Когда в юность врывается война

Меня назначили редактором стенной газеты. Трудно было выпускать газету интересной, так как никто не хотел принимать участия. Командиров критиковать не разрешалось, а рядового критиковать было уже лишним: он и так был унижен. В похвалах редактора он тоже не нуждался.

Я был одновременно редактором, корреспондентом и членом редколлегии по совместительству. Правда, Вася помогал мне художественно оформлять газету. Тут уж он использовал весь свой богатый юмор и врожденный талант художника, чтобы по-своему, двусмысленно изобразить карикатуру, сделать её хоть чем-то похожей на ненавистного ефрейтора. Комсомольская организация, как назло, поручила ему помочь ефрейтору в теоретической учебе.

Обычно я выпускал газету, а Вася, скрепя сердце, учил ефрейтора азам грамоты. В нашем классном отделении все люди были способные, все были отобраны в академию на конкурсной основе, и ефрейтор среди этого коллектива смотрелся неубедительно. Нет ничего зазорного в том, что человек, мягко говоря, не блещет талантами. Но такие ограниченные люди, как правило, мнят о себе очень высоко и всегда пытаются учить других. Это и возмущало нас.

Вася не видел плодов своей работы и страшно злился. Его терпения явно не хватало. Это усиливало антипатию.

– Знаешь, Дмитрий, нет хуже сознания того, что командует тобою такой человек, нет хуже, чем ему подчиняться! – говорил с досадой Вася.

Он нигде не упускал случая посмеяться над ефрейтором. Помню, мы были дежурным отделением. Спали в рабочем корпусе. Попросту, по-солдатски, ребята растянулись прямо на полу. Ефрейтор на полу не ложился, он потребовал, чтобы ему достали кровать. Ребята долго где-то ходили, но возвратились с какими-то медицинскими носилками на ножках, и ефрейтор улегся на них.

С вечера Василий сходил на разведку и, с лицом заговорщика, разбудил меня часа в два ночи.

– Помоги…, – прошептал он, указывая на носилки.

В них, раскрывши рот, храпел ефрейтор. Мы осторожно подняли носилки и отнесли их в заброшенный и залитый водой умывальник.

Васька был горд, как человек, совершивший подвиг. Я же раскаивался, представляя, как ефрейтор будет шлепать босыми ногами по воде и искать впотьмах двери.

Утро было спокойное. Ефрейтор не желал разглашать случившееся, Над ним и без того уже смеялись, стоило ему только появиться на глаза.

Дело в том, что, будучи дежурным по роте и разгоняя покупателей на «торговой точке», он как-то неловко, явно с чьей-то помощью, рухнул в эту самую яму у забора. Ребята нарочно долго вытаскивали ефрейтора. С него текло, противогаз был полон, вокруг распространялось жуткое зловоние. Его посадили на носилки и под общий хохот и свист унесли в баню.

Теперь только при одном его появлении губы невольно складывались в улыбку, а стоило ему заговорить, как все заражались дружным, веселым хохотом.

* * *

Каждую неделю из лабораторий мы ходили на аэродром. Практика вскоре надоела. Вначале, она представляла некоторый интерес, теперь же, когда всё было знакомо до мелочей, это надоело. Мы, вымазанные в масле, уныло вертели гайки. Самолёты, насколько вначале привлекают к себе, настолько отталкивают впоследствии.

Однажды мы строем возвращались с аэродрома. У наших ворот, у высокой ограды стояла женщина с узелком в руках, и у меня как-то невольно вырвалось:

– В воскресенье мать-старушка к воротам тюрьмы пришла.

– И в платку родному сыну передачу принесла, – докончил Вася, который шёл в строю за моей спиной.

Ребята засмеялись: этот высокий забор, часовые – всё это действительно было похоже на тюрьму. Это всё слышал командир взвода.

– Взвод, стой! – скомандовал он, когда мы вошли во двор – кто сказал о старушке?

Все молчали, «легавых» не было. Не выдадут – знал командир взвода. Тогда он отобрал первых попавшихся трёх человек и приказал отправить их на гауптвахту, если виновные не сознаются.

Мы знали, что ребята нас не выдадут и пострадают невинно. Словно сговорившись, мы с Васькой отмерили из строя два шага и развернулись.

Командиру взвода мы давно надоели за свои «длинные языки»:

– Взвод, смирно! За систематические реплики трое суток губы каждому!

* * *

Мы вошли в подвал в сопровождении часового. Здесь было человек двадцать провинившихся военных разных родов войск, много было и наших «академиков». Здесь с азартом, одни играли в карты, другие пели песни, третьи сидели, задумавшись.

– Товарищи, внимание! – громко закричал какой-то арестованный артиллерист, сильно похожий на заслуженного артиста РСФСР – Алейникова.

– Внимание, товарищи! – повторил он, – на курорт города «Тыквограда» приехали ещё два отдыхающих! – и все с бурным восторгом сыграли нам «туш».

Мы уселись в углу.

– Шо то воно за солдат, як вин и губы нэ бачив, – сказал Вася и с удовольствием растянулся на соломе.

Скоро все обжились.

– Как, от вашего ефрейтора теперь не пахнет? – обратился к Васе один арестованный «академик».

– Нет, а что?

– Это я его тогда сопроводил в яму.

Все засмеялись.

– А теперь за что сидишь? – спросил его Васька.

– Да… Ты же знаешь нашего ефрейтора, он не лучше вашего. Ел меня поедом. Так я ему обрезал ночью все пуговицы на брюках… Ну, и посмеялись же над ним при подъеме.

Ну, а потом меня случайно вывели на чистую воду – пуговицы-то я не спрятал – вот и выдали путёвку на десять дней.

Время прошло незаметно, и нас выпустили.

В казарме я нашёл для себя письмо. Писала Аня. Догадливая, она между строк моих писем читала всё, что я не хотел писать в строках.

Неожиданно я получил телеграмму из дому: «Срочно приезжай, умер папа». Эту печальную весть я получил ещё в Москве, но тогда приехать не мог. Мать повторно телеграфировала мне в Вольск.

Дадут ли отпуск? И я безнадежно подал рапорт. На практических работах я успевал хорошо, и отпуск разрешили.

Я надел свою парадную форму слушателя: шерстяные брюки и гимнастерку, авиационную фуражку, хромовые сапоги и 22 июля выехал из «Тыквограда» на теплоходе «Варяг».

Вот, что значит внешний вид человека – третий помощник капитана, студентка, сдающая практику, была ко мне очень внимательна и устроила одного в уютной каюте на самом носу, хотя у меня и был билет третьего класса.

В окно мне открывались прекрасные виды на Волгу, а в свободное от дежурства время третий помощник заходила ко мне поболтать, и даже однажды принесла большой вкусный арбуз.

Я держался на высоте своего положения и думал: «Увидела бы ты меня, дорогая, в моей рабочей робе, в ботинках 46 размера на одну ногу, то не была бы так участлива».

В Сталинграде с пристани на железнодорожный вокзал я шёл через развалины города. Было жутко. Какие страшные разрушения принесла война! Я не видел ни одного уцелевшего здания; груды камня и песка, да одинокие, почему-то уцелевшие трубы – вот и всё, что осталось от этого большого города. Эхом отражаясь от стен разрушенных зданий, как-то торжественно и скорбно гремела музыка из репродукторов. Она вызывала тихую грусть по этому русскому городу – дважды герою – и его славным защитникам.

* * *

Дома меня встретила племянница – Галя. Пять лет тому назад, уезжая, я помнил её совсем крошкою, ещё в пеленках. Мне давали её подержать, а я, тогда ещё мальчишка, брал не умеючи, неуклюже, и голова её почему-то у меня всегда была ниже ног.

Теперь же Галя узнала меня по фотографии и выбежала навстречу:

– Дядя Митя! – закричала она, и смело забралась ко мне на руки.

Да, я уже был дядей, хотя совсем отвык от детей. Галя стащила фуражку, рассматривала кокарду и расспрашивала обо всем.

Вечером вернулась с работы мать. Очень тягостно чувствовалось отсутствие отца. Каждая вещь напоминала о нём. Не верилось, что его нет уже в живых, всё казалось, вот откроется дверь, – и он войдет, большой и широкий, чуть сгорбленный от старости, с полевой сумкой в руках, как когда-то входил, возвращаясь с работы, с пасеки.

Я загрустил. В станице остались одни старики да дети. Все ушли на фронт. С этой грустью я и уехал обратно.

* * *

Между тем, эксплуатационная практика шла к концу. Сдали зачеты. Пять отлично, одно – хорошо, три благодарности, одно взыскание – был итог моей практики.

20 ноября мы выехали на Западный фронт. Никто не вышел нас провожать. Дул холодный ветер, разыгралась метель. Поезд тронулся.

Прощай, Вольск! Много тыквы твоей мы съели на «торговой точке», и Волгу пропустили через себя, заливая пустые желудки водой да чаем…

Часть вторая

Глава 20

Уносится звездам навстречу

Стихающий шум городской,

И, верно, не раз этот вечер

Мы вспомним, товарищ, с тобой.

Поезд шёл на Западный фронт…

Настроение было тревожное: ехали на фронт, в Западную Европу, в чужие государства, к чужим людям, и кто его знает, что ждало каждого впереди. Вернёмся ли домой, в Россию, или, может быть, сложим головы где-то в неведомых, чужих краях?

Все были щедры и добры друг к другу, ближе и роднее стали друзья.

Над Москвой разыгралась метель. Я сидел в душной теплушке и через влажное стекло долго глядел вслед удаляющейся столице. С каждым стуком колес она проглядывалась всё меньше и меньше, и, наконец, последние башни её скрылись в закружившихся хлопьях пушистого снега.

Прощай, Москва! Прощай, бурная студенческая жизнь, прощай, академия. Много приятных воспоминаний останется о тебе. Вернёмся ли опять в твои аудитории?

– Ну, что загрустил? Мы ещё вернёмся, – угадал мои мысли Вася. – Как к Берлину дойдем, так и вернёмся! Непременно вернёмся! – повторял он.

На станциях, где останавливался поезд, сразу наступало оживление. Суетились торговки с пирожками, солдаты с котелками бежали за кипятком. Крики и плач провожающих переплетались с весёлыми песнями солдат. Из теплушек валил дым, и облака пара стелились в морозном воздухе.

Рядом с вагоном, стараясь прикрыться шинелью, два солдата меняли сухой паек на водку. Подъезжали машины, грузили боеприпасы, снаряжение, продукты, тёплое обмундирование. Людей провожали на войну…

Чем дальше поезд отходил от Москвы, тем чаще и чаще стали наблюдаться страшные последствия войны. Порою на полустанках было всё сожжено, разрушено, только высокие трубы одиноко стояли на пустыре да холодный ветер нёс пепел в глаза.

Осиротевшие и голодные ходили дети, прося милостыню. Эти картины сосущей скорбью сводили душу. Но одновременно с этим щемящим чувством, там, где-то далеко в груди, зарождалось новое, ещё не знакомое чувство, чувство своего национального оскорбления, чувство злобы, борьбы, чувство мести, – справедливой, жестокой мести…

Мести за всё: за невинно разрушенные наши города и села, за наших русских ребятишек-сирот, за поруганную старость наших отцов и матерей.

Голодные дети как будто говорили: «Дядя, ты видишь, я тоже русский, я ещё маленький, но меня уже сделали сиротою …дядя, ты тоже русский, ты сильный, большой, у тебя есть винтовка… ты отомсти за меня этим немцам».

И каждый солдат проникался этим высоким чувством, оно росло и росло, становилось превыше всего, клокотало внутри, заполняя грудь.

Глава 21

То ли дело рюмка рому,

Ночью – сон, поутру – чай.

То ли дело, братцы, дома…

Ну, пошёл же… погоняй.

А. С. Пушкин, «Дорожные жалобы»

Поезд подходил к границам Польши. Опять разыгралась метель. Хлопья вились вокруг, всё серебрилось перед глазами, густой снег бился в окно теплушки, ветер гудел в проводах…

Поезд то шёл полным ходом, звонко отбивая колесами на стрелках полустанков, то останавливался, не разберёшь, где, и долго, тревожно кричал в метель…

Мы подъезжали к фронту.

Поезд остановился в одной из лесных деревушек Польши, эшелон дальше не шёл.

Было раннее утро. Метель утихла. Я выглянул в окно: сплошная, без примеси ель росла по обе стороны дороги, и всё тонуло в лебяжьей, ослепительной белизне только что успокоившегося снега. Солнце только поднималось, бросая от елей длинные, мягкие тени. В чистом морозном воздухе стоял лёгкий звон. Было красиво, как в сказке…

«Как хорошо, – мелькнула мысль, – И почему я раньше не видел этой красоты зимы и леса, и только теперь, когда над жизнью нависла опасность, такой обаятельной, такой прекрасной стала природа?».

Мы выгрузились. Назначения у всех были на разные участки фронта, и далее каждый должен был добираться, как сможет.

У меня, Васи и Серафима Рязанова было назначение в 229 авиационную дивизию 4-й Воздушной Армии II Белорусского фронта.

Мы тронулись в путь. Добираться приходилось по-разному. То мы ехали на попутных товарных поездах, прямо на платформах, то в теплушках, набитых людьми так густо, что спать можно было только стоя.

О пассажирских поездах и теплых крытых вокзалах можно было только мечтать – с неделю тому назад здесь прокатился фронт, опустошая всё на своём пути.

Спать, вернее, дремать, приходилось под открытым небом, прижавшись друг к другу. С неба часто сыпал снег, попадая за воротник и освежая тело. В серой шинели да тонком летнем обмундировании оно всё промерзало до костей.

К тому же, уже чувствовались непрошенные квартиранты, ползающие по спине.

Их развелось за дорогу так много, что можно было тащить из-под рубахи прямо руками.

Шла война, и к этому неизбежному следствию её нужно было привыкать.

– Смотри вон – Серафим… – с улыбкой моргнул Вася, глазами указывая на Серафима Рязанова.

Серафим стоял у раскаленной железной печки, что-то доставал из-под рубахи и бросал на печку. Это «что-то» падало и трещало, а он весь сиял от удовольствия, наслаждаясь справедливой местью…

Глава 22

Фронт – налево, фронт – направо…

И в февральской вьюжной мгле

Смертный бой идет кровавый,

Смертный бой – не ради славы —

Ради жизни на земле!!!

А. Т. Твардовский, «Василий Тёркин»

Второй Белорусский фронт, прорвав сильно укрепленную линию немцев и успешно развивая наступление, быстро продвигался на Запад.

Авиация активно поддерживала наступление наземных частей. В воздухе непрерывно слышался гул моторов, и эскадрилья за эскадрильей шли машины к переднему краю.

В нескольких километрах от передовой, за густым сосновым лесом, на длинной, узкой площадке располагался действующий аэродром 163-го гвардейского истребительного полка.

По-над самым лесом, а кое-где прямо в лесу, замаскированные ветками елей, стояли боевые машины. Сегодня стояла лётная погода, и на аэродроме шла оживленная, кипучая жизнь.

С оглушительным шумом, подскакивая на ухабах, рулили самолёты со старта и на старт.

По аэродрому бежали пилоты с картами и шлемофонами в руках, суетились замасленные техники, слышались сирены бензо- и маслозаправщиков. Везде чувствовалось деловое напряжение, вызванное большим наступлением.

Возле самого леса, у маленького тупорылого истребителя Ла-7, спустив ноги с плоскости и глубоко запустив руки в мотор, ковырялся техник самолёта. Машина только вернулась с полёта, и он проверял мотор.

Весело напевая, рядом с ним, с большой тряпкой в руках и ведром керосина, вымазанный в сажу и масло, выполнял свои скромные обязанности моторист – он мыл машину. В песне его звучал веселый задор. В такт песне работая тряпкой, он с мягким южным акцентом напевал:

«В продолжении трёх летЯ ношу её портрет;Я ношу её портрет,Может, зря, а может, нет…»

Фронтовой истребитель Ла-7

Мы подошли к нему:

– Слушай, товарищ, как к штабу пройти? – спросил его Вася. Он перестал мыть самолёт и смерил нас напущенным, скептическим взглядом, с которым обычно старые солдаты встречают новичков. Лицо его было перемазано маслом и сажей, и нельзя было узнать, был ли он русский или нацмен.

– Какой штаб? – важно спросил он.

– Штаб полка.

Моторист молча указал тряпкой на землянку в лесу и снова принялся мыть самолёт.

– Что, к нам на помощь ребята? – радостно спросил техник, и, не отрываясь от работы, закричал:

– Давайте, давайте, а то у нас недохват, задыхаемся!!

В землянке нас встретил инженер эскадрильи. Он бегло просмотрел наши документы.

– Механики, значит, хорошо, хорошо! Ну, вы пойдете на машину № 29 к механику Михайлову. Он там регулирует газораспределение – будете проходить у него фронтовую стажировку – резко говорил инженер, указывая на меня пальцем. – Вы – на машину № 36 – он указал на Василия. Начнём с этого, – быстро, по-деловому распорядился инженер.

Он больше ничем не поинтересовался: излишние разговоры теперь были напрасны. Сама жизнь и сами люди покажут, кто они есть. Покажут лучше всяких красных слов и документов. И нужно было на первых порах не опозориться, не ударить лицом в грязь. То были всё школы, учеба, а теперь самостоятельная жизнь, и она началась у меня с самого трудного – прямо с фронта.

Мы попали в 163 гвардейский, авиационный разведывательно-истребительный, Феодосийский, Краснознаменный, ордена Суворова III степени полк. Полк гремел своей боевой славой по всей воздушной армии. Командовал им герой Советского Союза подполковник Козаченко – молодой, но уже опытный лётчик-ас 1914 года рождения.

Размещался полк недалеко от города Остров Мазовецкий (Польша). В 10–15 километрах впереди проходила передовая линия фронта, откуда часто слышалась канонада. Нас сводили в баню и сразу же переобмундировали в теплое зимнее обмундирование. Дали большой ватный комбинезон, кожаную шапку, теплые собачьи унты. Во всём этом меховом наряде я казался громаден.

Бортмеханик Сидоренко Дмитрий Григорьевич. 4-я воздушная Армия, 1945 г.

«Вот большой, как эсэсовец» – сказал какой-то гвардеец, с тех пор и пошло – «эС-эС» и «эС-эС». И придраться было нельзя: говорили С – Старшина, С – Сидоренко. Между прочим, в полку, пожалуй, не было такого человека, кому бы не дана была кличка, причем фамилия, имя и звание забывалось – звали только по кличкам. На ночь определили в землянку.

О, сколько было удовольствия в том, что спать можно было лежа, что на голову не сыпался снег, что не ползали ненавистные квартиранты, что спать можно было на соломе, и ноги вытянуть во всю длину! Кто был на фронте, тот знает, что это недостижимая мечта всякого солдата. Правда, в этой землянке часто капало сверху, а на полу всегда была вода, но в ней всё же не дул ветер, было тепло, она называлась жилищем.

Сразу же, во всём чувствовалась слаженность, четкий фронтовой порядок; всё было просто, целесообразно и очень строго в выполнении приказаний. Все жили одной мыслью, одним стремлением, ни у кого не было личных целей, мелких стремлений, и это делало людей величественней, красивее душой.

Горьким опытом, за долгое время войны мы научились воевать. Помню, в воздушных боях и высшем пилотаже рвалась обшивка элеронов истребителей. Нужно было менять элероны, но где их взять? Далеко в России производятся они.

Но вот, откуда-то из-за леса, казалось, чудом, выезжала машина БАО. На ней аккуратно были сложены нужные элероны. Всё было учтено, предусмотрено.

Или мы перелетали на новый, ещё пустынный, разрушенный аэродром, там не было бензина, масла, боеприпасов, и самолёт, казалось, вынужден будет несколько часов бездействовать. Но вот, как из-под земли, как в сказке, сразу вырастали какие-то незнакомые нам люди, уставшие и измученные, с красными от бессонницы глазами. Они за несколько тысяч километров доставили нам бензин, масло, боеприпасы. Доставили вовремя. Для этого люди не жалели себя, ни с чем не посчитались. И так всюду, во всём чувствовалась четкая слаженность и прекрасная строгая организованность, организованность, которая называется порядком.

Кроме боевых машин истребителей Ла-7, к полку были приданы транспортная машина «Дуглас» и универсал По-2 – для мелких нужд. «Дуглас», кроме перевозки техсостава и техимущества с аэродрома на аэродром, часто летал по особым заданиям штаба армии – доставлял срочные грузы из Белостока и Варшавы, а также сбрасывал наших диверсантов в глубоком тылу немцев. Вася стажировался вторым бортмехаником на этой машине.

Я проходил фронтовую стажировку у техника Михайлова. Это был тот самый техник, который кричал нам: «…Давайте, давайте! А то мы не успеваем, задыхаемся».

Это был ещё молодой человек, спокойный, вдумчивый. Он на своих плечах выдержал все горечи и неудачи отступления, и теперь, в наступлении, всегда был в хорошем настроении, работал быстро, был на хорошем счету у командования. Мотористом у него был Шота Бабахан – маленький, забавный весельчак, всегда поющий или насвистывающий какую-нибудь мелодию. Энергия, казалось, так и била у него ключом, и он не знал, где её применить. По национальности он был не то грузин, не то осетин, но по характеру – самый типичный, горячий горец.

Чёрные брови его были согнуты дугой и высоко подняты над глазами, отчего лицо его всегда хранило какое-то возмущенное выражение. Когда же он слушал что-нибудь и открывал обязательно при этом рот, выражение лица его менялось, оно выражало испуг, ужас. И те, кто впервые встречался с ним, часто говорили: «Ну, чего ты возмущаешься?» или «Ну вот, уже испугался»… Потом привыкали и тихо подсмеивались над ним. Характером он был нетерпелив и очень раздражителен, как всякий горец. У него никогда не хватало терпения выслушать своего собеседника до конца. С первых же слов он пытался угадать его мысль, но никогда не угадывал её, а из недослушанных слов делал свои неправильные выводы и тут же начинал критиковать. Мысли его, как у детей, перескакивали с одного на другое, начав одно, он обычно хватался за другое, в результате ничего не было доведено до конца – за что часто попадало ему от механика.

Шота слабо мог сдерживать свои чувства и часто предавался бессмысленному необузданному гневу или неудержимой радости. Охваченный радостью, он обычно кричал: «Поэма! Поэма!». Гвардейцы всё это тонко подмечали и весело забавлялись над ним. Он вначале сердился за частые шутки, потом смирился и принимал их как дружеские приветствия.

Друг Шоты Степан Верёвка работал тут же, на машине Михайлова оружейником. Он оказался прямой противоположностью своему товарищу. Это был спокойный и даже немного мешковатый украинец. Он дальше своего дела не совался, был спокоен, уравновешен. Когда начинал говорить, долго собирался с мыслями, говорил басом, медленно и всегда на своём родном украинском языке. Он редко выходил из себя и всегда удерживал от этого пылкого Шоту.

– Ну, ладно, ладно, нэ заидайся, нэ твое дило, ходим! – и он тянул товарища от вечного спора, поддержать который Шота страстно любил.

Спокойная и ровная линия поведения Верёвки всегда располагала к нему товарищей. Может быть, эту недостающую в себе черту и любил Шота в товарище, но они были крепко связаны, дружны какой-то особой, суровой, мужской дружбой, вдвоем как бы дополняя друг друга, и вместе составляли одно целое.

Летал на машине Михайлова лётчик Катавасов, по национальности казах. Таким образом, экипаж состоял из разных национальностей: русский, грузин, украинец и казах – «интернациональное общество» – острили гвардейцы.

Спустя неделю меня вызвал инженер эскадрильи.

– Ну, хватит вам там, у Михайлова бездельем заниматься! Думаю, освоились? Вот что: принимайте себе машину Ла-7 № 29. Доверяю вам новую машину. Надеюсь, оправдаете доверие. Мотористом возьмете себе «старика», оружейником я пошлю вам Антошина.

– Есть, принять новую машину Ла-7 № 29, – и я сразу ощутил какую, большую ответственность я брал на себя. Нужно было отвечать за новый боевой самолёт истребитель, и это была не крестьянская телега и не автомобиль, а грозное и исключительно сложное произведение техники. Один мотор имел 1800 лошадиных сил, а сколько агрегатов, автоматов! За всем надо было уследить. Мало того, не догляди механик машину, он погубит и невинного лётчика, что часто случалось в авиационной практике. Работа авиамеханика – это исключительно трудная работа, требующая особой внимательности и хорошего знания матчасти.

Лётчик не должен разбираться в тонкостях конструкции. Он знает, что если возьмет ручку управления на себя, то самолёт пойдет вверх, подаст её вперед – он пойдет в пике, повернет её влево и легонько даст левой ногой – самолёт сделает вираж, а как там сработают мотор, тяги, расчалки… лётчик знать не обязан: он занят техникой пилотирования, воздушной стрельбой, слежением за показаниями приборов, аэронавигацией, радио и прочим. Он верит, что ему дадут исправный самолёт и полностью доверяет механику.

Кроме того, механик должен отвечать за младших специалистов – моториста и оружейника.

…Среди длинного ряда новых, только что прилетевших на фронт машин, я нашёл машину № 29, сделал всё необходимое и запустил мотор. Опробовал его на всех режимах, работу агрегатов, расход масла, давление масла, бензина, работу гидросистемы и удивился: мотор на самолёте к боевым полётам не был пригоден – он перерасходовал масло, гнал его в нагнетатель. На заводе приемщик халатно отнесся к своей работе.