Надежда

Значит, я хуже всех!? Меня даже затрясло от злости. И я завелась: «Я с трех лет читаю. Я потеряла речь от страху. Нельзя пугать учеников. Моя учительница никогда так не поступала. Она была человеком, а не завучкой».

Наталья Григорьевна удивленно подняла брови, как-то странно посмотрела на меня и спросила:

– Ты знаешь, кто такой «завуч»?

– Нет. Наверное, так ругают… – пробормотала я растерянно.

Брови учительницы устремились к сжатому в гармошку лбу, и она, медленно выговаривая слова, сказала сурово:

– Ну что же. Начнем год с вызова родителей в школу.

– Мою учительницу дети не боялись и на уроках не плакали. Она была добрая и любила нас!

– Откуда ты такая взялась? – презрительно сузив глаза, произнесла учительница.

– Откуда и все, – огрызнулась я фразой, которую слышала от взрослых ссорившихся между собой мужчин.

Я не понимала смысла этих слов и не давала себе отчета в их безрассудной дерзости. Учительницу передернуло. Грохнув дверью, она удалилась.

Домой я шла медленно, пыталась разобраться в происшедшем. Нагрубила зря. Обязана извиняться или нет? Она первая меня обидела. Учительница должна понимать детей! Я не кричала и говорила только правду. А зачем брякнула глупость? Дед теперь разволнуется. Завтра в классе попрошу прощения. Эх! Опять тормоза не сработали. И впрямь я бываю дурой.

НИНА

Несколько дней Оля провожала меня в школу, а как-то утром сердито сказала: «Ты уже большая. Иди сама». Я открыла калитку, посмотрела налево, направо и смело пошла через дорогу. Когда оказалась на середине улицы, то услышала крики женщин и грохот. Занервничала. Перед глазами поплыл туман. Не понимая, что происходит, побежала вперед. Уже на тротуаре оглянулась. Мимо меня на большой скорости промчалась лошадь, впряженная в телегу, доверху нагруженную ящиками. Видно появилась из-за ближайшего поворота.

Из школы возвращалась с подружкой из 2 «Б». Я крепко держалась за ее портфель и не волновалась. Она же ходит здесь всю жизнь! Вдруг визг тормозов оборвал нашу идиллию. Я вздрогнула. Шофер остановил машину и обругал нас.

– День какой-то неудачный. Сегодня второй раз в историю попадаю, – пожаловалась я Нине.

Она удивилась:

– Наоборот, удачный. Живы остались. Айда ко мне.

– Пошли, – согласилась я, потому что ее спокойствие передалось и мне.

Нина поделилась:

– Я сегодня двойку получила за «жи-ши».

– Правило не выучила?

– Выучила. Просто рассердилась. Зачем нужны глупые правила? Почему я должна писать «ба-ран», но «ко-ро-ва»? Вот я взяла и написала все упражнение, как захотела.

– Влетит тебе? – с сочувствием спросила я.

– Нет. К воскресенью, когда мама проверяет уроки, я успею исправить. Мой двоюродный брат Юра тоже недавно получил двойку.

– За что?

– Литература для него – смерть. Он списывал сочинение по книге «Война и мир» у соседки по парте, а она закрыла тетрадку и конец не дала переписать. Книгу Юра не читал и не знал, чем закончилось сражение. Но, как патриот, написал, что мы победили. А учительница двойку поставила.

– Я думала, что старшеклассники не получают плохих отметок, потому что большие и умные.

– Все получают. Большим мальчикам скучно учиться, их увлекают интересные дела и мечты, – с очень серьезным лицом объяснила мне подружка.

– Нина, наша школа девчачья, так почему в моем классе учится семь мальчиков?

– Они из ближних деревень. Их называют «иногородние». Ребята у вас временно. Их никак не поделят две соседние мужские школы. Наш директор пожалел мальчишек, взял в нашу школу и послал в класс Натальи Григорьевны. А она теперь злится, что работы прибавилось. Мамка так рассказывала.

Пришли к Нине домой, бросили портфели в коридоре и сели играть в куклы. Их у нее в кладовке целый угол. Проголодались. Нина принесла из кухни огромный ломоть хлеба. Мы наперегонки умяли его и пошли в рощу. Скатываясь по стволу дерева, я застряла в его развилке. Сначала отнеслась к этому спокойно и даже не позвала подругу, которая в поисках цветов уходила все дальше. Но, когда многократные попытки высвободить ногу ни к чему не привели, испугалась. Держась одной рукой за ветку, расшнуровала ботинок. Попыталась вытащить босую ногу. Не получилось. Скоро ступня онемела. Повернулась, чтобы позвать подругу. Уставшие руки скользнули по стволу, и я повисла вниз головой. Боль в зажатой ноге резко усилилась. Тут уж я закричала.

Нина прибежала и сразу оценила ситуацию:

– Без мамы нам не обойтись. Побегу к ней на работу. Тут недалеко.

Мне показалось, что вишу целую вечность. Нинина мама первым делом взгромоздила меня на развилку, потом вставила клин под ботинок и стала потихоньку вбивать его. Наконец она сняла меня. Я долго растирала занемевшую ногу, прежде чем удалось на нее встать. Нина пошла провожать меня домой. По дороге мы заглянули в недостроенный трехэтажный дом. Полазили по чердаку, походили по узким доскам, переброшенным от одной стены к другой. Здорово! Потом спустились в подвал, но там было темно, и мы попали в цементный раствор. Выпачкались. Пришлось друг друга «полоскать» в ручье. Несмотря на это, мы остались довольны прогулкой.

Тут появилась испуганная тетя Лена. Оказывается, она уже два часа ищет нас. Когда я с восторгом рассказала ей о наших приключениях, о том, как катались на досках, просунутых в проем окна, мама Нины ужаснулась и объяснила, что мы могли покалечиться или даже погибнуть. Пришлось дать честное слово больше не ходить на стройку.

Тетя Лена отвела меня домой и сообщила Оле, что я ходила к ним в гости. Оля вежливо поблагодарила. Я поняла, что она не хватилась меня, так как папа Яша еще не пришел с работы. Ну, и слава богу.

ЛИНА

В наш класс пришла новая девочка. Она похожа на куклу: светлые кудряшки, огромные грустные карие глаза, маленький носик, большие пухлые яркие губы. Такая же красивая, богато одетая мама суетилась вокруг дочки и беспрерывно повторяла:

– Линочка, все будет хорошо! Я скоро приеду за тобой.

А Лина не сказала ни слова, ни разу не взглянула на мать. Всех удивило, что такой большой девочке мама завязывает шнурки на ботинках, будто своих рук у нее нет. Девочку ничего не радовало. Ее не волновала перемена места жительства, не интересовала встреча с новым классом.

– Бесчувственная, – услышала я от одноклассниц.

Что-то здесь не так? Лина маму в упор не видит. Неродная? Я ведь тоже до сих пор избегаю взгляда своей приемной матери. Но они так похожи!

После уроков Лину встречал отец. Они бросились навстречу друг другу с радостным криком. Он все кружили кружил ее, крепко прижимая к груди, и их глаза восторженно блестели. Потом он положил руку ей на плечо, и они быстро пошли мимо школы. Лина, размахивая портфелем, что-то громко и весело рассказывала отцу.

Я долго провожала их взглядом, пораженная контрастом взаимоотношений дочери с родителями. Дома, когда дед остался в комнате один, я спросила:

– Что случилось в семье Лины?

– Отец у нее большой начальник. Он с женой на год уезжает в командировку, вот и привез Лину к бабушке, – ответил дед, не отрываясь от газеты.

– Я не о том. Что в семье у них произошло?

– Сплетни слушаешь? – неодобрительно покачал головой дед.

– Сама вижу. Расскажите, пожалуйста, я никому не скажу.

– Детям не надо об этом знать.

– Мне можно, – насупилась я.

Дед сдался.

– Когда Лине было семь лет, ее мама влюбилась в молодого офицера и сбежала с ним. Пожилой муж снял ее с поезда и вернул домой. Ему из-за карьеры нельзя разводиться. А потом он обо всем рассказал дочери. Вот и вся история, – вздохнул дед.

– Дрянь! – вскипела я. – Он же девочке всю жизнь испортил. Если бы любил дочку, то ограждал бы от всяких волнений. Сам мучился бы тем, что жена его не любит, а Лину сберег бы. Теперь ей трудно жить рядом с матерью, которая хотела ее предать. Это же каждый день презирать и ненавидеть! За что ей такое наказание?

Я бросилась из квартиры и спряталась за сарай.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

На второй парте сидят Алла и Стасик. Алла – худенькая, черноглазая, мечтательная, медлительная девочка. Отличница. Очень исполнительная, боязливая. На уроки приходит за час. Боится выходить к доске. Любой вопрос для нее – неожиданность. От волнения она не может сосредоточиться, хотя всегда все знает. Она молчит, потому что боится своих слез и насмешек ребят. А они и не думают смеяться, сочувствуют ей. Некоторые опускают глаза в пол, чтобы не смущать Аллу.

Мне нравится ее речь: ни одного лишнего слова и все понятно. Алла постоянно о чем-то думает. Иногда она улыбается своим мыслям и при этом расцветает. Большие глаза светятся изнутри. Лицо делается не просто привлекательным – вдохновенным, радостным. В это время ей никто не нужен. Вокруг нее шум, визг девчонок, а она как бы отделена от всех толстым, непробиваемым, невидимым стеклом. Друзьям она многое и быстро прощает, но несправедливость взрослых – для нее трагедия, потому что она не находит ей объяснения, а значит, оправдания. Я как-то спросила ее, не подумав:

– Ты злопамятная?

Она задумалась, а потом уверенно ответила:

– Нет. На чужих я долго не обижаюсь, но родной не должен позволять себе делать мне больно.

– Вовку мать лозиной стегает, когда разозлится. Что же, ему теперь ненавидеть ее?

– Вова сам виноват. Он непослушный. А я сержусь, когда обижают незаслуженно. Может, я чего-то не понимаю, но мне кажется, что зря мама его бьет. Он же умный, только фантазер, – серьезно объяснила Алла.

А Стасик – пухлый, плаксивый, добрый мальчик. У него черные глаза, яркие губы, на круглой голове ежик светлых волос. Движения его плавные, как в замедленном кино. Он учится в музыкальной школе.

Между Аллой и Стасиком сложились интересные отношения «мама-сынок». Алла опекает его, помогает разложить вещи на парте. Проверяет уроки. Собирает на полу ручки и карандаши, которые почему-то выпадают у него из рук. Стасик часто болеет. В его отсутствие Алла всегда грустная. И все думает, думает.

Как-то Стасик долго болел. Алла каждый день приносила в школу пенал, который он забыл, выкладывала на парту и следила, чтобы никто из ребят не взял его для игры. Она оберегала пенал с таким усердием, будто это был Стасик.

Один раз я зашла в класс на перемене. Алла сидела за партой и водила пальцем по желтой крышке пенала. Вдруг она очень тихо сказала сама себе:

– Так хочется написать: «Я люблю тебя, Стасик».

Я незаметно вышла и, стоя в коридоре, с неподдельным изумлением вспоминала, с какой глубокой внутренней силой были сказаны эти слова! Сколько в них было грусти, ласки, доброты, сколько прочувствованной, выстраданной любви! Раньше я думала, что любить по-настоящему могут только взрослые. Как-то слышала разговор одной матери с врачом:

– У них такая любовь! Он без нее в садик не хочет идти. Когда она болеет, он места себе не находит. Слоняется по дому и только о Галочке говорит.

Врач ответила:

– Мамаша, вам нужно братика или сестричку ему завести, и все проблемы улетучатся. У ребенка потребность в любви.

Но у Аллы есть братик, так что это не про нее. Она на самом деле любит.

ЗАЩИТНИЦА

На перемене Стасик сидит за своей партой и жует булку. Алла постелила на парту кусок газеты (у нее всегда все с собой!), но часть крошек все равно оказалась на полу. Решительным, твердым шагом в класс вошла Аня, маленькая, крепко скроенная девочка с командирскими замашками. Заметив непорядок, она закричала: «Ага, опять соришь! Вот я Наталье Григорьевне скажу!» Стасик предпринял попытку собрать крошки с тетрадей и брюк, но его пухлые пальцы плохо слушались. Копошась, он задел край газеты, и все ее содержимое высыпалось на парту. Аня, закрыв крошки руками, не позволяла их собирать, и кричала все громче: «Достанется тебе от учительницы. Родителей вызовет. Будешь знать!» Стас попытался оттолкнуть вредную девчонку, но тут же получил по рукам. Тогда он стал упрашивать Аню разрешить убрать за собой. Она была неумолима. Алла сначала растеряно смотрела на происходящее, потом полезла под парту собирать крошки. Но когда Стас заревел в голос, она встала и, насупив тонкие высокие брови, двинулась на обидчицу:

– Кто тебя учил издеваться над человеком? Мы должны помогать друг другу. Хочешь, чтобы Стасику было плохо? Если еще хоть раз тронешь его, получишь от меня! Аня удивленно посмотрела на неожиданную защитницу и с независимым видом пошла к своей парте.

Прозвенел звонок. Все бросились по местам.

ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

На перемене ко мне подошел Армен и спросил:

– Хочешь поцелую.

– Нет, – резко ответила я на странную просьбу.

– Почему?

– Не знаю. Не хочу, и все.

– Не любых девочек целуют мальчики, а только очень хороших. Поняла?

– А зачем целоваться? Мы же не взрослые, – недоуменно спросила я.

– Если девочка вырастет, а ее еще не целовали мальчики, значит она плохая, – снисходительно, как маленькой и несмышленой, объяснил Армен.

– Я думала, что девочка должна только с одним целоваться, а потом жениться, – растерянно пробормотала я.

– Так раньше было, – уверенно сказал мальчик.

Терзаемая сомнениями я в нерешительности переминалась с ноги на ногу. Армен быстро наклонился, звонко поцеловал меня в щеку и убежал. Ничего страшного не произошло, и я успокоилась.

Вечером, смеясь, рассказала деду про Армена.

– Радуешься? Вот так глупых девочек и залавливают в свои сети хитрые юноши! А потом у них жизнь ломается, – вспылил дед.

Я почувствовала себя одураченной, опозоренной и заревела.

– Не плачь и не обижайся на мальчика за его шалость. А на будущее запомни: не будь слишком доверчивой, – уже мягче посоветовал дед.

Скоро я забыла про эту историю. Но как-то зашла в класс и вижу: на последней парте горько плачет Люба, а девочки окружили ее и успокаивают.

– Что случилось? – спросила я подруг.

– Армен поцеловал ее без разрешения.

По лицам девочек я поняла, что случилась трагедия. Все единодушно жалели Любу.

– За что? Разве я заслужила такое обращение? Он меня оскорбил, – стонала Люба, громко всхлипывая.

Ее рыдания перешли в истерику. Кто-то побежал за медсестрой, кто-то за холодной водой. А я, заново переживая свой позор, заводилась все сильней.

«В школе драться нельзя. Я пока обругаю его, а после уроков на улице всыплю», – разумно размышляла я.

Вышла в коридор. Армен стоял с друзьями и, блестя черным антрацитом глаз, что-то бурно рассказывал. Ребята хихикали. Подошла ближе и услышала:

– На моем счету уже пять дур. Когда вырасту, всех подряд буду…

– Дура? – взбеленилась я и, свалив обидчика на пол, принялась трясти его, что было сил.

Ребята, глядя на нас, смеялись:

– Во дает, девчонка! Молодец!

– Это тебе за обман, это – за подлость, – кричала я, захлебываясь обидой.

Подбежали старшеклассницы и с трудом оторвали меня от Армена.

– Марш в класс, пока завуч не увидела, а то из школы вмиг вылетишь, – приказали они.

– Знаете, за что ему врезала? – кричала я, вырываясь их рук дежурных по коридору.

– Уймись! Если девочка дает пощечины мальчику, значит он заслужил. Девчонки по пустякам не дерутся.

Их слова мне понравились. Я успокоилась и направилась в класс.

ОСТАЮСЬ

Витя! Сегодня приезжала тетя, которая сопровождала меня в семью. Я сразу ее узнала. Мысли закрутились в голове. Налетело беспокойство. Тетя терпеливо ждала ответы на свои вопросы, а я молчала. Наконец, она сказала:

– Тебе скоро десять лет, и ты имеешь право сама решать свою судьбу.

Я взглянула на Олю. Она, как всегда, выглядела безразличной и спокойной. Подумала про деда и ответила:

– Остаюсь.

– Привыкла? Нравится в семье? Здесь лучше, чем в детдоме? – уточняла тетя.

– Лучше, – коротко заверила я.

Мы вышли на улицу. Она снова посмотрела мне в глаза и спросила:

– Решение сознательное? Ты думала об этом, пока меня не было?

– Папа Яша меня любит, – ответила я.

Она положила руку мне на голову и сказала:

– Прощай. Желаю тебе счастья.

– Спасибо, – поблагодарила я.

Когда женщина скрылась за воротами, я почувствовала легкость и удивительное спокойствие. Своим ответом я провела черту между прошлым и настоящим, очень тонкую, но через которую не хотелось переступать.

ПРОШЛОЕ

Пришли с дедом в магазин. Он остановился у витрины и спрашивает:

– Какую тебе шоколадку купить? Эту? Эту?

Я молчу. Дед удивлен.

– Ну ладно, не хочешь сейчас, потом куплю, – говорит он.

А я не умею просить. Очень хочу сладкого, но ничего не могу с собой поделать. Я же раньше никогда для себя ничего не просила.

Вернулись домой, сели обедать. В дверь постучали.

– Отец, тебя, – крикнула Оля из кухни.

Дед накинул пиджак и вышел к гостю. Когда он вернулся, я спросила:

– Зачем вы пиджак надеваете, если приходят чужие? Ведь в квартире жарко.

– Этим я уважение гостю оказываю. Ты к человеку с уважением, и он к тебе – тоже.

– Папа, а сегодня утром во дворе тетя Маня сказала, что у вас был сын. Почему вы мне о нем ничего не рассказывали?

– Что говорить? Только душу травить. Андрей до восемнадцати лет все торопился повзрослеть. Потом был первый день войны – вся оставшаяся жизнь…

– Простите.

– Теперь вот ты у меня есть…

Молчим. Каждый думает о своем. То, что они не первые мои родители, я уже поняла. Оля не хочет, чтобы я мамой ее называла, но и быть моей бабушкой она тоже не желает. Поэтому я стараюсь к ней не обращаться. А деду я с удовольствием говорю «папа». Он заслуживает. Любит меня. Зовет дочкой и всем хвалится, что на него похожа. Я не могу спрашивать у него о своих родителях, не хочу обижать. Ему будет неприятно.

Зачем я вспоминаю о тех родителях? Если бы они остались в живых, то, наверное, нашли бы меня. А если живы и не забрали из детдома, значит, не стоят моей памяти.

Из кухни пришла Оля, забухтела на деда из-за денег, и мои мысли поплыли в другом направлении.

УРОК МУЗЫКИ

Сегодня на уроке пения руководитель школьного хора должен познакомиться с нами, прослушать голоса и отобрать лучших для обязательного посещения кружка.

Наталья Григорьевна покинула класс, а вместо нее легкой походкой вошел очень высокий, голубоглазый молодой человек. Он сделал строгое лицо и представился. Наверное, мы все сразу почувствовали, что он стеснительный, мягкий и очень хороший человек. И расхрабрились. Он расспрашивал, какую музыку любим? Как относимся к опере и оперетте? Мы дружно сообщили, что любим всякие песни. А когда по радио поют оперу, выключаем его, потому что артисты визжат как кошки, а о чем, непонятно, за музыкой слов не разберешь. Поднялся гвалт, каждый пытался рассказать, какая песня для него любимая. Учитель молча поставил на стол патефон, осторожно кончиками длинных, тонких пальцев достал из бумажного пакета пластинку, положил на диск и стал медленно закручивать пружину. Мы сами угомонились и с любопытством ожидали, на чей вкус учитель выбрал песню. Из патефона полились незнакомая мелодия и непонятные слова: «Аве Мария…» В классе воцарилась такая тишина, о возможности существования которой в школе мы не подозревали. Учитель стоял, не шевелясь, склонив голову на грудь. Кое-кто из ребят сидел с открытым ртом. В глазах других – удивление или задумчивость.

Пластинка закончилась. Иголка продолжала шуршать. Класс находился в оцепенении. Пауза была долгой. Никто не решался ее нарушить. Наконец возник легкий шорох – будто утренний, свежий ветерок прошелестел над партами.

– Как называется эта красивая песня? – раздалось сразу несколько голосов.

– Все объясню позже. Давайте, послушаем еще две пластинки.

И он поставил отрывок из оперы «Кармен»…

ОЧЕРЕДНАЯ ГЛУПОСТЬ

После урока пения я хотела уйти домой, но Виктор Иванович остановил меня и вернул в класс.

– У меня нет ни голоса, ни слуха. Не хочу участвовать в хоре, – сказала я, пытаясь проскочить в коридор.

– Девочка, сядь на место. Я сам буду решать, кого взять. Дети, попытайтесь, подпевая мне, запомнить слова.

Мы трижды пропели первый куплет:

Расцветает степь лесами,

А в лесах цветы растут.

Это сделали мы сами,

Это наш великий труд.

– Напой, пожалуйста, – обратился ко мне учитель.

– Не хочу, – заупрямилась я.

– Почему? – спросил Виктор Иванович строго.

– Музыка здоровская, жалко портить мелодию. А вот первые две строчки стиха мне не нравятся. Я бы лучше сочинила.

Учитель вздрогнул, изменился в лице и подошел к другой девочке. Я поняла, что сказала глупость, и опустила глаза к полу, пытаясь сообразить, чем его рассердила?

После занятия ко мне подошла Лина:

– Ты знаешь – наш руководитель хора сам песни пишет!

– Музыку? – встрепенулась я.

– И музыку, и слова! – восторженно сообщила одноклассница.

Я чуть не разревелась. Зачем обидела хорошего человека? Почему все дети молчали? Значит, я самая глупая? Настроение испортилось, и я побрела по городу, пытаясь заглушить раздражение. Придется избегать учителя музыки. А ведь всегда радостно видеть хороших людей. Мне и так плохо в школе, а теперь и с Виктором Ивановичем я «перекрыла себе кислород», как говорит в таких случаях мой дед.

Если мне не нравится что-то, это не значит, что другим оно тоже не должно нравиться? Раз не спрашивали моего мнения, я должна была молчать? А если бы он спросил? Лучше тоже помалкивать? Я не злюсь, когда меня правильно критикуют. Тогда я смогу исправиться. Если бы я потихоньку ему одному сказала про песню, он, наверное, не обиделся бы? Но взрослых никогда не интересует, что про них думают дети.

Как научиться поступать правильно? Недавно одной женщине на улице сказала, что у нее юбка сзади расстегнута, так она меня поблагодарила и даже поцеловала в макушку. А тете из нашего двора я объяснила, что новый сиреневый костюм у нее красивый, но она в нем похожа на бабушку, а в старом голубом с широкой юбкой – была молодой и красивой. Так та рассердилась и ответила, что не моего ума дело взрослых обсуждать, и пообещала пожаловаться отцу. А мне хотелось помочь ей. «Эх, жизня поломатая!» – вспомнила я любимые слова школьного слесаря. Они немного развеселили меня, и я отправилась домой.

УРОКИ

Дед пришел с работы усталый, раздраженный и, взглянув на мои отметки, расшумелся:

– Не понимаю! Как можно по письму иметь тройки?!

Оля заступилась:

– Невзлюбила нашу девочку учительница. Придирается к ней.

У деда не было сил спорить. Он прилег отдохнуть после дежурства. А я взялась за уроки и задумалась над словами Оли: «Мне девять лет, но я понимаю, что она говорит ерунду. Почему же Оля, почти старая, позволяет себе быть глупой? Если бы она знала про мой конфликт с учительницей, тогда ее слова были бы к месту».

И вдруг я сообразила, что раз учительница виновата в плохих отметках, значит, меня никогда всерьез за них не будут ругать. Я не хотела пользоваться своим открытием, стыдно было, и все же постепенно начала относиться к урокам спокойнее, безразличнее. Какая-то легкость появилась, бесшабашность. Тройки и двойки в тетрадях вообще перестали волновать. Дневник больше не жег руки. Кое-как нацарапав письменные задания, я засыпала, а вздремнув пару часиков, отправлялась дышать свежим воздухом.

ВАЛЯ ВОСПИТЫВАЕТ

Сижу в комнате у Вали и разглядываю ее тетради по русскому.

– Не смотри последнюю страницу. Там тройка.

Лицо Вали залила краска смущения.

– Ты так переживаешь из-за тройки в тетради? Не в дневнике же, – небрежно сказала я.

– Все равно стыдно. Сначала привыкнешь к тройкам в тетрадках, а потом не заметишь, как они в дневнике появятся. Разве ты не боишься приходить домой с плохой отметкой?

– Перед папой стыдно. Но глупо все время бояться. У нас некоторые девчонки ревут в классе из-за отметок. Не понимаю их. Не выучила – так сама виновата, а если не получается лучше учиться – тем более нечего переживать. Выше мозгов не прыгнешь.

– Девочки плачут потому, что родителей жалеют. Не хотят волновать тем, что не оправдали их надежд, – вздохнула подруга.

– Знаешь, я сегодня заявила учительнице, что на прошлом занятии она написала «польто», а сегодня «пальто». Она как-то странно на меня посмотрела, но ничего не сказала. Я первый раз такой взгляд видела.

– Какой?

– Не пойму. Вроде выразила удивление, недоумение и сдержанная какая-то стала.

– Опростоволосилась ты с ней. Теперь жди двоек. Твоя, наверное, из таких. Расскажи о ней.

– Она завучка. Полная, черная. Ее все боятся. Очень строгая и злая.

– Что же ты строгой, да еще начальнице замечания делаешь?