкие, красной ниточкой нарисованные губы:

– Так-таки не виноват? И кто же у нас дурак-дураком? Совсем запамятовала!.. А вдруг доживу, когда ты получишь Нобелевскую премию по химии? Отрадно! А может, ты не учишь уроки потому, что боишься, как бы не развилось слишком высокое мнение о собственной персоне? Это очень вредно для здоровья.... Мать в долгах как в шелках да еще от тебя проку нет… Хватит комедию ломать, садись.

Класс сначала невероятно притих, потом испустил вздох облегчения и оживился: опрос закончен. «Конечно, она права насчет знаний, но не так бы ей надо говорить с Серегой. Добрее, что ли? Он же безобидный, безответный. Все равно ему только тракторная бригада светит. Зачем его унижать упражнениями в злословии? Может, из него хороший колхозник получится? – мысленно жалею я одноклассника. – Что сегодня на нее нашло? Почему только слабых учеников спрашивает?»

Пролетел самолетик. Ася Петровна проследила его направление.

– Так вот кому предназначается «гениальное» послание! – торжествующе восклицает она. – Дождешься от меня подзатыльника. И кто бы похитил с урока это сокровище хоть на минутку? Меньше народу – больше кислороду.

Саша с нежным, вдохновенным лицом романтичного поэта покраснел, пригнулся к парте и извинился.

– Наконец-то произнес что-то умное! Захватывающее зрелище, сильный эффект. Потрясающий случай в моей практике! Хочешь, начну достойную тебя беседу сызнова? – удивленно, с фальшивыми ужимками изрекает Ася Петровна.

И ее гранатово-красные губы снова растянулись в тонкий неровный шнурок. В глазах Саши читаю обиду: «И меня считает круглым дураком? Я же твердую четверку у нее имею! Под горячую руку попал? Всех в один котел бросает, под одну гребенку метет? Что за манера оценивать класс чохом, а не каждого в отдельности? А зачем грозит наказанием? Все смеются над ее угрозами, уверены, что по безразличию и нежеланию себя затруднять она не станет их исполнять. Похоже, она люто ненавидит и нас, и работу».

«Странно, судя по яркой способности иронизировать, учительница неглупая, почему же ее ум не проявляется в знаниях и умении вести уроки?» – недоумеваю я и открываю под партой спасительную книгу.

– Вместо того чтобы слушать, читаешь заплесневелые фолианты никчемных писак! Вот и славненько! Зарабатываешь оплеухи? Может статься: это мое тебе последнее предупреждение. Не надоели нотации? Обнаглела от безнаказанности. Не гложут сомнения в правильности поведения? – неожиданно быстро реагирует Ася Петровна.

Ох уж это недремлющее учительское око! Я краснею и прячу серьезного классика в парту. Если бы не противная желчь, «химичку» иногда полезно ее послушать. Умеет кудряво выражаться, – думаю я одобрительно.

– Что за шум? Мертвецы проснутся, в гробу перевернутся! Кого угодно быстро заставлю замолчать. Очередной бзик? Что там у вас неладно. Сойдясь вместе, вы всегда представляете угрозу уроку. Ох, задам вам перцу!.. Как отвечать, так сразу язык проглатываешь и в тварь бессловесную превращаешься. Не канючь. Собери последние крохи разума и приготовься отвечать. Лень тебя сгубила. И душа, и тело обленились, вот и говоришь наобум. Не стыдно?

Я не оборачиваюсь, чтобы выяснить, кому предназначаются «комплименты».

Опять сухой гневный крик: «Приспичило? Сбежать намылился! Это только предлог!»

Слышу бурное несогласие класса. Я гляжу на злое грозное лицо учительницы, на смешные белые завитки на макушке, совсем не вяжущиеся с ее возрастом, и вяло пытаюсь понять причину ее недовольства. Речь «Аси», перенасыщенная руганью, произносимой нудным, бесцветным голосом, не трогает.

– Не маленький, потерпишь до конца урока, – донесся теперь уже визгливый голос, обращенный к Грише.

Забегая немного вперед, скажу, что все в школе знали о его плохом здоровье.

Гриша бледнеет, ежится и опускает голову к парте. Староста заступается:

– Ася Петровна, Гриша не хулиган. Раз просит, значит, ему надо выйти.

– Я давала тебе слово? В адвокаты нанялась? Ну-ка, защитница, марш в угол. Поучись молчать.

– Иногда человеком надо быть, – пробурчала я так, чтобы учительница услышала.

– Напрашиваешься на беседу с родителями? Устрою! – огрызнулась «Селитра».

– Гриш, уйди без разрешения, – шепчет Яша.

Но тот еще сильнее вжался в парту, и только поднятая рука с чуть подрагивающими пальцами медленно качалась.

– На перемене – игры, на уроке – гвалт! Никого не выпущу до конца урока, – распаляется Ася Петровна.

В классе стоит тревожная тишина. Еще через минуту жуткая, тяжелая тишина обступила класс. Казалось: все слышат, как из-под первой парты по некрашеному полу вытекает темный ручеек. Гриша лежал на парте вниз лицом, плечи его тряслись от сдерживаемых рыданий. Класс молчаливо, жестко осуждал учительницу, он готов был взорваться от напряжения, и только неловкость ситуации сдерживала его. «Селитра» поняла нас и ушла из класса.

Никто никогда не вспоминал о происшествии. Только в отношении к «Селитре» добавилось грубости и неуважения.

СНЯЛИ

Давно произошла эта история, а до сих пор аукаются ее последствия.

По селу шли разговоры, будто какого-то областного начальника «попросили», и теперь ему подыскивают работу в нашем райцентре. Колхозом он не может управлять, «хомут» слишком тяжелый. По юридической части – образования нет. Все решили, что метит он в директора школы. В дальнюю деревню не поедет, а наша школа по всем показателям – на первом месте. В такой легко работать: как по накатанной дорожке пойдет. Сначала никто в школе не обращал внимания на сплетни, с недоверием встретили новость. Но как-то отец пришел со станции бледный и говорит матери: «Приказали уйти по собственному желанию, иначе все равно выгонят, найдут, к чему придраться. Я отказался».

И началась мышиная возня: комиссия за комиссией, контрольная за контрольной. Ученики понимали, в чем дело, и учились с еще большей ответственностью. Не вышло у проверяющих придраться. Взялись за хозяйственную деятельность. И там одни плюсы. Нет денежных перерасходов. Чистота кругом. По колхозным делам – одни грамоты. Школьная производственная бригада по области и по стране хорошие места занимает. Выпускники поступают в вузы и техникумы. Выполняется план по ученикам, оставшимся в селе трактористами, шоферами, доярками.

Целый год копали. Тот начальник уже нашел себе другое место, и проверки шли уже из принципа. Наконец, нашли зацепку. Отец ходил в школу в кителе цвета хаки, в темно-синем галифе и сапогах. Военком попытался найти подтекст в таком внешнем виде: «Почему не в гражданском костюме? Что вы хотите этим показать?..» Отец доказывал, что имеет право носить офицерскую форму без погон, потому что в войну был лейтенантом и что никакой политической подоплеки его одежда не несет.

И все-таки нашелся повод. Оказывается, в коридорах школы нет плакатов со словами Н.С. Хрущева. Висели только высказывания ученых, да ленинский лозунг: «Учиться, учиться и учиться…»

– А где плакат о том, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме? – спросили люди из комиссии.

Отец молчал. Он умел молчать. Объявили ему, что плохо поставлено политическое воспитание школьников, что не в ногу со временем идет. И сняли с должности директора к огорчению всего коллектива.

– Спасибо, что хоть врагом народа не сделали, – хмуро сказал отец дома.

Прислали нам директора из глубинки. Когда он приехал, школьники собрались на линейку, где обычно проходила утренняя гимнастика. Но после знакомства на уроки не пошли. Тогда отец вышел к ученикам со словами:

– Ребята, я слышал, что вы собираетесь писать письмо в мою защиту. Не делайте этого. Я благодарен вам. Это самая лучшая оценка моей работы. Учителя можно восстановить на рабочем месте, директора – нет. Подрастете, поймете, что я прав. А сейчас просто поверьте мне и идите на уроки.

Недолго продержался новый директор. Моральный облик его не соответствовал. Он не скрывал своих порочных увлечений. Потом учителя физкультуры прислали руководить школой. Этот двух слов связать не мог. На вечере встречи с выпускниками на удивленные взгляды бывших учеников учителя опускали глаза в пол.

А в самом начале весны вызвали отца в роно и предложили снова взять руководство школой в свои руки. Приехала комиссия из области, а с ними инспектор из Москвы. Я его уже видела раньше. Как и прежде, он остановился у нас, а не у нового директора. Родители беседовали с гостем, а я приносила из кухни еду и выхватывала отдельные фразы из их разговора:

– Манны небесной никогда не ждал, на прикуп не надеялся. Сам всего в жизни добивался… За чужую совесть не прятался… За всю жизнь никогда ни перед кем не заискивал, не пил с ними на брудершафт, – это отец так говорил.

– Может, и зря? …Необоримые черты характера… – это гость спросили прозорливо улыбнулся.

Отец не отреагировал на его слова, не счел нужным развивать неприятную тему.

– Совесть не каменная… Ребят жалко… – это мать пыталась направить разговор в другом, более эмоциональном направлении.

Позже отец рассказывал матери:

– Я условие им выдвинул: «Признать, что по ошибке сняли». Что тут началось! Оскорбления, унижения! «Кто такой, чтобы нам указывать?!» Я им о достоинстве педагога, о воспитании граждан страны, а они… У них одна забота – любым способом удержаться на теплом местечке. Любого человека с грязью смешают… Закипело в душе. Не стал их выслушивать. Дверью хлопнул и ушел, не прощаясь.

– Вот и сиди теперь, словно сыч в дупле. Не о себе, об учениках надо было думать. Что в школе творится! – сердилась мать.

– Я не склонился, на откуп не отдал достоинства. Не осквернил себя ложью, не позволил замарать честь и репутацию. Я объясню ученикам свой отказ, они поймут меня, – ответил, как отрезал отец.

Больше эта тема не звучала в нашем доме.

НИНА

В ожидании рабочего поезда два часа сидим с матерью на вокзале. Проголодались. Зашли в столовую. Мать взяла себе домашнюю лапшу и котлету с мокрыми холодными макаронами, а мне – манную кашу и котлету. За одним столиком с нами находился красивый военный. Мои мысли в заоблачных далях, а руки «пилят» вилкой жесткую, засушенную котлету.

– Возьми, пожалуйста, нож, – обратился ко мне офицер.

– Не на приеме у королевы, – резко отозвалась я, чувствуя неловкость от справедливого замечания.

– Суровый аскетизм нам привычней, – как бы оправдывая мое поведение, задумчиво сказал военный. – А почему первое блюдо не ешь?

– Мне с детства лапша червяками кажется, – объяснила я приятному соседу.

– Неужели и от пасхальной лапши с курицей отказываешься? – удивился он.

– Да, – вздохнув, созналась я.

Офицер взял на раздаче чистую тарелку, отлил в нее несколько ложек супа из своей порции и принялся уговаривать меня поесть. Я сопротивлялась, отворачивалась. Тогда он разрезал лапшу на мелкие кусочки, обнял меня за плечи, поднес ложку к моему рту и ласково сказал:

– Пересиль себя, пожалуйста, представь, что это очень маленькие галушки.

Я закрыла глаза и проглотила первую ложку. Со мной ничего не случилось. Мой «кормилец» улыбнулся:

– Теперь сама попробуй.

Я осторожно глотала, а офицер одобрительно смотрел на меня.

– А почему вы про галушки сказали? – заинтересовалась я.

– Акцент у тебя украинский.

– Почему вы такой внимательный, с подходом, как хороший доктор!

– Милая почемучка, я военврач. Солдаты тоже болеют. И детей люблю. У меня четыре сына.

Я с обожанием и благодарностью смотрела на огромного доброго дядю.

– Надо стремиться, чтобы жизнь раскрыла перед тобой все свои богатства. Умение насладиться едой – одна из граней жизни. Надо учиться ценить вкус еды. Поняла?

– В столовой? Если я начну вкушать, так вовсе не захочу есть эту противную еду!

– Я говорю о будущем. Наша трудная жизнь – временное явление. Будет и на нашей улице праздник!

– Вы и солдат к разной еде приучаете? – засмеялась я.

– Конечно. У нас в армии южане часто служат на севере и наоборот. Я армянин. Кавказцам трудно есть перловку без острой приправы. Пришлось заставить поваров готовить соусы. В Мурманске служу. Там ветры и сильные морозы. Ребята на посту замерзали и большую часть службы проводили в лазарете, особенно первый год. Добился, чтобы им на посту позволяли каждые десять минут разминаться, хотя бы толкать друг друга или приседать – по желанию. Болезни прекратились. Законы и приказы должны быть разумными. Их можно и нужно корректировать. Правильно я говорю?

– Сто процентов правильно! – подтвердила я, довольная вниманием доктора.

Уходила из столовой в прекрасном настроении.

Подошел поезд. Люди ринулись в вагоны. Мешки, сумки, чемоданы всюду: на полках, в проходах, на коленях. В голове у меня стук колес и людской гул. Смотрю в окно и погружаюсь в зимнее безмолвие убегающего пространства. Дорога, та, которая рядом с рельсами, мелькает и струится серым потоком, а снежная гладь за столбами почти не меняется, не движется. Из-за сильного тумана не видно ориентиров, разделяющих две природные среды: небо и землю. Кажется, что они сливаются в шагах пятидесяти от дороги, создавая странное ощущение отсутствия горизонта. Протерла ладонью запотевшее стекло. Картина за окном четче не стала. На небе ни малейшего намека на присутствие главного небесного светила. Из окна дует. Ежусь, забиваюсь в угол полки, но штору не задергиваю.

Наконец, редкие березовые посадки на миг оживили однообразную картину. Потом овраг нарушил монотонность пейзажа. Лес выплыл из плотной туманной завесы мягкими темными волнами вершин деревьев и вновь окунулся в зыбкую белесую бесконечность. Теперь непонятные строения обозначили и тем самым расширили видимое пространство.

К полудню редкими пятнами, как заплатками, высветилась голубизна неба. И хотя солнца еще не видно, снег посветлел и уже четче обрисовывает неровности рельефа местности. Проносятся придорожные караулы тополей, мелкие посадки, озаряемые яркими вспышками гроздей рябины и матовым светом белолицых берез. Мелькают названия деревень: «Заболотино», «Затребьевка», «Барановка», «Грязновка»… Вот она, извечная грусть русских деревень! В них печальные мысли о жизни наших предков. Вдруг закружила свадьбою метель. А на следующем полустанке уже даже легкой пороши не было. Обогнали мы снежную карусель ветров.

Приближаемся к городу. Здесь уже чувствуется преддверие весны. Снежный покров на полях рыхлый, серый. Мелькают сонные стога. Они как бородавки на старческом теле: развороченные, темные. И небо над ними цвета тающего снега. Опять сумрачная высь и облака мартовского покроя, как любит говорить моя подруга Валя.

В городе долго месили грязный, напитанный водой снег, потому что нужный нам трамвай застрял, перекрыв движение остальным. Мать опаздывала и поэтому сразу побежала в институт, а я отправилась на квартиру. «Январская оттепель не пахнет весной, а мартовская – здорово щекочет ноздри!» – думала я, подходя к дому, где мы обычно снимаем квартиру.

Оказывается, приехал старший сын хозяйки Андрей. Когда я вошла, он помогал готовить уроки Нине Савченко, подруге Леры. Вскоре они позвали меня пить чай. Нина принялась расспрашивать меня о жизни в нашем селе.

– Ты тоже была деревенской? – поинтересовалась я.

– Почему была? – усмехнулась Нина. – Я и сейчас деревенская. Все мысли о том, как они там: мама, сестры. За три года внутри человека многое не поменяется. Когда уезжала, в моей деревне даже радио не было. Газета «Правда» – только у директора школы. Нищета.

Жизнь моей мамы – борьба за кусок хлеба. Как червь в навозе, работает, работает, а никак из нужды не выберется. У меня всегда перед глазами ее мозоли на сморщенных натруженных ладонях, а в голове ее напутствие: «Помни, за зимой всегда приходит весна…»

Отчим без ног с войны вернулся. У него – пенсия, у матери в колхозе – палочки (трудодни). В семье трое детей и двое больных стариков с мизерной колхозной пенсией, на которую не то что жить, существовать невозможно. Одна кровать на всю семью. На земляном полу хворост, сверху солома и попона. Так рядком все на ночь и укладывались. Что такое простыни, узнала только в университете.

На экзамены в город приехала в тапочках и сарафане. Это теперь школы одежду детям из бедных семей покупают. Интернаты создаются. А я, бывало, кусок хлеба и кулек картошки в сумку положу и бегу в школу. Восемь километров туда, восемь – назад. Легкие заболели, позвоночник ослаб. У сестры тоже. Мать приходила с работы и сваливалась на пол. Я ее жалела и шла в поле.

С пятьдесят третьего года чуть легче стало. Училась отлично. Страдала от бедности, стеснялась школьных подруг. Разговаривала с ними только об уроках. Директор школы как-то сказал на педсовете: «Умная девочка, да кто ее учить будет? Хотя бы в техникум поближе устроить, все легче будет со своего огорода кормиться».

И вдруг узнаю, что одноклассница, которая училась хуже меня, собирается в институт, а двое мальчиков – в военное училище. Для меня такое известие было громом с ясного неба. Я ничего про институты не знала. Забитость, убогая обстановка нищей семьи не давала нормального развития. Я вообще о жизни вокруг представления не имела. Мечта об учебе в городе даже не рождалась.

А после выпускных экзаменов учительница физики дала мне адрес университета и сказала: «Поезжай». И я поехала с рюкзаком картошки, сумкой огурцов и буханкой хлеба. Паспортов тогда не давали, чтобы молодежь в город не сбегала. Из деревни до райцентра на лошади добиралась. Потом в поезде под лавкой пряталась. В городе какой-то случайный парень под крыльцо университета на грузовике подвез, когда узнал, что из глубинки и первый раз из дому. Так с вещами и пришла на экзамен. В углу на видном месте их положила и села решать контрольную работу. С одним аттестатом поступала. Паспорт потом из сельсовета выслали, когда учиться начала.

А теперь у меня каждый день обед в университетской столовой. Можно учиться, есть время много читать. Помню: пришла первый раз на университетский субботний вечер в войлочных ботиночках и хлопчатобумажных чулках. За весь вечер только два молодых человека пригласили танцевать. А в следующую субботу расплели мне подруги косы и сделали прическу «бабетта». Кто блузку, кто туфли дал. Я ни одного танца у стенки не стояла. Сначала обиделась на ребят, думала, что богатеньких ищут. Потом поняла: неловко им, уж больно затрапезный вид у меня был тогда, в первый год учебы.

Еще помню, под Новый год шла я в общежитие. В окнах елки, яркий свет, музыка слышна, а я на ходу сухой батон жую. И такая тоска меня одолела, хоть волком вой. Потом взяла себя в руки и думаю: «Ничего, выдержу! Скоро и для меня совсем другая жизнь настанет!» Многим сейчас трудно.

Со мной в общежитии две детдомовские девушки живут. Помнят своих родителей. Галя Хиневич рассказывала, что весело и дружно они жили с сестренками в детдоме. Правда, с мальчишками постоянно воевали. Наверное, детское противостояние влияло. Все хотели что-то доказать друг другу. В детдоме все дети в разных кружках обучались. Галя даже пальто сшить может. Лариса Желудева тоже сначала в детдоме жила. Очень нравилось ей там. Потом сестра к себе забрала.

– Нина, а ты не ссорилась с отчимом? – спросила я.

– Случалось. Маленькую сестренку защищала, когда он грубо с ней обращался.

– Нина, ты помнишь рассказ Короленко «Слепой музыкант»? Человек, который ослеп взрослым, был много добрее и счастливее мальчика, слепого от рождения.

– Почему ты о нем вспомнила? – удивилась девушка.

– Мне кажется, что детдомовцам, которые помнят любовь своих родителей, легче жить. Маленькой я чувствовала себя очень плохо и неуверенно, потому что никто и никогда не говорил мне: «Не бойся, все у тебя будет хорошо». Даже сейчас мне хочется, чтобы меня любили и жалели. Вот слушаю тебя и не могу понять, чье детство было хуже: у тебя в нищете, но с родной мамой, у Гали или у меня? По секрету скажу: я раньше тоже в детдоме жила, а теперь вот у родственников.

– Всем несладко. Я до сих пор страдаю от бедности, от постоянного чувства голода. До сих пор, когда на меня смотрят, хочется сжаться, спрятаться. Себя стесняюсь, не довольна собой. Мне юноши говорят, что я счастливая. Улыбаюсь всегда. Привычка такая с раннего детства: никому не показывать свое настроение, как бы тяжко ни было. Да и радости теперь на самом деле больше. Весело коммуной живем в общежитии: шутим, танцуем, по очереди в одной одежде ходим на свидания. Даже бывают такие счастливые минуты, которые ни от кого и ни от чего не зависят, – улыбнулась Нина.

«Боже мой! Нина будто с острова Нищеты явилась в город. Даже в школе не позволяла душе развернуться, только знаниями пыталась сохранить и укрепить в себе чувство собственного достоинства. У нас в районном центре дети уже не пухнут с голоду, хотя паспортов тоже пока не дают. Но я уже знаю, что есть спутники в небе, есть хорошая жизнь в городах. Она обязательно придет и в маленькие деревни. И тогда маленькие сестренки Нины уже не будут голодать и стесняться своей бедности. Эх! Если бы не проклятая война, наше детство было бы совсем другим», – думала я.

– Городским домашним студентам легче живется? – спросила я.

– Намного легче! Но в городе тоже не у всех хлеб с медом. У вашей хозяйки квартиранты не от хорошей жизни. А у соседки двое мальчишек-школьников. Она по ночам ватные одеяла и стеганки шьет. И комната у нее всего шесть метров. А у Миши Солодилова, друга Андрея, семья в кладовке без отопления живет. Они дверь на кухню открывают, чтобы согреться. Миша подрабатывает шофером на крытой грузовой машине и шутит: «Если бы в теплых краях жили, то поселились бы с женой и дочкой в большой квартире – в кузове». Они на кровати втроем спят. Узкий проход ведет от двери до малюсенького окошка, из которого вид на мусорную свалку. Оба учатся в университете. Счастливые! На общей кухне песни поют и знают, что все трудности преодолеют и что Ярослава, их дочка, будет жить иначе.

– Нина, а до войны в каком доме ваша семья жила? – спросила я.

– В том же самом.

– Значит, и тогда бедными были?

– Так ведь колхозники! Но раньше хоть отчим работал, а теперь все на плечи мамы легло, – вздохнула Нина.

Я никогда не задумывалась о том, как жила моя теперешняя семья, мое село до войны. Смутное, грустное предчувствие испортило мне настроение. Разговаривать на эту тему больше не хотелось. Вспомнился разговор с бабушкой Аней. Я тогда сказала ей:

– Жизнь в деревне незатейливая, простая.

А она ответила с улыбкой:

– Не простая у нас жизнь – простоватая. Слова схожие, да смысл их совсем разный.

Я только лишний раз подивилась глубине и мудрости ее ума…

В квартиру постучали. Альбина открыла. Вошла высокая, кареглазая, бойкая девушка и попросила у Леры художественную книжку. Лера подала. Девушка поняла, что сегодня ее не пригласят к столу, и попрощалась. Я подняла глаза на Нину.

– Училась на четверки. Заболела. «Хвостов» нахватала. Без стипендии осталась. Не смогла матери обо всем честно рассказать. Искала временные заработки. Занятия пропускала. Отчислили. Второй год живет, где придется, работает от случая к случаю.