Иго во благо

Коля сидел в КПЗ, что на Красного пахаря. Выпустили оттуда через три дня. Побитой собакой вернулся домой. Дня два прошло, сижу вечером на диване, он заходит:

– Пап, надо поговорить.

– Давай.

Сел рядом со мной, начал рассказывать:

– Понял, что натворил, как только двери в камере за мной захлопнулись. Сидел с двумя парнями. Не общался, не до них было.

Повели его к следователю. Обращались без церемоний. Подзатыльники отвешивали, табуретку из-под задницы выбивали. Обычный набор. По наручникам стучали, чтобы до боли сжимались. Проверяли на другие дела. Мол, по описаниям ты два дня назад в парке у шашлычной дебош устроил, избил двух посетителей заведения и сделал ноги. Лучше сразу сознавайся, сотрудничество со следствием смягчает приговор.

Допросили и отправили в камеру подумать.

– В камеру отвели, сижу, – рассказывал Коля, – а в голове одно – влип так влип. Могут впаять покушение на убийство. Ведь чуть человека не убил. Всё против: избил, бросил. Сижу в печали. Тут заходит в камеру мужичок бомжеватого типа, борода с густой проседью. Сел напротив и смотрит на меня. Прямо уставился. У меня на душе до того противно, до того кошки скребут, ни видеть никого не хочу, не разговаривать ни с кем. Он спрашивает: «Ты откуда?» Я грубо ответил: «Какая тебе разница? Сам-то откуда?» Он будто не услышал моего раздражения, улыбается, а глаза добрые: «Я-то? Я с Марьяновки. С Марьяновки-Татьяновки».

Коля не успел ничего сказать, вызвали к следователю. Идёт, а в голове «Марьяновка-Татьяновка», «Марьяновка-Татьяновка». Следователь начал свою канитель, у Коли вдруг щёлк: «Марьяновка-Татьяновка – это ведь матушка Анна. А бомж здесь при чём?»

– Следователь что-то спрашивает, – рассказывал Коля, – а мне в камеру попасть не терпится, расспросить мужичка. Наконец привели в камеру, а мужичка нет. У парней спрашиваю: «Где он?» – «Кто?» – «Ну, этот бородатый мужик». – «Никого, – говорят, – без тебя не приводили». Пытаюсь втолковать, что его ещё до моего ухода привели, бомжеватый такой. Они на меня как на ненормального смотрят.

Коля подивился этой странности и вот тут-то вспомнил слова матушки: «Невмоготу будет, кричи громко: матушка Анна, помоги. Если услышу, помогу!»

Начал просить помощи у матушки. Конечно, не вслух, парни могли за чокнутого принять, которому сначала бомж привиделся, а теперь и вовсе заговариваться начал.

Как бы там ни было, Коля со сжатыми губами кричал так «матушка, помоги», что голос сорвал. Повели к следователю, а из горла хрип.

Коле дали три с половиной года условно. За это время женился, ещё раз проявилась астма, дали ему белый билет, так что не только генералом, ефрейтором не удалось стать.

Что касается Миши, его в последний день осени забрали в армию. Я пытался оставить на весну, не получилось, в тот год был недобор, никакие просьбы не подействовали. Миша отправился служить, как и предполагала матушка Анна.

Когда Колю выпустили, повёз его к отцу Савве. Батюшка выслушал Колин рассказ и говорит:

– Коля, у православного нет больше той любви, как если кто положит душу свою, свою за друзей своих. А ты кому послужил? Ты рогатому послужил.

Глава семнадцатая

Помянник

В сорок первом маме было два года. Отца её, деда моего, Николая Петровича, забрали на фронт в самом начале войны. Что она могла помнить в таком возрасте. В сорок четвёртом отец погиб. И всё же посчастливилось увидеть его. В сорок третьем в начале декабря раненого привезли в омский госпиталь. Вот радость у солдата – побывать в родных местах. Из такого пекла, воевал на Северо-Западном фронте, хотя бы на время вырвался домой.

Второй отъезд отца на фронт мама запомнила на всю жизнь.

«Дня два после госпиталя жил дома, – рассказывала, – подошло время уезжать, я за шею обхватила: не отпущу. Плачу. Ручонки насмерть сжала. С трудом оторвали. Уехал, а я всё реву, убиваюсь».

В январе уехал и попал к самому началу наступления на Холм. Двадцать первого февраля он был освобождён, дед погиб за день до этого.

Не один раз слышал от мамы в родительский день, в День Победы:

– Мне и на могилку к отцу некуда поехать!

Через пятьдесят шесть лет удалось отыскать место захоронения. Город Холм не один раз менял областную принадлежность, относился к Калининской области, Великолукской, Псковской, наконец, его приписали к Новгородской. Архивы туда-сюда переходили. Не исключено, попросту толком никто не занимался нашими запросами. Тем не менее, в двухтысячном году отыскали могилу деда. Я тогда в Португалии был, мама первый раз отправилась туда с племянницей.

Второй раз поехали втроём: мама, я, сын мой Коля.

Надо сказать, в десять лет я уже знал про себя, когда вырасту, у меня родится сын Коля. Почему Коля, не отложилось. Коля – и всё. Не было такого – в честь деда.

Родился сын, маме сообщаю:

– Назвали Колей.

Она заплакала.

Я к ней:

– Мама, ты что?

Никогда не навязывала своего мнения. Вам жить – вам решать. С именем внука тоже молчала. Для неё стало большой радостью – внук носит имя её погибшего отца.

Растрогалась, расплакалась. Не стал говорить ей, что про деда не думал, выбирая имя сыну. Совпало.

Мама удивительный человек. Любви в ней на всех нас хватало. Не скажу, что поверял ей сердечные тайны, ходил за советом в тяжёлые периоды, но, бывало, первой говорил именно ей какие-то вещи, не отцу. Мои сыновья подросли, поначалу остро воспринимал, ревновал: с чем-то к матери идут, не ко мне. И вспомнил себя – такой же был. Мама есть мама. Во втором классе заболел гриппом. Температура, жар, лежу в комнате, а со мной странные вещи творятся. Вдруг полное ощущение – голова растёт, становится большой, ноги наоборот – уменьшаются, как у карлика. В другой момент ноги удлиняются, теряют вес и, будто надувные, начинают подниматься над кроватью. Пытаюсь ухватиться за краешек сознания, понимаю, с головой что-то нехорошее происходит. Но стоит маме зайти в комнату – всё прекращается, боль, страхи уходят. Попрошу: «Мама, ты посиди рядом, не уходи». Болел в тот раз в конце ноября или начале декабря. Вдруг мама приносит гроздь винограда. Большую прохладную гроздь. Где взяла – трудно сказать. Сезон давно кончился, в магазинах только в сентябре-октябре продавали. Что-что, а виноград всю жизнь со страшной силой люблю, по сей день не моргу наесться. Как сейчас помню вкус тех дамский пальчиков, принесённых мамой. Ягоды крупные, удлинённой формы, приятно холодные, смотришь на свет – косточки видны. И сладкий-сладкий.

Маму с Колей отправил в Холм на поезде, сам полетел до Москвы на самолёте, надо было заскочил в головную фирму. В Старой Руссе мы встретились. Решили переночевать в гостинице, а утром – в Холм.

Отличная майская погода. Тепло, солнечно. Смотрю, сын мой какой-то не такой. Как лис ходит.

– Ладно, – говорю, – выкладывай, в чём дело? Чувствую, что-то гложет тебя.

Ему было двадцать лет, дружил с девчонкой, будущей женой.

– Ничего не гложет, – отвечает, а у самого глаза бегают, – только Даша беременна.

И на меня уставился. Переложил проблему и смотрит за моей реакцией.

Я делаю мхатовскую паузу, потом встаю, сидел на кровати, протягиваю руку:

– Ну, поздравляю, сын, значит, скоро у меня будет первый внук или первая внучка. Прекрасно!

Он расплылся в улыбке, камень с души свалился.

– Папа, знал, что ты так отреагируешь!

– А как ты хотел, чтобы на аборт девчонку послал? Пусть рожает, а вы, вернёмся в Омск, в загс дуйте, с квартирой помогу.

Здесь первому мне сказал. Матери не решился.

Они что Коля, что Миша, когда был период полуночный гуляний, возвращаясь в час-два ночи, об одном мечтали, чтобы встретил я, а не мать. Та, несмотря на поздний час, обязательно устраивала разборки. С неё сон разом слетал, начинала читать нотацию на кухне. И не пятиминутную. Со мной было проще. Я выходил, давал леща и командовал отбой.

В связи с тем, что сыновья прошли школу рукопашного боя, мои подзатыьники были ласковым поглаживанием.

Если вдруг засекал ночью с балкона, что сыновья курят на лавочке с друзьями, выходил и лещи раздавал всей компании. Причём, не разбегались, терпели, прижав уши. Наградив всех подзатыльниками, сыновей ставил на кулаки, но не «упал-отжался», а до подъезда по асфальту доскакать.

Забегая вперёд, скажу, что у Коли родился сын Алёшка, у Миши первой родилась дочь Лиза. Покрестили её, у нас собрались отметить. Мишин друг Олег Приходкин, Лизин крёстный, один из тех, кому тоже доставались лещи за курево и пиво, поднимает рюмку и говорит:

– Дядя Саша, до сих пор не верится, могу запросто водку пить при вас, и вы за это в ухо не дадите!

И предложил тост:

– За Лизиного деда Сашу.

За меня, то есть.

Кстати, с Мишей тоже интересно получилось. Лиза родилась, вскоре мама её, Полина, снова забеременела. Приходит к моей жене, плачет:

– Миша на аборт отправляет. Говорит: одного бы прокормить. Куда второго? А я не хочу на аборт.

Жена доложила мне суть проблемы.

– Ладно, – говорю, – разберёмся.

Миша приходит.

– Пойдём-ка, сын, – зову в зал. – Слышал, второго будете рожать!

– Ты что, пап, какого второго? С работой непонятки…

Я ему:

– Ты подумай-подумай, тебя-то мы оставили, вон какой вымахал!

Он:

– В смысле? Что значит, оставили?

– Считай и соображай: вы тоже с Колей погодки. У нас тогда и квартиры не было, жили втроём на одну зарплату, а ничего не побоялись.

Одним словом, родили они второго. Отличный внучок растёт – Максим.

С сыновьями у меня легко проходило. С женой идём в магазин. Она:

– Ой, купи мне розового зайчика.

– Ты что, мать, – говорю, – не в себе? Тебе тридцать три года стукнуло, и вдруг на зайчика розового разморило?

– Хочу, купи!

Жалко что ли – получи зайчика розового.

Оказалось, супруга моя непраздная – понесла.

Сыновьям одному девять, второму десять. Жена ко мне подкатывает, дескать, как-то надо сказать, живот скоро видно будет.

Сама стесняется открыться. Тут же зову парней:

– Коля, Миша, айда на мой сторона.

Пришли с видом, сейчас их за что-то будут ругать. Как потом выяснилось – было за что, накануне расколотили блюдо. На шкафу лежало, зачем-то понесло их туда, и уронили на пол. Шкоду скрыли.

Стоят в ожидании разборок, я им:

– Помните, просили щенка?

– Ну, – пробасил Коля.

– Сейчас с деньгами напряг, щенка не будет. Будет сестрёнка. Понятно?

– Понятно.

– Свободны.

Как ветром сдуло.

Мама переписывалась с директором музея боевой славы в Холме. Директор, женщина, радушно встретила нас, рассказала про бои, что вёл полк, в котором воевал дед, про командира полка.

Братская могила, в которой дед похоронен, километрах в семи от города. Нам выделили «уазик». С километр не доехал до места, началось бездорожье, пришлось спешиться, идти своим ходом. Местность заброшенная. Поля заросли березняком. Как пояснил провожатый, землю-кормилицу скупил банк, обрабатывать толстосумам не досуг – кормятся другим, а земля дичает.

Сначала шли по низине, потом тропинка стала забирать вверх. Поменялась растительность, осинки исчезли – пошла хорошая сосна, кое-где берёза. Это была господствующая высота на подступах к Холму, за которую цепко держали обороняющиеся и отчаянно дрались наступающие, не один раз меняясь ролями.

Памятник стоял на поляне, окружённой сосновым лесом. Немцы подошли к Холму в самом конце июля сорок первого. К тому времени относится первое захоронение. Бой приняли ещё не нюхавшие пороха, необстрелянные красноармейцы. Они первыми легли в эту могилу.

Памятник представлял из себя бетонную стелу метра три высотой. Её венчала солдатская каска времён Великой Отечественной, пробитая пулями и окрашенная в яркий зелёный цвет. На лицевой стороне стелы была красная звезда, ниже надпись: «Вечная слава героям, павшим в боях за советскую Родину в 1941–1945 гг.». Слева и справа от стелы на подставках стояли две мраморные плиты с фамилиями офицеров, солдат, сержантов и старшин, похороненных здесь. На правой плите среди прочих фамилий было выбито: «Н.А. Орлов». Мой дед.

К стеле примыкал на добрые полметра возвышающийся над землёй узкий и длинный цветник с серыми бетонными краями. Цветы в нём ещё не росли (если их вообще сажали), лишь выстрелила первая травка. Несколько касок, пробитых и ярко-зелёных, лежало на ней. Возможно, кто-то из упокоившихся в братской могиле воевал в этих касках.

Мама подошла к плите с фамилией отца, уткнулась в мрамор головой, заплакала.

– Наверное, сынок, – сказала перед этим, – последний раз здесь.

Так и оказалось.

В братской могиле было несколько захоронений. Начиная с сорок первого и вплоть до освобождения Холма зимой сорок четвёртого, добавляли в неё погибших. Так сказала директор музея. На плитах около ста двадцати фамилий, на самом деле, говорят, похоронено больше. Герой Советского Союза Иван Меркулов, повторивший подвиг Александра Матросова – телом он закрыл дзот – тоже в братской могиле.

Перед поездкой в Холм попросил батюшку Савву заочно отпеть деда. В Крестовоздвиженском соборе он совершил чин отпевания. Песочек я взял с собой в Холм, крестом высыпал на цветник, а затем прочитал литию.

После чего произошло маленькое чудо. Подъехал мужчина на «Ниве». Постарше меня, местный, из Холма. Знал дорогу к самой братской могиле, поэтому пешком, в отличие от нас не шёл. Звали его Славой. По собственной инициативе следил за несколькими братскими могилами в округе. В том числе за этой. Говорил:

– У меня отец воевал, два дяди погибли, один пропал без вести в Польше. Мне не в тягость два-три раза весной-летом приехать, прибраться, подкрасить. Зачем кого-то ждать.

Узнал, что мой дед погиб здесь в феврале сорок четвёртого, сказал:

– Не исключено, отец мой вашего деда хоронил в этой могиле. Точнее – перезахоронил из Осиновки.

Когда в 1949 году на маму оформляли пенсию за отца, в военкомате выдали извещение, что отец погиб под деревней Осиновкой и захоронен с возданием всех воинских почестей.

Но что Осиновка Холмского района не сказано. Попробуй тут найди. Только в начале 2000-х годов мама в Книге памяти наткнулась на сведения об отце, что погиб под Осиновкой Холмского района.

Слава предложил посмотреть место, где шёл тот бой под Осиновкой зимой сорок четвёртого, когда наши войска начали операцию по освобождению Холма.

Мой брат Олег как-то мне говорит:

– Видел во сне деда.

К могиле деда никак не соберётся съездить.

– Вижу, наши пошли в атаку, – рассказывал сон, – поднялись с земли, ринулись вперёд. Сразу не понял, что среди них дед. Потом догадался – это же он, на голову выше всех, в первом ряду бежит с автоматом.

Рост деда был два метра три сантиметра, в отца казака-гвардейца вымахал.

– Атака захлебнулась. Немцы пулемётным и автоматным огнём заставили наших залечь. А ещё снайпер выцеливал. Дед приметный, снайпер взял его на мушку. Дед упал за одиноко стоящую сосну, понял, что снайпер работает, первый раз тот промазал. Дед начал переползать от пристреленного места, тут-то снайпер и достал.

– Я будто тоже там был, – закончил Олег рассказ, – побежал к деду… и проснулся…

По словам Славы, убитых в бою под Осиновкой толком не похоронили. А уж про воинские почести и говорить не приходится. Промёрзшую февральскую землю было не продолбить. Похоронная команда поленилась применить взрывчатку, или часть быстро двигалась вперёд, наступая на пятки немцам, хоронили впопыхах. В неглубокий овраг собрали погибших, слегка присыпали землёй.

Слава подвёз нас на «Ниве» к низинке, поросшей редколесьем. Здесь в войну был тот самый овраг. Я спустился по пологому склону, постоял. Посмотрел вокруг себя – ничего не говорило о когда-то бывшем здесь захоронении. Посмотрел в небо – по синеве торопливо бежали облака. Утро было пасмурным, мы тревожились, не зарядил бы дождь, директор музея пару зонтиков выделила, но ветер разогнал тучки, и день разыгрался.

Слава повёл нас к Осиновке, часто попадались в округе следы войны – окопы, воронки от снарядов, во многих росли многолетние деревья. Попадались свежие ямы.

– Не боятся Бога, – пояснил Слава, – чёрные поисковики роются.

От всей Осиновки осталось одно полуразрушенное строение – бывшая баня Славы.

Рядом рос дуб.

– Я садил, – погладил по стволу Слава. – Поженился, и с женой вместе посадили. Прутик был с палец толщиной, и вот какой красавец вымахал! – С грустью добавил: – Петухи в Осиновке сумасшедшие были! До того горластые, будто специально отбирали! А сейчас…

А сейчас стояла тишина… Свежая робкая травка, листочки нежные, солнце, как новенькое… И тишина…

– Детство и юность здесь прошли, – сказал Слава, – дети родились…

Отец Славы вернулся с войны весной сорок шестого. Война мало что оставила от Осиновки. Вместе с родной сестрой, другими родственниками отец надумал восстанавливать деревню. Строительного леса в округе хватало. К зиме поставили пять новеньких домов.

О солдатской могиле в овраге, конечно, знали, была она без креста и камня. По рассказу Славы, так говорила ему мать, в сорок четвёртом, как земля прогрелась, от могилы пошёл запах, слишком близко от поверхности лежали бойцы.

Отец решил перезахоронить солдат, перевезти из оврага в братскую могилу. Вдвоём с сестрой раскапывали и поднимали наверх останки воинов, на подводе отвозили к братской могиле, до неё километра полтора через лес. У кого-то из бойцов в карманах находили документы, передали их в военкомат…

На следующий день после посещения братской могилы нас пригласили на городской митинг. Это был год шестидесятилетия Победы. Небольшой парад прошёл в Холме, после него митинг. Маму попросили выступить. Она начала рассказывать про семью отца, потом расплакалась… Пришлось успокаивать…

Так и прожила жизнь с чувством сиротства.

– Я же безотцовщина, – бывало, скажет, вспоминая детство. – Не дай Бог никому.

После смерти мамы повёз к деду второго сына и дочь. Поехали жена, сестра моя Таня, Миша, Ульяна и я. Миша как раз армию отслужил, демобилизовался, летом мы поехали. На этот раз подъехали к самому памятнику. Цветы возложили, я литию прочитал, жена с Таней петь помогали.

Метрах в ста от братской могилы выкопал два дубка, с метр высотой. В Омске один посадили рядом с могилой мамы, второй в родительском огороде.

Хотел показать детям меты войны – окопы, воронки, остатки блиндажей. Но если в предыдущий приезд трава только-только вылезла, всё было как на ладони, читалось, на этот раз трава вымахала выше головы, в пяти метрах человека не видно, не то, что рисунок окопов, следы артобстрелов, бомбардировок.

Литию пропели, всё положенное вроде бы сделали, но уезжать с места, где воевал дед, не хотелось. День тихий, тёплый, солнечный. Предложил к речке спуститься, что за леском текла, умыть лицо, подышать речным воздухом. К берегу вела среди высокой травы тропа. Подошли к воде, лица омыли. Вода прохладная, освежающая. Возвращались по другой тропке.

Бросилось в глаза: тропинки странные – хорошо натоптанные, но узкие. Оказалось, не грибники с ягодниками бродят. Водитель пояснил – кабанчики и другое зверьё на водопой ходят. Места глухие, брошенные, люди редкие гости.

Директором музея была та же самая женщина, что и в прошлый приезд. Зашли к ней после поездки к памятнику, чаем давай угощать.

– Меня, – говорит, – зовут под Осиновку за ягодами. Правда, предупредили: там Маша с детьми ходит.

– Какая Маша? – безмятежно спросил.

– Медведица.

– Как медведица? – жена поперхнулась чаем.

На следующее утро мы с Мишей из гостиницы отправились на реку. Две реки, Ловать и Кунья, сливаются в районе Холма и делят город на две части. Мы переплыли Кунью, попали на пляж, пересекли его и оказались на берегу Ловати. На противоположенной стороне был высоченный холм. По рассказам директора музея, на холме стояла до войны каменная церковь. Лютеране немцы, захватив город, православный храм переделали под дзот. Высоченный холм, а на его вершине дзот – позиция, лучше не надо, а ещё две водные преграды внизу.

Ловать была посерьёзнее, впадающей в неё Куньи – шире, течение сильнее, я оставил Мишу на пляже – загорай, благо погода отличная, сам поплыл. Благополучно перебрался на другой берег, и вот он холм с остатками церкви на самом верху. Крутой резкий подъём, где за траву цеплялся, где за голую землю, в одном месте гребанул – кость человеческая, берцовая. Рядом вторая. Воин ли, который брал высотку, наткнулся на пулю, или кто другой упокоился.

Поднялся наверх. От церкви осталась кирпичная кладка метра три высотой. Немцы бойницы в стенах пробили. Стены толстенные, укрытие лучше не придумать круговую оборону держать. Говорят, только артиллерией удалось выкурить немцев отсюда.

Никаких других строений не осталось вокруг на холме, только развалины церкви говорили: здесь когда-то жили люди. Через Холм пролегал путь из варяг в греки. Город был бойким местом. А как все варяги ушли в греки, а потом ещё и немцы поутюжили Холм войной (ни одного дома целым не осталось), городок сделался заштатным.

Кости, что нашёл, взбираясь на холм, забрал. Переплыл с ними Ловать, а потом Кунью, с Мишей захоронили останки, поставили крестик¸ из двух прутиков связанный. Пусть хоть такой постоит.

Так мы побывали у деда Николая.

На обратной дороге заехали в Дивеево. Остановились у дедуси с бабусей, у которых в самое первое своё паломничество жили. По совету дедуси, дубки в саду в землю прикопал, дабы корневую систему лучше сохранить.

В ту поездку в последний раз виделся с Петром из Арзамаса. Он показывал свою церковь с позолоченными куполами. Белая, купола горят. Красавица.

Внутрь не попали. У Петра произошёл конфликт со священником и полномочия старосты он с себя сложил. Постояли у храма, полюбовались. Пётр оправдывался, мол, думал, кто-то обязательно будет в храме. Ему очень хотелось показать обновлённый иконостас.

– Смотри-смотри, – гордо указывал на купола, – как горят! Настоящее золото!

Олигарх сдержал слово, выделил деньги на золочение куполов.

Не исключено, конфликт с настоятелем возник из-за того, что Пётр начал грешить с вином. Он как-то признался: был период – запивался. Это ещё до того, как вошёл в православную среду. После армии понесло в этот грех. Потом выправился. Когда рассказал об этом, попросил молиться за него, чтобы сил хватило держаться и дальше. То ли мы плохо молились, то ли он ослабил поводья.

Через полгода после нашей последней встречи, Пётр позвонил и попросил взять у отца Саввы благословение на женитьбу. Я пообещал заехать к батюшке. На следующий день Пётр звонит: не надо батюшку тревожить.

– Решил жениться без благословения? – спросил Петра.

– Да нет, – уклончиво ответил, – передумал.

Прошло какое-то время, снова позвонил на тему батюшкиного благословения. На этот раз на издание газеты просил. Решил на пару с товарищем выпускать газету, название что-то типа «Народный целитель». О травах, рецептах народной медицины… Сказал, что сугубо православной направленности. Что уж он взялся за это, не знаю. Батюшке я доложил, он в свою очередь спросил:

– А хорошее дело?

– По словам Петра, – говорю, – сугубо для здоровья, чтобы химией люди не травились. С православным уклоном.

Батюшка дал благословение.

С газетной затеей ничего не вышло.

С обидой месяца через два позвонил Пётр. Я, дескать, с чистым сердцем поверил старцу, кредит взял, вбухал с товарищем более полумиллиона рублей, а вышел пшик, тираж практически не разошёлся.

Жёстко ответил ему. Объяснил: надо было самому приезжать и досконально всё батюшке объяснять.

– Батюшка, – говорю, – благословил тебя на дело во славу Божью. Благословение это ведь не «по щучьему велению, по моему хотению».

Недели через две Пётр позвонил, попросил прощения. Объяснил, что местные жучки сначала говорили, давай-давай, а потом перекрыли каналы реализации. Подставили незадачливого предпринимателя.

Покаялся и говорит:

– Какие мы, Саша, счастливые, у нас такой батюшка есть.

За год до смерти батюшки сотовый зазвонил, высветился номер Петра.

– Петя, – говорю, – привет.

Из трубки:

– Это мама Пети, он умер, вчера похоронили, помолитесь за его душу, вы ведь дружили. Он так мечтал в последнее время съездить в Омск, всё повторял: какой там живёт батюшка Савва, какой батюшка!

Я заказал панихиду и сорокоусты в трёх или четырёх церквях. В монастыри позвонил, тоже заказал сорокоусты. И перенёс Петю в помяннике из одной графы в другую.

К деду Николаю на могилу хотел съездить на семидесятилетие Победы, не удалось. Надо будет без всяких юбилеев как-нибудь собраться.

Мама не один раз просила:

– По возможности могилу деда не забывайте.

Она мне года за два до своей смерти, передала тетрадный листок, исписанный именами и фамилиями близких родственников, со словами: