Чижик-Пыжик

– Он не звал.

– Вот и Сева меня не позвал.

– Я не знаю, что делать. Раньше думала – надо ждать. Вот и дождалась тетю Люсю.

– А почему ты назвала меня Леной?

– В честь Ленина.

– Хватит шутить.

– Я не шучу. Я люблю добрых людей, а он всегда так по-доброму улыбается с портретов. Ну и еще в честь Елены Троянской, потому что она была самой красивой женщиной на свете. А почему ты вдруг об этом спросила, думаешь, как назвать свою дочку?

– Сына.

– Ну и какие варианты?

– Владимир, в честь Ленина.

– Хватит шутить.

– Он будет наполовину кубинцем.

– Здорово! Тогда назови Федей.

– В честь Фиделя? А отчество?

– Вот с этим трудно. Вы-то у меня все Александровичи и Александровны, а у тебя имя не универсальное.

– А почему тебя назвали Александрой?

– В честь Пушкина, я же с ним родилась в один день. И акушерке показалось, что я на него похожа. А как зовут твоего кубинца?

– Серхио.

– Тогда Федор Сергеевич. Студент?

– Нет, моряк.

– Романтично. Жаль, что ты не выучилась.

– Успею еще.

– Вряд ли. Скорее будешь бродяжничать, как я. Раньше так можно было, но советская власть это запрещает.

– А почему ты бродяжничаешь?

– А почему ты не пошла сегодня в общежитие?

– Просто хотела погулять.

– Вот и я просто гуляю. Если хочешь – пойдем обратно в Лавру, там никто не спросит, что мы делаем.

В ночь с 8 на 9 июля они прогуляли до шести часов утра, пока не начали ходить троллейбусы. Ленка тогда видела маму в последний раз. Они бродили в молочном свете белой ночи мимо могил, вокруг церкви и вдоль невысокого длинного желтого домика, на одной из дверей которого был приколот тетрадный листочек, на котором Ленка могла бы, если бы обратила на него внимание, прочитать «Православная духовная семинария». Все окна этого домика были погашены, но Сева не спал, он молился до шести часов утра за Ленку, за то, чтобы она была здорова и счастлива, и чтобы она его поняла, простила и отпустила, потому что он хочет и может посвятить всю свою жизнь служению Господу.

В шесть часов утра 9 июля 1977 года Ленка с мамой вернулись на троллейбусе к Московскому вокзалу, откуда Ленка пересела на грохочущий в утренней субботней тишине трамвай, а мама пошла пешком до своего дома на Фонтанке. В квартире Африкановых-Нежновых все спали, кроме дяди Стаси. Когда Александра Африканова крадучись открыла своим ключом свою старую дверь в коричневой обивке, которую делал ее отец; Станислав Нежнов, сияющий и смущенный, зашептал ей в прихожей: «Я давно Вас жду», – и протянул голубой бумажный прямоугольный листочек – пригласительный билет на концерт студентов Ленинградской консерватории на 2 лица.

«Люся уехала в деревню, у нее отпуск. Концерт в воскресение. Вы должны пойти, там будут играть Ваши дети, не уходите, пожалуйста, никуда до завтра, останьтесь в комнате, мы с мальчиками принесем Вам все, что попросите», – с этими словами Станислав Нежнов протянул ей мягкий бумажный сверток. Александра воткнула в скрепу висящего в прихожей зеркала пригласительный билет и развернула его. В свертке оказалось темно-синее кримпленовое платье с тремя серебристыми пуговицами. «К нему нужны туфли», – строго и деловито произнесла Африканова. Станислав подал ей стоящую рядом на табурете коробку.

В 49 лет с диагнозом «алкоголизм» Александра Африканова оставалась красивой. В концертный зал консерватории они со Станиславом Нежновым поехали вместе. Всю дорогу оба молчали. На площади Труда Нежнов предложил выйти и пройтись до Театральной пешком, так как у них еще оставался небольшой запас времени. На мосту через Мойку Нежнов остановился.

– Я знаю, что это невозможно, но я должен попросить прощения.

– Хорошо.

Нежнов помолчал, собирая остатки решимости, и голос его зазвучал даже чуть громче:

– За себя и за Люсю.

– Хорошо.

– Ничего хорошего нет в том, что случилось, но оно случилось.

– Да.

– Ваши дети – это Ваши дети, но…

– Но они и Ваши тоже, я понимаю.

– Нет, дело не в этом, а в том, что они смогли пережить то, что случилось…

– Не все. У меня их было четверо, а Вы говорите только про двоих.

– Да.

– Впрочем, никто не знает, что было бы, если «бы». Наша семья изначально была карточным домиком.

– Почему бы Вам не…

– Нам пора.

«А. Вивальди «Концерт для двух скрипок с оркестром ля минор», солисты Петр Африканов и Николай Африканов» – прочли одновременно на одной программке Станислав и Александра. В напряженном ожидании они заняли два крайних свободных места в шестом ряду справа. Из восьми заявленных произведений концерт для двух скрипок стоял первым номером. Вивальди был любимым композитором Станислава Нежнова, Петя с Колей об этом знали. Александра же знала наизусть первую часть концерта, она разучивала ее в 14 лет, отчаянно и остервенело, в обстоятельствах, которые предпочитала не вспоминать. Она помнила, что самое главное – самое начало, когда надо как бы ступить коньками на очень тонкий лед и не провалиться, и заскользить по нему. Ей казалось, что играть сейчас будет она сама. Она закрыла глаза и ждала. Фонтанку сковало льдом, она спустилась на коньках к самой кромке – и – понеслась.

За три скользящих шага она проносилась от одного моста до другого, потом выкатилась на Неву, пронеслась под мостом Лейтенанта Шмидта, Дворцовым, Кировским, вернулась на Фонтанку, проскользила мимо Летнего сада, выехала из-под моста Белинского, увидела слева свой дом и замерла вместе со всем залом в ожидании второй части. И тут лед исчез, она оказалась лежащей в лодке и смотрящей в небо. С неба сыпал снег, то крупными, то мелкими хлопьями. Лодка слегка покачивалась на воде, но не трогалась с места. Александра понимала, что жизнь закончилась, просто закончилась, но где взять лодку, чтобы вот так лежать и смотреть в небо? В третьей части она открыла глаза и увидела своих сыновей. Они бежали по небесному своду, на котором то зажигались звезды, то всходило и садилось солнце; их белые кудри развевались на ветру, а тела были похожи на тела древнегреческих атлетов, лица их трудно было разглядеть: они бежали очень быстро. И вдруг они остановились. В зале раздались аплодисменты, Нежнов вытирал глаза большим аккуратным клетчатым платком. Александра положила ему на колено кулак с поднятым вверх большим пальцем. Он убрал платок и крепко сжал ее кулак своей левой рукой.

После концерта Александра отказалась возвращаться домой, она поехала к Ромке. С помощью жены, работавшей в отделе кадров Кировского завода, Ромка устроил мать ночным вахтером заводского общежития, в котором жил сам, и сам за нее дежурил. Он знал, что мать не удержится на работе, нигде и ни при каких обстоятельствах, ее запои были тяжелыми и отвратительными, но никто, кроме Ромки, их не видел. Ромка забирал ее из вытрезвителей, приводил в чувства, пытался лечить, но все было напрасно. Никто лучше Ромки не знал ее, и никому она не причинила столько горя и мучений. Когда в половине одиннадцатого вечера 10 июля 1977 года она появилась перед ним на общежитской вахте, куда он полчаса как заступил, в великолепном синем платье с серебристыми пуговицами, ему показалось, что он вернулся в детство, где сказка ожила. В тот момент она была феей, трезвой, красивой и любящей.

– Что-то произошло?

– Я была на концерте Пети и Коли, они солировали, они будут хорошими скрипачами.

– Я рад.

– А я счастлива. Еще я виделась с Леной. Она передает тебе привет.

– Спасибо. Как она?

– Веселая, но… Если у нее будут проблемы, я знаю, что ты ее не бросишь.

– Не брошу.

– Только она гордая. Сама не придет. Найди ее. Пока, наверное, не надо, но в декабре найди обязательно, хорошо?

– Хорошо. Почему в декабре?

– Сейчас она живет в общежитии, а в декабре ее могут оттуда выселить.

– Почему?

– Она собирается нарушить порядок, ты же знаешь ее.

– Да. Что она собирается сделать?

– Ну-у, точно не знаю, но чувствую по ее настроению. Мы ведь с ней очень похожи.

– Да.

– Только она сильнее меня. Она не будет пить. И она может вам помочь, если Саша не сможет ходить.

– Чем?

– Она ведь сама больная, она знает, что это такое, и если вдруг у мальчика будут проблемы, она сможет найти с ним общий язык. Вам будет трудно, вы слишком правильные, вы будете его жалеть, винить себя, искать ошибку, но все это бессмысленно. Надо просто жить. А Ленка это умеет.

– Хорошо. Я найду ее в декабре. А что с тобой? Откуда это платье?

– Не знаю. Дядя Стася мне его дал перед концертом. Оно красивое и оно мне пригодится. А вот кольцо я хочу отдать твоей жене.

– Не надо, она не носит. А ты всю жизнь в нем, оставь.

– У нас было много семейного серебра, до войны… А потом мне хотелось сделать наш дом прежним, накупить нового серебра, нарожать новых людей…Но в одну воду не входят дважды. Все-таки возьмите кольцо. Его можно продать.

– Мам, мы работаем на заводе, мы не продаем кольца, мы живем обычной жизнью, и нам не надо лишнего и не нужного. Зачем мы будем его продавать? Кому? Как?

– Я бы научила, но, наверное, действительно, не нужно. Поцелуй за меня Сашку, и не забудь про Ленку.

– Можешь подняться и сама поцеловать.

– Нет, не могу, я пойду.

– Спасибо, что зашла.

Ромка знал, что дальше будет запой, потом ему на работу позвонят из вытрезвителя. Но ему позвонили не скоро и из другого места. Мать было трудно узнать, но с кольцом и серебристыми пуговицами ничего не случилось. Ее нашли рабочие, очищающие реки и каналы. Ромка вернул ее прах в Фонтанку, а потом долго думал, как сказать об этом братьям и сестре, и решил не говорить ничего, пока они сами не спросят.

Близнецы приехали к нему в конце августа, когда вернулись вместе с четой Нежновых из их одноименной деревни в Кингисеппском районе. Петя и Коля еще с первого посещения девять лет назад полюбили это тихое место, где можно было купаться и рыбачить на реке Систе и жить по очереди в трех домах общих родственников дяди Стаси и тети Люси. Вернувшись в Ленинград, они поняли, что мать не появлялась дома по слою пыли на всей мебели.

Когда Ромка увидел на пороге своей комнаты озабоченных и загорелых Петю с Колей, он сразу понял, что их привело и почему так поздно. Он попросил жену поставить чайник, проводил братьев в общую рукомойную, а потом достал из стенного шкафа коробку со свидетельством о кремации и тремя серебристыми пуговицами, которые он попросил срезать на память. Кольцо же так и пошло с ней вместе из воды в огонь и обратно. Маленький Саша с интересом следил за его действиями из своей кроватки. Увидев пуговицы на столе рядом с чайными чашками, близнецы тоже все поняли. Африкановы вообще отличались сообразительностью. Ромка сказал, что одну пуговицу он хотел бы оставить себе на память, а одну передать Ленке, таким образом, на них двоих остается тоже только одна. Коля быстро согласился и спрятал пуговицу в свой карман. А Петя понял, что он отдаст ее Нежнову. Потом Петя предложил Ромке взять из их комнаты все, что он захочет: посуду, книги, фарфоровую русалочку. Но Ромка ответил, что все необходимое у них есть, а лишнее держать негде. Они пили чай с мятными пряниками. «Как в тот самый вечер», – заметил Коля, и Петя с Ромкой поняли, в какой, а Ромкина жена решила, что ей это знать не обязательно. Маленький Саша улыбался. Ему не часто доводилось видеть гостей.

В первые выходные декабря Ромка поехал к Ленке в общежитие. Он боялся себе в этом признаться, но когда матери не стало, особенно после того, как об этом узнали братья, он почувствовал облегчение. Он видел, что близнецы приняли и пережили прошлое, что их настоящее понятно и будущее определено. Теперь ему предстояло беспокоиться только о Ленке. Он знал, что у нее сильный, но скверный характер, что заставить ее что-то сделать невозможно, а остановить очень сложно. Разговаривать с ней серьезно было мучением: она, как и мать, пожимала плечами, смеялась, закатывала глаза, и было совершенно непонятно, о чем она думает и думает ли вообще. При этом мать в трезвом состоянии была хотя бы загадочно-красива, Ленка же выглядела просто маленьким чертиком.

Предупрежденный матерью о том, что Ленка задумала в декабре какую-то авантюру, он ехал, готовясь к бою. Вытянутое двухэтажное здание общежития на пересечении Лиговского проспекта с железнодорожной веткой выглядело кисло и неприветливо, зима началась не мягко, и день не был солнечным. Вахтерша с колючим и хитрым взглядом была похожа на постаревшую Ленку.

– Я пришел к Елене Африкановой.

– Спохватился, что ли?

– Что с ней?

– Ничего, живет.

– Я могу к ней пройти?

– Нет. Сама выйдет, если захочет.

– Я – ее брат, Роман Африканов.

– Да-да, сиди здесь, никого не впускай, сейчас позову.

Ленка появилась через 10 минут, улыбающаяся, в коричневом зимнем пальто, темно-зеленом вязаном берете и валенках с калошами. Ее горб был заметен едва-едва, но все равно вся фигура выглядела нелепой. А лицо, когда она улыбалась, было приятным, дружелюбным и веселым. Она дружески обняла брата, потом взяла его под руку и повела к выходу.

– Почему мы идем на улицу?

– А где еще нам поговорить? У меня же две соседки в комнате, а по коридору всегда кто-то шастает, да и ходить лучше, чем стоять, для разговора-то.

– Там холодно.

– А мы вдоль домов пойдем, тогда ветер не так задувает, на канал не сунемся, а по улице рядом со стенами – почти как дома.

– Я бы не сказал.

– Да ты просто в трамвае замерз, а сейчас пешком разогреешься. Хочешь, я тебе валенки принесу? Нам на работе выдают, там у нас точно колотун. Я могу попросить у кого-нибудь на часик, а?

– Не надо. Пешком разогреюсь. Мать сказала, что ты что-то задумала в декабре?

– А как она?

– Про нее потом. Что задумала?

– Ничего уже. Я передумала.

– Точно?

– Пока да.

– Что еще за «пока»?

– Пока не выучусь на какую-то приличную профессию, чтоб не так легко было выселить из общежития, и вообще, чтобы уважали больше, как тебя.

– Молодец! Ты не хитришь? Зубы мне не заговариваешь?

– Нет. Я уже в вечернюю школу хожу.

– Ого!

– Ну, а ты как? Как малыш?

– Скоро год ему, но он еще не сидит. Это плохо. Погремушку только одной ручкой научился держать, а вторая пока не работает. Ему делают массажи разные, но, может быть, ему будет не так просто, как другим.

– Вы не отчаивайтесь. Сева, мой друг, вообще должен был умереть в детстве, а ничего, живет.

– Мы не отчаиваемся. Мать советовала к тебе обратиться, если у него будут проблемы, чтобы ты научила жить с ними.

– Обращайтесь-обращайтесь, у нас в детском доме с какими только проблемами не жили.

– Теперь про мать, – Ромка остановился – ее больше нет.

Ленка помолчала. Потом проговорила задумчиво:

– Улетела, значит, с утками…Она говорила в нашу последнюю встречу, что собирается. Как же ей это удалось?

Ромка рассказал подробности. Потом они повернули и пошли назад, прижимаясь к тем же домам. Основная часть разговора была окончена. Ромка чувствовал себя как школьник, которого «пронесло» мимо заслуженной и ожидаемой двойки. Но его беспокойство не пропало совсем, а лишь отложилось на время. Он не мог понять, почему вдруг Ленка опять так изменилась, «взялась за ум», собралась учиться. Он не мог быть уверен в тех людях, мотивы поведения которых были ему не ясны.

Ленка родила в конце октября, на два месяца раньше срока. Ребенок ее был в реанимации, сама она после родов тоже попала в больницу. Выйдя оттуда и приехав навестить малыша, она узнала, что у нее прекрасная девочка, названная пока Александрой Сергеевной в честь Пушкина, так как она удивительно смуглая, да и фамилия ее указывает на родство с арапом Петра Великого. Такого поворота событий Ленка не ожидала, она не могла представить, как девочка поплывет на далекий остров к отцу. Но это было вопросом будущего, а на повестке дня стояло пока просто выживание. Впрочем, врачи давали хорошие прогнозы. Ее смуглянка сразу стала всеобщей любимицей. Ленка решила оставить данное ее дочери неизвестно кем имя, тем более что никакого другого имени для девочки у нее все равно в запасе не было. Когда она вернулась в общежитие из больницы, ее еще раз предупредили о том, что место предоставляется только одиноким и работающим людям. Она вернулась на овощебазу и осталась одинокой.

Ромка доехал до Московского вокзала и спустился в метро. В субботний день там было много детей, больше, чем обычно. Ромка разглядывал двухлетнюю девочку в белой кроличьей шубке и цыплячьего цвета шапке из искусственного меха. Она сидела на коленях у совсем молодого отца в очках и с прической «каре», свою меховую шапку отец держал в руках, лежащих на коленях у девочки. Ромка устало улыбнулся. Девочка улыбнулась ему в ответ смущенно, а ее отец – широко и беспечно. «Живут же люди легко!» – подумал Ромка не без зависти. Он вышел из метро на станции «Кировский завод» и повернул к двум новеньким башням, соединенным между собою проходом на уровне 12 этажа и возвышающимся, подобно заводским трубам, над просторным районом сталинской застройки. С неба сыпал мелкий колючий снег и покрывал опавшую бурую листву молодого сквера. Тяжелое чувство предстоящей трудной работы никак не могло покинуть его, несмотря на то, что разговор с Ленкой прошел удачно. Когда Ромка вошел в свою комнату, жены там не оказалось, она готовила на общей кухне. Маленький Саша кряхтел в своей кроватке, пытаясь перевернуться на живот. Ромка помог ему. Саша расплылся в улыбке и начал пробовать встать на четвереньки. Вошла жена.

– После года надо будет оформить инвалидность.

– Да, наверное.

– Ты никогда не думал, почему это произошло?

– Нет.

– А ты подумай.

В говорящем с ним голосе чувствовался надрыв. Ромке захотелось грубо выругаться. Он молчал.

– Это из-за твоих родственников, о которых ты постоянно думаешь, думаешь об их проблемах, и своими мыслями делаешь своего ребенка инвалидом.

Она это говорила, потому что ей было больно смотреть на Сашу, который не может встать на четвереньки в 10 месяцев. Она хотела, чтобы Ромке было больно так же, как и ей, вот и все. Ромка посмотрел на нее тяжелым ненавидящим взглядом. Она поняла, что перестаралась. Саша заплакал. Она принялась судорожно одевать сына, беспомощно-истерично выкрикивая, что надо бежать от отца, калечащего своего ребенка. Ромка сел за стол к ним спиной и закрыл голову руками. Ему очень хотелось предъявить претензию тому, кто сажает в женщин чертей, которые выскакивают из них в совершенно непредсказуемые моменты. Сашин плач какое-то время раздавался на гулком просторе лестничных маршей. Потом стих. Ромка понимал, что, скорее всего, жена поедет к родителям на Обводный канал. По дороге она успокоится и приедет к ним просто в гости, а он приедет чуть позже.

Выждав некоторое время в раздумьях о том, где можно купить пирожные к чаю, Ромка оделся и вышел из общей прихожей на площадку с лифтами. Лестница находилась в стороне, в конце коридора. Африкановы жили на 13 этаже, поэтому поднимались в лифте, но вниз им нравилось спускаться пешком. На лестнице часто кто-то курил, и, выходя, они всегда прислушивались, поскольку им не хотелось сталкиваться с курильщиками. Ромка по привычке сосредоточился на доносящихся с лестницы звуках и различил смех сына и ласковый голос жены. Он постоял немного, послушал и вернулся в комнату совершенно успокоенный, но грустный. Он вдруг понял, что у него почему-то никогда еще не было настоящего друга, с которым можно было бы поговорить обо всем и в любую минуту, и без водки, потому что даже мысли о ней Ромка не переносил. Через несколько минут вошла жена с оживленным и веселым Сашей. С порога она принялась извиняться и уверять, что этого больше не повторится. «Конечно, повторится», – машинально произнес Ромка, продолжая думать о необходимости друга.

Нежнов сжимал отданную ему Петей пуговицу своей левой рукой. В августе 1977 года ему было 56 лет. Он становился сентиментальным и часто не мог сдержать слез во время романтических сцен в кино. Но сейчас он не плакал, он просто думал о том, что если он никогда больше в жизни не разожмет левой ладони, то станет совсем беспомощным, поэтому надо решиться и убрать эту пуговицу куда-то подальше. Он вспоминал, как полтора месяца назад сжимал вместо пуговицы ее кулак – это был первый и последний раз, когда он позволил себе к ней прикоснуться.

Тетя Люся, узнав о смерти Африкановой, вспоминала декабрьский снег 1967 года, который хлестал ее по лицу через открытую форточку, вспоминала, как она выкрутила все ручки газовой плиты, как Нежнов принес ей пальто. А потом они забрали близнецов. И он нашел свое счастье. А она? Что она? Кто она? Чего она хочет? Она перестала думать об этом, едва начав, еще в своей деревне Нежново, в 1946 году, когда ей было 15 лет. Тогда в соседний дом вернулся тот, кого она увидела случайно, в вечерних лучах летнего солнца, держащимся за калитку и замершим. Она тоже замерла на своем крыльце. Оба понимали, что вот сейчас все побегут, будут кричать и радоваться, и сбегутся соседи, и родственники. И все сбежались, а она – нет, потому что он был прекрасен, а она – нет. А через 6 лет ее забрал Нежнов. Это было облегчением. Она устроилась работать уборщицей в магазин Гостиный двор, и вот уже 25 лет как прекрасно справляется со своей работой, и вырастила двух сыновей, чужих, но это еще сложнее. Она была очень строга к себе, но ей не в чем было себя упрекнуть. И только один момент прошлой жизни не давал ей покоя: декабрь 1967 года. Она не испытывала раскаяния, поскольку считала, что все было сделано правильно, но… она не могла понять, почему это не дает ей покоя. То синее платье с серебристыми пуговицами купила она, для Африкановой. Нежнов попросил – она купила, вот и все. Такие красивые платья было не просто достать, а она числилась на очень хорошем счету у дирекции магазина, но воспользовалась этим только один раз.

В понедельник, 5 декабря 1977 года, после тяжело проведенных выходных, но с успокаивающим чувством выполненного долга, Ромка влился в мощный утренний поток рабочих Кировского завода. Он всегда любил эту реку, окунаясь в нее, он забывал о своих проблемах и чувствовал радостное возбуждение от предстоящей работы. Он любил свою работу. Завод выпускал трактор «Кировец», простую, удобную и надежную машину, необходимую стране на всем ее огромном просторе. Ромкиной задачей был поиск путей улучшения системы управления машиной, и он решал свою задачу с азартом и гордостью.

Перед обеденным перерывом Ромку вызвал начальник отдела и представил ему молодого инженера, который завтра должен выйти на работу и которого Ромке предстояло сегодня ввести в курс дела. Им оказался отец девочки в кроличьей шубке. Ромка его сразу узнал, он Ромку – нет. Видимо, он думал о чем-то своем, когда широко и открыто улыбался Ромке в метро. Ромкино разочарование от того, что он не смог перевоспитать свою мать, сделало его немного нелюдимым, а постоянное стремление выполнять любую работу безупречно отнимало силы. Видимо, поэтому он до сих пор не имел друзей. Молодого инженера звали Владимир Петренко. Они подружились сразу. Ромка не мог представить, что это так увлекательно и приятно – дружить. Владимир не имел отвращения к водке, но ради друга в долгих застольных беседах он ставил на стол графин с водой и уменьшенного размера граненые стаканы, купленные им специально к этому графину. Они стали встречаться в доме Владимира при любом удобном случае и говорить обо всем. Петренко жили напротив заводского общежития через линию высоковольтных проводов.

Счастливый человек

Девочка в кроличьей шубке позвонила Роману Александровичу Африканову в понедельник вечером, 4 декабря 2017 года, и сообщила, что утром не стало ее отца. Хорошо, что Сашка был дома, а не гостил у тети Лены. Ромка поставил на стол графин с водой и два стакана и начал рассказывать Сашке все с самого начала, с того, как 40 лет назад он возвращался домой в метро и ему улыбнулся счастливый молодой человек. Он рассказал о том, как этот человек любил свою семью, носил прическу «каре» и полосатые расклешенные книзу брюки, как он приучил Ромку ходить на заводские вечера отдыха с танцами. Потом Ромка вспомнил, как его друг читал стихи Евтушенко на концертах самодеятельности, как он жалел, что не успел съездить в Москву в Театр на Таганке, пока там играл Высоцкий. За вторым графином речь пошла о том, что Володька Петренко вовсе не мечтал проработать всю жизнь на Кировском заводе, хотя происходил из заводской династии. Ромку это удивляло, потому что для Ромки завод был страстью и смыслом жизни, и именно это больше всего привлекало Володьку, который имел много друзей, но Ромку уважал и ценил больше остальных. Ромка и сам это чувствовал, и девочка в кроличьей шубке только что сказала то же самое.

Уже за полночь речь пошла о том, что кто-то может перестраиваться, а кто-то – нет. Вот Володька смог найти свое место вне завода, да, не сразу, но смог. А он – Ромка – нет. Да, он и не хотел, да, Володька называл его костным и говорил, как и мать когда-то, что в одну реку нельзя войти дважды, и что нет уже той реки, которая текла в заводские ворота каждое утро, что остался от нее лишь тонкий ручеек, да и тот скоро пересохнет. Наверное, если бы не материнская прививка, Ромка бы спился. Да, он костный, он не понимает, как можно бросить родного человека, тем более, когда он болен. Завод был для Ромки родным человеком. А вот Володька любил только конкретных людей: жену, детей, друзей, а все остальное было для него не важно. Да, они разные, и у каждого, как говорила мать когда-то, свой кусочек правды, но они были лучшими друзьями. Были… Завтра, послезавтра или через несколько дней он будет прощаться с другом, который не сможет ему ничего ответить, не сможет как раз тогда, когда этот ответ так нужен. Африкановы жили все в той же комнате заводского общежития на 13 этаже, только само общежитие стало называться многоквартирным жилым домом. Ромка смотрел в окно на Володькин дом и плакал. После матери за 40 лет ему не пришлось никого хоронить. Дядя Стася умер в Америке. Все остальные живы, даже родители жены, ставшие старейшими обитателями гигантской, но сильно поредевшей коммуналки на Обводном канале.