Надежда

А может, я не сумела понять того неизвестного автора? Я не доросла до глубокого понимания Гоголя, Чехова, но талант их чувствую!

А недавно рассматривала рисунок одноклассницы Вали Кискиной «Ночное» и никак не могла сообразить, что изменилось в картинке от того, что у нее дети сидят у костра в центре луга, а у меня на переднем плане? И только на другой день дошло. Она как бы со стороны смотрела на огромный луг и маленький костер, а на моем рисунке я словно сама сижу рядом с ребятами и участвую в их разговорах. Как мало я знаю, если для выяснения такого простого вопроса мне потребовался целый день! У меня понимание основано на интуиции и чувствах, а знаний – ноль. Вот в чем моя беда.

Витек, сегодня я впервые четко, даже болезненно остро осознала, что боюсь отупения. Я хочу много знать, чтобы понимать и любить жизнь во всем ее многообразии и красоте, чтобы дорожить и наслаждаться ею.

Серебристый тополек тонкой веткой стучит в оконце сарая. Из него падает вниз косой холодный солнечный столб. В нем клубятся пылинки. «Наглядная модель физического закона», – думаю я отвлеченно. Одиноко скрипит фонарь на крючке у порога хаты. Этот до боли привычный звук вернул меня к реальности. Пора браться за работу. Но я с нетерпением жду встречи с новыми картинами. Там мой Голубой зал.

РИФМОВКИ

Люблю рифмовать! Пишу для собственного удовольствия или по заказу редактора школьной стенгазеты. Спрашиваю его: «Тебе под Пушкина или Некрасова? Ритм «Бородино» устроит? Сколько строф? Через час или к завтрашнему дню с рисунками? Коротко расскажи, о чем написать, а я зарифмую». А когда у меня веселое или восторженное настроение, целыми днями болтаю в рифму. Учителя снисходительно, незлобливо осаживают: «Опять нашло-наехало! Переключайся на прозу».

В прошлом году, читая Беляева, Майн Рида, Купера, Жюля Верна, я перелистывала страницы с описанием природы, торопилась узнать «что дальше?». Проглатывала книги, наслаждаясь сюжетом, приключениями, фантазиями. А теперь я снова проснулась к восприятию красоты. Меня восхищает и тонкий луч лунного света, проникающий в щель рассохшейся рамы, и нежный бутон колокольчика. Не могу оторвать взгляд от многоцветья анютиных глазок, в изобилии растущих до самых морозов под моим окном, вижу ослепительное солнце и умиротворяющий закат.

Я будто встряхнула с себя тяжесть мыслей последних лет и превратилась совсем в другого человека. Не знаю, связано ли это с первой влюбленностью, с Виктором, только в эту осень я начала беспрерывно рифмовать про изумительные волны холмов, про неповторимое лучезарное небо и про то, что жизнь прекрасна и удивительна. Пишу о высоком: о любви и судьбе. Чистые стихи, без житейских проблем и дрязг.

Иной раз не могу сесть за уроки, пока половину тетрадки не исцарапаю неразборчиво, наскоро. Перед бабушкой неловко за бесполезное времяпрепровождение, подсознательное ощущение неправоты мучает, а совладать с собой не могу. Распирают меня переполняющие чувства. Иногда на уроке взбредет какая-нибудь мысль, – и руки сами собой к ручке тянутся. Ерзать начинаю, если нет возможности писать. А что поделаешь? Терплю, локти крепко сжимаю. Ведь если начну «строчить», так ничего вокруг не увижу и не услышу. Зато на перемене от души разряжаюсь.

Некоторые ребята смеются, когда я отвечаю им в рифму, дразнятся, а другим нравится. Какая разница как говорить: прозой или стихом? Смысл-то не меняется.

А как-то пришла мне в голову мысль попробовать писать гусиным пером. Добра такого у нас на лугу сколько угодно! Брата увлекла. Наверное, целую неделю играли в прошлое, в старину. Потом мать прикрыла нашу лавочку, чтоб дурью не маялись. А мне нравилось писать гусиным пером. Впечатляет! Удовольствие выше среднего! Восторг! Колдовское, таинственное, магическое действо. Я чувствовала себя особенной. Даже мысли в голову умные приходили. Как сказал безымянный поэт: «Стекали капли слов рифмуясь…»

Еще вот что: очень люблю писать ночью. Почему под луной или звездным небом всегда хорошо сочиняется? Иногда проснусь и кручусь, кручусь. Чувствую, все равно не засну. Встаю потихоньку, зажигаю лампу и записываю «вирши», пока бабушка не прогонит. Особенно хорошо заниматься любимым делом, когда на полу от окна белый квадрат лунного света. Со временем квадрат медленно перемещается по полу, и я вместе с ним. Потом он тускнеет, и я бросаюсь в постель, потому что скоро наступит утро. И даже во сне я ощущаю неодолимое желание рифмовать.

Счастливые ночные часы! Я чувствую себя в ином мире. Легкость появляется внутри меня, раскованность, распахнутость. Будто я не в хате, а в серебряном храме мечты и красоты, где нет примитивных забот, неприятных волнений, есть только радость и вдохновение! Лучших ощущений, чем эти, я не знаю! Иногда я опасливо оглядываюсь, боясь быть прерванной. Потом опять продолжаю с наслаждением прослеживать тончайшую канву детских чувств, оберегая минуты восторга, которые сами по доброй воле явились мне. Другим бы всласть поспать, а мне бы продлить ночь, когда игра непонятных природных сил зажигает во мне звезды счастья.

Днем я, конечно, понимаю бессмысленность противостояния взрослым и неизбежность покорности и послушания. Но, когда ночь распластала передо мной бесконечное небо и вечность, я хозяйка своей жизни!

Собственно, я никогда не сочиняю, я еле успеваю записывать то, что беспрерывным потоком несется из головы или прорывается из сердца. Александра Андреевна, учительница литературы в старших классах, удивляется «непостижимой скороспелости моих рифмовок, яркому звучанию, взвешенности сочетаний слов». Ну и загнула! Любительница высокопарных фраз почище меня!

А причина рифмовок очень простая: мною овладевает непонятная безудержная внутренняя стихия и одолевает неистощимая фантазия. Я даже пишу на отдельных листочках, чтобы не переворачивать страницы, не терять мысль. Может, это и есть мой настоящий «островок радости», о котором мечтала в детдоме?

Меня увлекает романтическое, лирическое звучание слов, уводящих из подлинной, реальной жизни в мир музыки, в мир высоких чувств, где захлестывает новизна впечатлений поэтического восприятия каждой удачной строчки, каждого к месту написанного слова.

Днем, когда я занята обычными домашними делами, строчки бегут в голове, «страницы» рифмовок листаются перед глазами, а я не имею возможности их записать. Тогда мне хочется плакать. Ведь позже я не смогу повторить их так же ярко! Надо всегда сразу записывать.

Я пытаюсь в уме перебирать чуткие рифмы, стараюсь сразу вкладывать в короткие фразы серьезные важные мысли, но шквал эмоций и поток слов сметает неопытные пробные, строгие и четкие сухие мысли и требует другого, яркого воплощения на бумаге, для дальнейшего кромсания и урезывания, доведения до кондиции. Не умею я «редактировать» в уме, как двухлетний ребенок не в состоянии считать до десяти, если перед ним не растопырены подсказки-пальчики.

Безрадостное существование! «Работа должна быть для жизни, а не жизнь для работы!» – ропщу я молча, а потом, чтобы немного успокоиться, начинаю петь все, что приходит в голову. Один раз мать, услышав мои «самоделки», сердито забурчала: «Где ты только свои песни откапываешь?» Хотела сказать: «Из души», – но промолчала, погасила восторг и уныло занялась картошкой, терпеливо ожидая, когда мать уйдет в школу. «Будто не знает, что я рифмую? Ей не нравятся мои песни?» – подумала я безразлично.

А как-то мать раздраженно употребила фразу из моей «секретной» тетрадки. «Шарит в моем ящике?! Зачем в душу лезет? Учусь отлично, по дому все делаю, не психую. Совсем шелковая. А душа – это мое, личное!» – рассердилась я.

Бабушка никогда мне рот не затыкает. Я замечаю, что она иногда разговаривает сама с собой. На лавочке с соседками ей некогда сидеть. Родители только по делу короткие фразы бросают. А старому человеку тоже хочется душу излить. Не умеют у нас в семье по душам говорить. Живем вместе, а вроде как все по отдельности. Наверное, потому что забот много. Я тоже с бабушкой редко по душам разговариваю. Только у меня – другая причина. Боюсь, что она затронет больную тему, и это осложнит наши отношения. А я не могу позволить себе ее потерять, потому что моя печаль всегда тихо тает в мягком свете ее ласковых улыбок. Еще мои рифмовки немного спасают, отвлекают от одиночества!

АРТИСТЫ

Сегодня все село на взводе. Разговоры всюду только об артистах из Москвы. Повезло нам! Школьники второй смены переживают больше всех. Ведь занятия заканчиваются в семь вечера, а концерт должен начаться в шесть. Но мой отец (директор школы) распорядился по такому случаю перенести последний урок на следующий день.

Подъехал автобус. Сквозь щели в заборе мы видим, как снуют по двору люди, выгружая ящики. Шесть, семь часов вечера. В клубе сначала было холодно, потом так надышали, что стали расстегивать пальто и фуфайки. Самые маленькие дети сидели на полу у сцены. На первых лавках расположились старые и заслуженные жители, дальше – молодые, а школьники стояли в проходе и подпирали стены. Я пристроилась на ближнем к сцене окне.

Волновался и ходил ходуном зал. Наконец, в половине восьмого занавес взмыл вверх и раздвинулся в стороны. Грянул наш заводской духовой оркестр. Гостей встретили бурными аплодисментами и криками «ура!» Первым вышел фокусник. Он творил чудеса. Но потом объяснил несколько простых фокусов и вызвал двойственную реакцию: интереса у одних и разочарования у других. Пропали тайна и волшебство. Не фокусник, а обманщик какой-то перед нами. Так что же лучше: знать истину или жить в иллюзиях?

Потом вышла певица в ярко-зеленом наряде из длинных несшитых лоскутов, которые разлетались в разные стороны, когда она поднимала руки. Бабочка, не бабочка, а так, каракатица непонятная. И лицо у нее старое, покрытое слоем штукатурки, с глазами, обведенными черным. Свет от лампочки падал так, что ее голова напоминала черепушку, которую рисуют на электрических столбах с надписью «не влезай». Голос у артистки низкий, как далекие громовые раскаты, и такой же надтреснутый и короткий. Она как будто кричала нараспев. Я услышала недалеко от себя: «С душой поет, старается». Как по-разному мы воспринимаем красоту!

После каждого номера выходил старый лысый конферансье. Он носился по сцене с уверенными хозяйскими жестами и с поразительной для его возраста прытью. Маленький, толстенький, улыбчивый, он сначала произвел приятное впечатление тем, что задавал публике веселые вопросы. Но потом все чаще и чаще ответы рифмовались с грубыми или даже матерными словами, и публика настороженно замолчала.

Артист вошел в раж и не замечал притихших людей, будто не на них собирался произвести впечатление, а работал для себя, для собственного удовольствия. С первых рядов послышался неодобрительный ропот. Люди не хотели мириться с сомнительными, бесцеремонными, совершенно неуместными высказываниями и выпадами. А отец тихо, но четко произнес: «Московские гости должны культуру в народ нести, высокое искусство, а такого хлама у нас своего хватает. Самое уместное, что вы можете сделать – это прекратить свое выступление. Или не позволяйте себе ни малейшей скабрезности. Дети в зале».

Казалось бы, теперь, после такой оплеухи, «колобок» должен был уйти с нашей сцены насовсем, но не тут-то было! Наделенный исключительным самообладанием, стреляный воробей не стушевался, не подавился очередной бестактностью. Он как заведенный продолжал ломать комедию и паясничать, самозабвенно осыпая слушателей ветвистыми, неуклюжими вульгарными стишками с непристойностями. Зрители уже отчаялись избавиться от пошлого балагура и пройдохи. Уже думалось, что конца не будет фонтану его «красноречия».

Ученикам старших классов тоже не удалось сбить с панталыку старого премудрого пескаря тихим, но резким заявлением: «Насильственное внедрение подобных «культурных навыков» нам не к чему!» А мой друг Витя Болкунов выразился еще точнее: «Корифей домашнего посола подключает нас не к высотам культурного наследия, а к канализации».

Конферансье, будто всем назло, опять разразился очередной серией невероятно неприличных восклицаний с преобладанием матерных выражений. А когда мальчик подал ему записку из зала с нелицеприятным текстом, он пнул его ногой и выкрикнул гадость, от которой завяли уши не только у женщин. Ребенок испуганно сел на пол спиной к сцене.

Заведующий клубом с трудом сдерживал естественное желание взять «артиста» за грудки. Я тоже чувствовала себя не в своей тарелке и рассуждала сама с собой: «Странные все-таки иногда попадаются люди. Он сам по себе наглый или неверно сориентирован? Почему за дураков нас держит? Обидно! А может, эти артисты не из Москвы, а обыкновенные провинциальные, заезжие халтурщики? Нас надули?!»

Наконец, на сцене появилась группа певцов. На них были брюки, которые год не помнили утюга. У одного артиста шнурки на ботинках развязаны, другой – в спортивных тапочках. Они странно волочили ноги и звучно шаркали подошвами по сцене. Репертуар их был довольно незатейливый, но пели они хорошо, и я перестала обращать внимание на их внешний вид. Заслушалась. Правда, чувствовалось, что для «куражу» или «для сугреву», как сказал мой сосед по окну, «они, наверное, по стаканчику первача все-таки приняли на грудь». Вели себя очень уж свободно и раскованно. Потом рокотал могучий бас в лице пожилого, но очень приятного человека. Он пел невероятно проникновенно и глубоко. Зал восхищенно молчал.

Вслед за ним выступала группа артистов разного возраста с политической сатирой. Один, самый старый, меня поразил. Я сначала на него не обратила внимания. Невзрачный, худосочный, сутулый, несимпатичный какой-то. Как в деревне сочувственно сказали бы – «страшненький». И вдруг, когда он изображал злого капиталиста, я замерла от удивления. Всего один лаконичный жест – и передо мной жутко пакостный тип, загребающий золото жадными горстями!

Острый стыд за первоначально необоснованное, примитивное раздражение сначала взорвал меня, потом утих. Теперь я с благоговением смотрела в мудрое и поэтому привлекательное лицо. Вот он неуловимым светским движением повернул голову, вздрогнули брови и заиграли тонкие поразительно подвижные, словно черви, пальцы… Кто теперь передо мной? Чья судьба? Одним ярким мазком артист выписывал характер. Каждый штрих, каждая деталь важны для изображения внешнего и внутреннего мира героя.

Старик ниспровергал, осмеивал, жалел своих героев, а я не сводила с него глаз, поглощая, пожирая его целиком. Ни гомона в зале не слышала, ни реплик других актеров. Во всем мире в данный момент для меня существовал только он, несомненно, – Настоящий Артист. Артист до мозга костей. Я чувствовала его сердцем, плечами, даже кончиками пальцев. Я осязала его слова и жесты. Мне казалось, что между нами образовалась какая-то физическая связь. Для меня он был состоящим из таланта говорить, передавать, заставлять воспринимать, понимать умом. Вот оно, настоящее искусство! Я захлебывалась восторгом…

Девушка-акробат всем понравилась. Гибкая как змея. Потом выступала немолодая артистка в ярких павлиньих одеждах. Она с трудом делала мостик, ноги у нее дрожали, и сквозь лохматые одежды проглядывали толстые складки кожи.

– Бедняжка, до пенсии ей не дотянуть на такой должности, – вздыхали женщины с нашей улицы.

Какофония очень громкой музыки, сопровождающей гимнастические номера, закладывала уши и мешала размышлять.

Публика чутко реагировала на каждое выступление и неистово хлопала каждому понравившемуся артисту.

Концерт заканчивал высокий ловкий жонглер. Шарики, булавы, тарелки так и вились вокруг него как живые. Ни один предмет не упал на пол. «Талант! Талант!» – восторженно кричали зрители.

Когда мы шли домой, отец сказал:

– Теперь целый месяц ребята будут жонглировать на переменах чем попало. Может, и среди наших детей такой же самородок отыщется?

Невольно разговор переключился на спектакли, с которыми выступали в клубе наши педагоги.

– А Чехова наши учителя как настоящие артисты играют. Вот бы составить программу по-другому: один номер приезжие артисты исполняют, другой – наши, местные. И пусть бы Виктор Никифорович на бутылках сыграл, а Дмитрий Федорович – на двуручной пиле. У нас тоже есть чему поучиться! – воскликнул брат Вова.

– А мне очень понравился спектакль «Недоросль», который ставили десятиклассники. После них захотелось прочитать пьесу, – солидно выразил свое мнение Ленчик.

– А наш Валька Потанов научился чечетку выбивать так, что в сельский клуб на его представления сбегаются девчата со всей округи. С лихостью, с блеском выступает, в сумасшедшем темпе! Но больше всех мне запомнился Артемка с Некипеловки. Он здорово придумывает и разыгрывает интермедии из жизни села. У него удивительное чувство времени. Мне кажется, в интермедии важна краткость и скорость исполнения. Артем играет искрометно, весело. В несколько секунд проявляет характер своего героя. И пьяницу показывает, и вора-кладовщика, и пожарника. Достается от него и женщинам. Его полное, круглое, веснушчатое лицо так тонко передает и невыразимую радость, и глупое безразличие, и черное горе. Публика лежала на лавках, утирая слезы и захлебываясь беспрерывным смехом, когда он прошелся по сцене в длинном сарафане, повторяя ужимки буфетчицы. Зал буквально ревел от восторга. «Вот бы кого в город, в артисты», – говорили зрители.

«Как талант, так сразу в город. Пусть радует своих селян», – возражали другие. Артем им ответил серьезно: «Я из дому – никуда!»

Когда я закончила свой восторженный монолог, отец, поджав губы, сказал с легкой надменностью:

– Теперь я осведомлен, откуда ноги растут и уши торчат.

Сообразив, что проболталась, я принялась торопливо оправдываться:

– Мы с Зойкой через форточку, только два выступления посмотрели. Со смеху чуть с окна не свалились.

И для пущей убедительности добавила:

– Я недолго стояла, только Артема послушала и бегом домой.

Настроение немного погасло.

Но все равно здорово, что артисты приехали! Впечатлений – ворох!

КРАСОТА

Приехала из дальней деревни бабушкина родня. Во двор вошел огромный, краснолицый мужик. Маленькие серые глаза смотрели подозрительно и недобро. Начинающие седеть, желтоватые, прямые волосы неровными клоками торчали из-под надвинутой на лоб замусоленной кепки. Лицо небритое. Воротник рубашки не прикрывал толстые красные складки затылка. Широкие брюки, заправленные в кирзовые сапоги, сидели на нем мешком. Ремень застегивался ниже живота. Поздоровавшись, он сразу лег отдыхать. Его бойкая, приветливая жена, разворачивая подарки, не замолкала ни на минуту. В кирзовых сапогах и несуразном темном костюме, она выглядела неотесанной колодой. Румяные щеки гостьи вылезали из-под платка и контрастировали с грубой серой тканью.

– Муся, разденься, приляг, – уговаривала ее бабушка.

Без платка лицо тети преобразилось. Веселые глаза засветились, яркие полные губы открыли ослепительно белые зубы. Она освободила светлые волосы, и они волнами рассыпались по плечам. Я залюбовалась ими. Теперь голова никак не подходила к фигуре.

– Примерь мою кофточку, – обратилась к ней мать и подала узелок с одеждой.

– Спасибо, не надо. Зачем? Мы на пару часов зашли отдохнуть. Поезд у нас вечером.

– Да ладно. Пока муженек спит, покрасуйся, – мудрая бабушка всегда находила целебные, подходящие к ситуации слова.

Тетя беспокойно глянула на дверь, за которой отдыхал муж, и нерешительно согласилась. Красная шерстяная кофточка плотно прилегла к ее ладному телу, а чуть расклешенная у колен черная короткая юбка открыла стройные ноги. Тетя быстро всунула ноги в материны туфли на высоком каблуке и плавным, изящным движением повернулась к нам лицом. Высокая, элегантная молодая женщина улыбалась смущенно и по-детски радостно. Пораженная переменой, я не могла произнести ни слова, но мои глаза восхищались. Тетя расстроилась и быстро разделась.

– Возьми кофточку, мне мала. Не стесняйся, – упрашивала ее мать.

– Не надо, – энергично и досадливо запротестовала тетя.

– Почему? Вы в ней такая красивая, – удивилась я.

– И так ревнует. Как зверь становится. Дети у нас, понимаешь? – остановила тетя надвигающийся поток моих пылких восторгов.

Я не удержалась и обиженно забурчала:

– Зачем нарочно уродовать себя одеждой? Это противоестественно. Красивому надо радоваться, как музыке, стихам, природе. Дядя Вася глупый, раз не гордится вами. Я одному человеку в поезде сказала, что у его жены очень плавные линии рук, как у женщины с картины знаменитого художника, а он сначала равнодушно посмотрел на нее, а потом почему-то разозлился. А девушка глядела на меня благодарными глазами. Наверное, ей хотелось, чтобы муж восхищался ею.

– Ох, дочка, не до мелочей нам. Строимся мы, – тоскливо вздохнула тетя.

– Все равно обидно. Красота дана человеку, чтобы ее замечали, – упрямо произнесла я.

Бабушка приложила палец к губам. Я поняла: «Не трави душу человеку». Я умолкла и предалась грустным размышлениям о непонятной неразумной человеческой сущности.

ШТАНГА

После строительства дома мое тощее, жилистое, длинное тело хорошо окрепло. Я не очень-то обиделась, когда летом какой-то незнакомый мальчишка, вылезая из речки, брезгливо спросил: «Ты чья, стропила?» Ответила ему спокойно: «Были бы кости, мясо нарастет». И в ту же минуту парень полетел с обрыва спиной в воду. Продолжения беседы не последовало, хотя он был на полголовы выше меня. Я и раньше вне дома не отличалась тихим характером, а теперь во мне появилось ухарство, нарочитая резкость в движениях, в голосе, в словах. Я не позволяла в свой адрес ни иронии, ни даже шуток. Общалась в основном с ребятами и при любом удобном случае демонстрировала свою силу и независимость. А с девчонками вела себя проще. С лета я начала обливаться ледяной водой из колодца. А с начала учебного года в школе на сцене, за занавесом, упражнялась с одно- и двухпудовыми гирями. Приходила на хор на полчаса раньше и после репетиции немного задерживалась. Поднимала гири не только руками, но и ногами. Часто в этих негласных соревнованиях я побеждала ребят не только своего класса, но и старшеклассников. «Двужильная!» – шутили они. Я никогда не хвалилась своими успехами, а молча, с достоинством уходила со сцены, как когда-то мой детдомовский друг Иван.

Один раз на сцену за штору пришел школьный штангист Дима Лесных. Увидев меня, он удивился:

– Девчонка с гирями? Ха! Телосложение слабовато.

Я спокойно ответила:

– Суворов в детстве тоже не был похож на генерала. Он для меня – авторитет. Посоревнуемся?

Спортсмен не ожидал от меня такой наглости и, смеясь, согласился. Я начала со своего «коронного» номера – поднятия пудовой гири большим пальцем ноги. И выиграла. Дмитрий сделал вторую попытку. Я заметила, что он хитрит, и взвилась:

– Так нечестно!

– В спорте часто выигрывает не сильный, а более сообразительный. Когда я вижу, что меня обходят, сразу включаю мозги. Мы не на равных. Я никогда не участвовал в подобных соревнованиях, – возразил Дмитрий.

– Но ты старше и штангист! Стыдно так себя вести с девчонкой! – презрительно высказалась я.

– Виноват, больше не буду, – развязно расшаркался спортсмен.

Я не стала придираться к форме извинения.

– Какой вес ты можешь толкнуть? – неожиданно спросил Дмитрий.

– Не знаю. Не пробовала штангу поднимать. А какой рекорд для моего возраста? – поинтересовалась я с вызовом.

– Сколько в тебе килограммов?

– Сорок.

– Столько и пробуй.

Он прикрутил железные диски, и я рванула штангу.

– Не вижу ликования народных масс! – брякнула я любимую шутку учителя физкультуры, отбрасывая штангу в пустой угол сцены.

– Сумасбродная! Надо же стойку принять, ноги расставить. Штангой покалечиться можно! – испугался Дмитрий.

– Но я же толкнула, чего тебе еще надо? – безразлично повела я плечами, хотя уже успела оценить степень риска своего необдуманного поступка.

– Больше без моего разрешения не подходи к снаряду. Я здесь отвечаю за технику безопасности! – жестко потребовал Дмитрий.

– Раскомандовался! Распелся тут! Не нужна мне твоя штанга! Я отца на спор на закорках с легкостью бегом по двору прокатила. А в нем девяноста килограммов, – холодно ответила я, прекрасно понимая правоту старшеклассника и в душе поругивая себя за упрямство и взбалмашность.

– Ври больше! – пренебрежительно хмыкнул Дмитрий, немного успокоившись.

Я опять завелась с полуоборота:

– Повторить! На что спорим!?

Дмитрий попытался осадить меня:

– Не горячись, ты же связки можешь растянуть и спину сорвать!

Но только недовольный голос учителя пения охладил мой пыл:

– Может, ты перейдешь в кружок тяжелой атлетики? – саркастически произнес он, раздвигая занавес на сцене.

Я понимала, что виновата, но от смущения ответила резко: