Надежда

– Ее и вари, – не оборачиваясь, спокойно сказал он.

– Они будут есть? И не заболеют?

– С голодухи что угодно съедят, – безразличным тоном подтвердил работник.

Не могли мы грязную и гнилую картошку в котел бросать. Подогрели воду, помыли, обрезали гниль и поставили варить. Старичок сочувственно поглядывал на наши по локоть красные руки и вздыхал. Молодые не переставали «проезжаться». Нина сначала огрызалась, а потом достала учебник, села к окну и громко приказала:

– Ти-ши-на. Учить буду уроки.

Конечно, взрослые ее не послушали. Мне надоело слушать грубые, насмешливые прибаутки, и я уговорила девочек пойти посмотреть поголовье. Толстый старик предупредил:

– Не советую. Увидят вас, жрать начнут требовать.

Мы все равно пошли. Открыли подпертую вилами дверь и заглянули за дощатую перегородку. Разных размеров, тощие, с удивительно длинными мордами поросята кинулись на доски. Я испуганно отпрянула:

– Они домашние или дикие?

Девчонки рассмеялись:

– Носы кажутся длинными, потому что морды худые.

Старик был прав. Мы напрасно «разворошили осиное гнездо». Дикий визг голодных поросят разнесся по округе. И чего я не послушала старого человека? Скотина-то в чем виновата? Жалко их, особенно маленьких. Мы не стали хорошо разваривать картошку, насыпали ее в ведра, добавили снегу, чтобы скорее остыла, и понесли в свинарник. Ведра старались поднимать выше загородки, боясь, что животные откусят нам руки. У корыт завязалась настоящая борьба. Взрослые отталкивали и отбрасывали малышей. Я перетащила палкой одно корыто в сторону, чтобы из него поели маленькие, но фокус не удался. Пришлось кормить их после того, как насытились взрослые особи.

Дома ничего не рассказала о своей работе, только теперь, наученная горьким опытом, ходила на ферму к восьми.

Потом подошла моя очередь дежурить в «питомнике». Там выращивали совсем маленьких поросят, которых только отняли от свиноматок. В сарайчике было немного теплей, чем в свинарнике. Женщина крикнула:

– Двери прикрывайте, деток застудите.

Мы огляделись. В загоне на соломенной подстилке лежали, прижавшись друг к другу, десятка три чистеньких розовых поросяток.

– Какие хорошенькие! – воскликнули мы хором.

Женщина, обрадованная похвалой, улыбнулась, а потом пожаловалась, что похлебку не на чем разогревать, что сквозняки – главная беда, что молодняк, как дети малые, простужается.

– А вы их тоже гнилой картошкой кормите? – осторожно спросила я.

– Пусть только попытаются гнилья привезти! Я не только бригадиру, самому председателю разгон сделаю! Молока для самых маленьких этой зимой вытребовала. Жалко их, вот и воюю. А чуть подрастут, начнутся хождения: «Тому начальнику, другому… Попробуй, не дай…» Ладно. Займитесь делом. Надо дыры во втором загоне соломой заткнуть.

– На подстилку вам много соломы дают, – заметила я.

– Дают, да поддают! – усмехнулась женщина. – Сама на санках вожу, из-под снега выкапываю. Председатель приказал скотникам обеспечивать меня. Да они без бутылки не едут в поле. Где мне зелья для них набраться? Дешевле самой таскать.

Мы быстро выполнили свою работу, и тетя Аграфена отпустила нас домой пораньше.

Еще в телятнике работали. Телята такие ласковые, руки облизывают, головами трутся. Глаза у них огромные, добрые, грустные. И характеры, как у людей, разные. Мы это в первый же день заметили. Телятницы разрешили нам самим выбрать себе подшефных.

– Скажите, пожалуйста, а почему некоторые телята кудрявые, как ягнята?

Вы специально для красоты таких выращиваете? – спросила я работницу.

– Смешная ты, городская, что ли?

– Наполовину.

– Отчего кудрявыми рождаются, точно сказать не могу, но приметила: в стужу такие появляются на свет. Апрельские всегда гладкошерстые.

Я выбрала себе десять кудрявых телят и принялась чистить их скребком. Особенно я полюбила белошерстого бычка.

– Неужели из этого красавчика вырастет огромный страшный бык? – опять обратилась я к скотнице.

– Хотелось бы. Но дадут ли? Как правило, двухлеток отвозят на мясокомбинат, а телочек мы себе оставляем.

Закончили работу, и вышли во двор. Нина напомнила:

– В воскресенье нам навоз на поля возить.

– Знаю, – отозвалась я. – Сочинение придется в субботу до ночи писать.

– Напишем, – отозвалась Нина, убегая по узкой тропинке в сторону своей улицы.

А я пошла через молочную ферму. В это время хлипкий мужичишка в рваной фуфайке и ватных замусоленных штанах привез туда с поля солому. Остановил маленькую черную лошадку посреди двора и лег на кучу мерзлого навоза. Доярки ринулись к саням, дружно развязали веревки, стягивающие возок и принялись четко и быстро разносить корм своим буренкам. Красиво работали женщины! Особенно одна мне понравилась. Высокая, статная. Ни одного лишнего движения не сделала. Загляденье! Конечно, ее коровкам больше соломы досталось. Но никто не роптал. Все по-честному. Я полюбовалась труженицами и побежала домой.

«Школа – прекрасный оазис. А жить нам придется в большом, неправильном взрослом мире. Но мы все равно останемся хорошими», – думала я, с грустью вспоминая свиноферму.

И почему наш колхоз один из худших в районе? Обидно!

СТЕНГАЗЕТА

В пионерской комнате я вместе со старшеклассниками и подругой Лилей готовлю очередной номер школьной стенгазеты и вспоминаю, как стала членом редколлегии.

Раз иду я по коридору. Вдруг подскакивает ко мне старшеклассник и требует написать заметку в школьную стенгазету. Объяснила, что тороплюсь на репетицию, но он прилип как банный лист. Тогда я на бегу рассказала ему о взаимопомощи учеников нашего класса и скрылась в спортивном зале. А на следующий день я увидела, что под одной из заметок написана крупными буквами моя фамилия. Читаю, а в ней факты перевернуты с ног на голову, имена перепутаны. И даже присутствует откровенный гадкий вымысел. Разозлилась, лицо и уши запылали. Попыталась вытащить заметку, но стекло плотно прижимали планки. Не ломать же их? Снять стенд с гвоздей тоже не получилось. Тяжелым оказался. Я нашла в углу совок уборщицы и железной ручкой попыталась поддеть деревяшки. Учительница географии остановила меня и возмущенно закричала:

– Кто тебе позволил стенд портить?

– Вы сначала причину моих неправильных действий узнайте, а потом ругайте. Разве честно писать ерунду, да еще под моей фамилией? – насупившись, сердито возразила я.

– Матери сообщу о твоем поведении. Отправляйся на урок, – грозно приказала учительница.

Я хмуро поплелась в класс. Уроки прошли в беспокойных мыслях о предстоящем разговоре с матерью. Опять будет кричать: «Позоришь нас! Примером должна быть во всем». На проделки других детей учителя могут не обратить внимание, а про меня все примечают: и как сказала, и что сделала. Будто я ошибиться не могу? Другим отличникам тоже куда проще живется.

Только переступила порог дома, как мать накинулась:

– С критикой в газете выступаешь? На себя оглянись!

– Я не писала. Старшеклассник соврал, – защищалась я.

– А почему твоя фамилия стоит?

– Откуда я знаю?

– Зачем позволяешь пользоваться своим именем непорядочным людям?

– Я не позволяла. Даже хотела разбить стекло и заметку снять.

– Стенд-то тут причем?

– А что мне было делать?

– Умнее надо быть. Вот видишь, и ты расстроилась, и учительница твоя удивилась. Придется провести беседу с редколлегией на тему моральной ответственности за порученное дело.

Я не могла успокоиться до тех пор, пока не придумала самой писать о событиях своего класса. И теперь я член редколлегии школы. Рисую, рифмую, учусь составлять заметки. Мне нравится заниматься стенгазетой еще и потому, что учителя часто просят рисовать в своих выпусках. Даже с уроков иногда снимают, чтобы газета вовремя вышла. Я чувствую себя всем нужной и горжусь этим.

Но как-то раз произошла со мной неприятная история. Подошла ко мне новая вожатая и говорит:

– Директор, уезжая в командировку, поручил тебе отпечатать эти фотографии. Вот химикаты.

– Но он мне ничего не говорил. И тут на три вечера работы, – удивилась я.

Но, конечно, все выполнила. А когда отец приехал, то отвлек меня отчетом о результатах проверки школ. Говорил о слабом уровне знаний в селах, о том, что учителями работают девушки, только что закончившие школу. Особенно удивил меня его рассказ о посещении урока немецкого языка в одной из дальних школ района. «Заходит учительница и что-то спрашивает у детей. Они встают. Потом она опять что-то говорит, и все открывают тетради. Я немецкий неплохо знаю еще с войны, но не смог понять ни слова. И самое интересное, что дети-то понимали учительницу!» – смеялся отец. Наслушавшись историй, я забыла рассказать отцу о фотографиях. Но ложь все равно случайно открылась.

А вскоре началась подготовка к выборам. Председатель комиссии подзывает меня, и говорит:

– Каждый день после уроков будешь писать приглашения на выборы. Указание начальства. Поняла?

Ну, указание, так указание. Пишу. А в субботу подходит учительница и приказывает дежурить в воскресенье. Конечно, почетно стоять у кабинок и старым людям подсказывать, куда идти, как голосовать, и все же я возразила:

– Целую неделю бумажки писала, а теперь еще и в воскресенье идти в школу?! Я одна активистка?

Учительница рассердилась:

– Нет тебя в списках пишущих, этим занимались взрослые, а вот дежурить ты обязана!

– Ладно, отдежурю из уважения к вам. Почему председатель не мог просто попросить выручить? Я же никогда не отказывалась помочь. Зачем обманывать? – обиженно надула я губы.

Иду по коридору и думаю: «Интересная особенность есть в некоторых людях. Они не сердятся на тех, кто ничего не делает, но почему обиду и раздражение вызывает у них человек, который всегда помогал и вдруг отказал! Получается, таким образом, я наживаю себе врагов? Дикость какая-то!

Встретила нашего дядю Петю. Увидев мое расстроенное лицо, он заботливо выяснил причину моих переживаний и спокойно объяснил: – Видишь ли, на самом деле некоторые люди пытаются использовать доброту и безотказность других. Со мной тоже случалось подобное. Ты не злись на них, но в следующий раз не кидайся сразу выполнять задание, выясняй у того, кто на самом деле поручил его тебе. Один раз позволила себя обмануть, значит, и другие «любители» найдутся. Разумный подход не помешает тебе быть доброй и отзывчивой.

Я не долго сердилась. Дети быстро забывают мелкие обиды…

Лиля отвлекла меня от воспоминаний: показала очень красивые узоры для обрамления заметок. А мне больше люди удаются, особенно карикатуры.

За один стол с нами села учительница биологии. Ее ребята оформляют классную газету. Художником у них Вовка Мазаев из семьи станционных бандитов (директор соседней школы всех «сложных» учеников выпроваживает к нам). Он здорово перерисовывает с открыток. У меня хуже получается, поэтому я с любопытством слежу за его работой. Учусь. А учительница разговаривает с ним дрожащим голосом, ходит около него осторожно, бочком, будто он хрустальный. Мазаеву неловко, он смущается и немного злится. Хорошо, что Мария Ивановна привлекла Вовку к общественной работе, только зачем она так явно показывает, что боится его? Никакой он не бандит, за версту видно, что хороший парень. Двойки иногда получает? Так ведь исправляет. Не всем же Ломоносовыми быть?

Пришел Володя, сын дяди Пети, спроецировал аппаратом на большой лист бумаги портрет своей мамы, обвел контуры и принялся дорисовывать и раскрашивать. Подарок ко дню рождения готовит. Зашла Нина из седьмого класса, показала нам фотографию своего друга. Он девятиклассник со станции. Меня поразило по-девичьи прелестное, юное, нежное лицо и широко открытые наивные, добрые глаза. Я оторвалась от газеты и на обрывке бумаги по памяти нарисовала его. Нина удивилась:

– Похож как!

– Из какой он семьи? – поинтересовалась я.

– Учительской.

– Он совсем еще ребенок, – определила я с потаенной грустью в голосе.

– Ха! А ты? – оскорбилась девочка за своего знакомого.

– Он больше меня ребенок, – настойчиво повторила я, не собираясь отказываться от своего мнения.

– Ну, ты даешь! – пораженная моей самоуверенностью, холодно, с долей ехидства изрекла Нина.

– Не вижу смысла в этой фразе, – с убийственным спокойствием парировала я.

Мне вовсе не хотелось обижать девочку. Но иногда меня «заносит» или, как говорят подружки, на меня «находит», и я в желании противоречить не могу остановиться.

– Зануда! – не находя слов для дальнейшего спора и в запале забыв, где находится, вскрикнула семиклассница.

– Бываю, – несколько жеманно, словно бравируя этим качеством, согласилась я.

«Наверное, в такие минуты мною руководит желание чувствовать или казаться умной, – промелькнула в голове ироничная оценка своего поведения. – Милый мой, совестливый «чудик», ты, как всегда, осаживаешь меня, а я часто по глупости и строптивости характера не соглашаюсь с тобой!»

Кто-то из взрослых шикнул на нас.

– Хватит вам препираться, – развела нас Лиля, – рисуй курильщиков из девятого класса. Иногородние портят наших ребят. Привыкли каждое лето «смолить» в колхозе и не видят в этом ничего дурного.

– А дым костра любите? – вдруг спросил нас Мазаев шепотом.

– Там совсем другое. У костра чувствуешь свое слияние с небом. В нем что-то древнее, романтическое. В нем – бесконечность! По ночам небо нашептывает людям тайны мироздания. А в курении одна глупость, – заторопилась я выразить свою позицию.

– Говорят, у ночного костра наши души встречаются с душами предков. Ты любишь стихи про природу? – повернувшись к нашему столу, опять тихо спросил Вовка.

– Люблю. Ты тоже? – искренне удивилась я, с нарастающим интересом вглядываясь в грубоватые черты лица увальня.

Мазаев покраснел, склонил голову к газете и принялся еще старательнее выводить мозолистыми черными пальцами очередной рисунок. Я тоже сделала вид, что не поняла его наивных, невинных ухищрений.

Подошла старшая вожатая и попросила меня переделать строчку из торжественного стиха, который очень подходил к передовице газеты.

– Шутливое или критическое я в любой момент напишу, а для душевного или праздничного – настрой нужен. К тому же мне проще новое стихотворение написать, чем старое переделывать. Не обижаетесь?

– Понимаю. Ладно. Сочиняй про Володю Широких. Опять проспал.

– А рисовать похожего или обобщающий образ?

– Похожего. Пусть вся школа узнает. Третье предупреждение игнорирует. Не будить же мне его самой по утрам?! – сердито сказала вожатая и ушла в учительскую.

Забежал брат Коля, принес рисунок, на котором русский солдат фрица сапогом под зад гонит с земли русской. Лиля положила его в папку с удачными рисунками учеников разных классов. Пригодится для следующего номера.

В комнате восстановилась рабочая тишина. Мерно скрипят перья ручек, шуршит бумага. Я снова «ударилась» в размышления. Сложное, ответственное дело – выпускать стенгазету. Вот придумала я рубрику добрых дел учителей. Сначала все шло хорошо. А под Седьмое ноября учительница математики в 6 «Б» своим ученикам за четверть одни тройки выставила. Ну, я и нарисовала ее с тройками в руках. А кто-то из редколлегии подрисовал их еще вокруг ее головы. Вот Ксения Афанасьевна и подумала, что ее плохим учителем выставили. Честно говоря, мне такое самой в голову не пришло. А ребята потом говорили, что мы в точку попали. Слабая учительница, непонятно, неинтересно объясняет. «Прикрыли» мою колонку. А жаль. Хотела написать про то, как наши учителя учеников, которые плохо учатся, не унижают, пытаются найти в них хорошие наклонности. Ведь заметила Мария Ивановна, что Мазаев хорошо рисует, что не окончательно испорчен семьей! А когда я рассказала о Мазаеве отцу, он зашел в класс в конце уроков и попросил Вовку ходить к нему на кружок вождения грузовой машины. Прямо перед всем классом попросил, сказал, что у него данные к технике есть и внимательность, раз хорошо рисует. Мальчишка от неожиданности сначала глаза вытаращил, уши у него заалели, а потом голову опустил, чтобы радость скрыть. Ведь с таким уважением директор с ним говорил! Вечером он первый пришел на кружок. Как новенькому, ему сразу дали «почувствовать руль», чтобы интересней было теорию учить. Сколько таких ребят прошло через руки отца!? После четырнадцати лет те, которые «не тянули» в школе, получив навыки вождения, шли работать на тракторах, комбайнах, грузовых машинах. Потом женились, уходили в армию, а отслужив, возвращались домой к семьям. Колхоз всегда нуждался в таких специалистах. А школьная полуторка-«развалюха» всего-то с трудом в день могла несколько кругов вокруг спортплощадки проехать. Потом ее ребята ремонтировали. Помню, как кружковцы делали ей борта, красили, толкали, помогая завести мотор, вытаскивали из колдобин. Радости сколько было! Еще о Петре Денисовиче написала бы, об Анне Васильевне и Юлии Николаевне…

Куда лучше стенгазетой заниматься, чем писать девчонкам стишки в их альбомы (поветрие у нас такое). Не понимаю бестолкового повального увлечения. Как рядом со словами древних философов и современных политических деятелей можно пошленькие слова о любви вписывать и цветочки рисовать? Поначалу я помогала подружкам в оформлении. Но как-то подошла ко мне Валька Панчукова и попросила переписать в ее альбом песню «Мишка». Содержание этой песни мне не нравилось, и я отказалась. Но она пристала ко мне хуже репейника и говорит: «Ну, хоть на переменке быстренько напиши, что тебе стоит!» Я сдуру уступила. А уже на следующий день услышала, как она высмеивала перед девочками другого класса мой почерк и вкус в выборе песни.

С Валькой я больше не дружу и альбомы никому не оформляю. Желание пропало.

Еще более глупым считаю собирание фотографий артистов. Ну, купила, ну, посмотрела, а дальше что? Чего вздыхать попусту, глядя на чужого человека? Встретиться, поговорить бы с умным, интересным человеком, – вот это мечта!..

Заканчиваю работу, с удовольствием оглядываю газету и зову Лилю вместе идти домой. По дороге нам многое надо обсудить!

АКТИВИСТЫ

На перемене подошла ко мне завуч Тамара Сергеевна и говорит:

– Собери-ка ребят после уроков, центральную клумбу надо в порядок привести.

– Это клумба «Б» класса, – возразила я.

– Помочь надо, – строго сказала учительница.

– Почему?

– Не успевают.

– Мы успели, и они смогут.

– Как ты со мной разговариваешь? Ты же активистка! – повысила голос Тамара Сергеевна.

– Активисты должны работать за лодырей? Нечестно. Помогают слабым и больным. Зачем лентяев выращивать? Вам безразлично кто выполнит задание? Сама приду, не могу отказать учителю, а ребят не стану заставлять. Не нравится мне командовать. Этой чести должны удостаиваться только умные, добрые, справедливые и очень честные. Таким приятно подчиняться. Я не считаю себя достойной. В полной мере я могу отвечать только за себя и свои действия. Еще работая вожатой у первоклассников, я поняла, что руководитель из меня не получится, потому что я не стану выполнять указания, с которыми не согласна и другим не позволю. В последнем выпуске школьной газеты написали, что мое звено хорошо справилось с порученным делом. А что двое не пришли, а одна еле руками шевелила, но хорошо молотила языком, кто знает? Неловко про такое писать? А когда я придумала из камыша корзиночки сплести и сцену украсить цветами, мне в помощь мальчишек дали. А им не интересны корзиночки! Я их понимаю и не осуждаю. А в отчете написали про весь класс. Зачем?

Этим летом на току подошел к нам бригадир и потребовал помочь городским: мол, вы пионеры, вы обязаны. А они комсомольцы! Им не стыдно часами лежать под навесом? Помогли, конечно, потому что взрослого должны слушаться и уважать. А за что его уважать? За то, что на честных и совестливых выезжает?

– Тогда и сама не приходи! – рассердилась Тамара Сергеевна.

Мне было жаль ее и неловко за свой срыв. Ей-то я сумела высказать неудовольствие, а перед своей матерью большей частью молчу. Летом в поле она шипела на меня: «Как я могу влиять на других ребят, если своя скулит?» «Я не скулю, не слабачка, выражаю мнение ребят. Как на работу ехать, так у бригадира машина находится, а как с работы – так всегда пешком», – возражала я.

Ну, а если подумать, то получается, что матери приходится воевать с нами не по своей вине. Вот так и тянется цепочка: председателю все до лампочки, бригадир не может колхозников заставить работать, и обращается к детям. А мы бунтуем, но делаем и верим, что когда вырастем, безответственности не допустим.

Прозвенел звонок. В школе воцарилась тишина. А я сидела на географии и переживала, что обидела завуча.

После уроков вожатая возилась на клумбе с шестиклассниками-активистами. А я чувствовала себя виноватой перед ними.

ВРЕДНОСТЬ

Лежу, скулю. Витек, наверное, плохой у меня характер. Стоит меня чуть задеть, сразу «завожусь», начинаю прокручивать, распалять, собирать и фокусировать обиды в голове, копаться в них, выяснять причины, жалеть себя неприкаянную, несчастную. Чувствую себя изъятой, выдернутой из общей нормальной жизни. В придачу, злюсь на свою неспособность противостоять мелким уколам, а под конец замыкаюсь и уже никому не позволяю приблизиться на расстояние голоса. За бури в душе я расплачиваюсь зеленой тоской. Пытаюсь совладать с собой. Ты же знаешь: силой воображения можно украсить любую жизнь. Но это не надолго. Трудно держать в себе обиды. Хочется обо всем рассказать кому-нибудь, выговориться, снять внутреннее напряжение, которое постоянно накапливается. Но я никому, кроме тебя, не могу доверить свою тайну. Хорошо, что в моих бедах виновата война, а то, наверное, возненавидела бы своих первых родителей. А может, я ошибаюсь?

Дома я не хочу жить в реальном мире и забираюсь в скорлупу, в мир фантазий. Моя душа как рана, которую посыпают то солью, то перцем. Любит отец как бы в шутку, мимоходом съехидничать, «проехаться» по мне. Он хороший педагог и знает, как больнее ударить в самое сердце. И делает «уколы» будто невзначай, походя. Он даже взглядом умеет унизить, оскорбить. Я избегаю его. У нас в этом с ним взаимность. Иногда я забываюсь и по своей наивности и открытости бросаюсь к нему с радостными порывами, но, натолкнувшись на безразличный, прозрачный или ухмыляющийся взгляд, сразу остываю и прячу обиду подальше. Сердце вздрагивает, я становлюсь заторможенной, делаюсь меньше ростом. Сжимается, смыкается моя душа.

Вот и сегодня после завтрака «щипнул» меня отец: «В твоем возрасте не заработать даже на пропитание, не то что на одежду. И ума, дескать, еще не нажила, и руки коротки со взрослыми тягаться». Мне чуть дурно не сделалось. Он продолжал спокойно есть свой любимый молочный кисель, а я, забыв все на свете, уже выскочила из-за стола с мокрыми глазами. Схватила сани, положила на них старую дверь от сарая, нагрузила навоз и потащила по огороду. Идти по глубокому снегу тяжело, но я упираюсь. То, что я злюсь, мне помогает, силы придает. Я не упрямая, а упорная. Что в этом плохого? Многим моим подругам не по силам с места двинуть эти санки, а я могу. Мне тяжело, а я все равно выполняю свой план. Может совесть у него заговорит? А не проснется и не надо! Не очень-то и хотелось! Главное, чтобы я была хорошая. Я не только неукоснительно выполняю указания, но и постоянно делаю, что-то сверх заданий, чтобы меньше было претензий и придирок. Хлеб его не отрабатываю! В детдоме куском не попрекали. Там кормила родная страна. Во втором детдоме вообще здорово было. А у папы Яши я была самая родная и любимая. А тут? Иждивенка! До чего же противное слово!

Как увижу постное лицо отца, сердце в пятки опускается, и тоска нападает. Зачем брал? Чтобы мучить мать и меня? Конечно, здесь лучше: мать следит, чтобы я училась отлично, в ремесленное не отдают, и бабушка и брат у меня теперь есть. А все равно обиды давят на голову.

Тащу санки, а сама думаю: «Может, песни попеть всем чертям назло или Некрасова вслух почитать? Только сил уже нет. Пятый рейс делаю. Мать зовет на обед. Я не отвечаю и тащу сани в самый дальний угол огорода. Бабушка зовет. Не иду. Устала, двигаюсь медленно. Снимаю рукавицы, грею руки за пазухой и принимаюсь вилами раскидывать навоз. Когда нагружала очередную порцию, подошла бабушка: «Я без тебя не ужинала. Пойдем, очень прошу».

Разве ей откажешь? Какая она добрая и мудрая! Растопила мое сердце.

А в прошлое воскресенье праздник был. Бабушка на обед суп-лапшу с курицей готовила. Я увидела крылышки и нечаянно руку протянула к тарелке с лакомым кусочком. А мать так глянула, что я сразу руку отдернула. Она ни слова не сказала, только есть мясо сразу расхотелось. Вернее слюни текли, но взять не было желания. И чего я разнервничалась? Ну, понравилось мне крылышко, и что? Все равно ведь дали мяса, только другой кусочек. Не это меня обидело, а то, как неприятно, зло посмотрела: «Куда лезешь, не имеешь права!» А может, она хотела сказать, что я невоспитанная и раньше отца не должна брать еду со стола? Он главный. А Коле можно. Почему мать всегда перед отцом заискивает, унижается?..