Чижик-Пыжик

На ужин в детском доме были сырники со сладкой сметаной – любимое Ленкино блюдо. Она ела с удовольствием, смотрела на счастливого краснеющего Севу и думала, что ее жизнь пока складывается вполне удачно.

Лук

Пол сырого подвала Ново-Рыбинской овощебазы полностью покрывали головки репчатого лука. Их нужно было разделить на гнилые и хорошие. Для хороших были приготовлены деревянные ящики, для гнилых – картонные коробки. Многие луковицы почему-то оказывались сплющенными и почти голыми, без шелухи. В этом случае трудно было понять, в какой ящик их сортировать. Они выглядели жалкими и неприглядными, но гнили на них, казалось, не было. В то же время среди твердых головок в сухой шелухе попадались гнилые изнутри. Не первый день работая на овощебазе, Ленка научилась распознавать их по незаметному серому налету возле остатков корешка. И все-таки Ленка предпочла бы делить лук не на две, а на три категории как минимум, но не она устанавливала здесь порядки. Она была в резиновых сапогах и рабочем халате поверх летнего платья, как и все остальные работницы. Почти у всех головы были обмотаны двойными хлопковыми платками, это защищало волосы от запаха, к которому Ленка никак не могла привыкнуть. Ее постоянно тошнило и часто рвало. Зато она имела угол в общежитии и деньги, которых ей хватало на жизнь.

Год назад она собиралась в медицинский институт, а если не поступит, то в училище, но, перейдя в 10 класс, в очередной раз попала в больницу почти на год. Там у нее пропало желание учиться дальше, и, выйдя, она забрала аттестат об окончании восьмилетки и устроилась работать сортировщицей овощей. Когда Ромка об этом узнал, он сказал, что она может больше не приходить к нему. Сказал от отчаяния. Он видел, что в больнице с Ленкой что-то произошло, что она стала почему-то походить на мать, но не мог ничего ни понять, ни добиться от нее. Он тратил очень много сил на поддержание отношений с матерью и сестрой, между тем у него уже появились жена и маленький сын. Случилось это просто и стремительно. Жена оказалась заботливой, мягкой и красивой, и совсем не похожей ни на мать, ни на Ленку, ни на тетю Люсю. Она была молодым специалистом отдела кадров Кировского завода, куда Ромка повторно пришел после отлично законченного института, чтобы перевестись на новую должность. Он думал о заводе и о своем месте на нем. А она знала всю его биографию и имела природную склонность быть рядом с теми, кто одинок, красив, строен, умен и серьезен. Он заметил ее, и в тот же вечер она случайно оказалась рядом с ним под летним дождем, без зонта, в промокшей блузке. Они просто молча шли к автобусной остановке после пятничной смены. Потом он понравился ее тихим родителям, когда проводил ее в гигантский кишечник девятикомнатной коммуналки на Обводном канале, и они понравились ему своим спокойствием и здравомыслием в центре бурного коммунального безумия. Все сложилось и покатилось в нужную сторону с первой встречи. Теперь они жили в только что отстроенном высотном общежитии завода с пятимесячным сыном, которого назвали Сашей, она – в честь своего недавно умершего дедушки, а он – в честь своей давно спившейся, но еще живой матери. Саша рос улыбчивым и спокойным.

Когда Ленку в очередной раз выполоскало на Нов-Рыбинской овощебазе, ее напарница произнесла как бы между прочим: «А ведь общежитие наше не для семейных!» Ленка в тот момент проверяла луковицу на прочность, сжимая ее в кулаке, и она вдруг выскользнула в сторону говорящей.

– Чокнутая ты. Я тебе помочь могу. Но с чокнутыми лучше не связываться.

– И не связывайся.

– Когда успокоишься, можем поговорить.

Поговорить Ленке очень хотелось, только она не знала, как, о чем и с кем. Была пятница. После работы она решила не возвращаться в общежитие и идти в сторону города пока хватит сил, а там видно будет. Сил у нее всегда было на удивление много. Незаметно для себя прошагала она по Ново-Рыбинской и вышла на Боровую. Ее не пугала перспектива остаться на улице, без дома, без угла, без помощи, она не боялась упреков, стыда, позора, она была бесстрашна и открыта любому будущему. Единственное, что ее беспокоило – она не знала, что с собою делать. Она могла бы бесконечно пробираться сквозь буреломы, карабкаться на каменистые горы, плыть, держась за обломки потерпевшего крушение корабля к неведомым островам… но судьба пока предлагала ей только перебирать лук. Это было обидно, дико и странно. Ленка шла, ни о чем не думая. Попадая в тень, она чувствовала себя скользкой серебристой рыбой с упругим мясистым телом, а выходя на вечернее солнце, превращалась в только что съевшую эту рыбу кошку, млеющую от удовольствия. Она не хотела бы жить так, как жила теперь мама: целыми днями бродя по улицам и разговаривая мысленно с утками, голубями и каменными людьми на фасадах домов, питаясь чем придется и заходя в собственный дом как тень прошлого только глубокой ночью. Вовсе не страшась такой судьбы, она все-таки не хотела бы жить так, сама не зная, почему. Но как она хотела бы жить, она тоже не могла себе ответить. Все стало очень сложным и непонятным с тех пор, как прошлым летом ушел Сева.

Ленка говорила всем, что Сева «ушел в свою жизнь», потому что после слова «семинария» приходилось бы объяснять, что это такое и зачем он туда ушел, а этого никто кроме него самого не знал. Ей тоже хотелось «уйти в свою жизнь», но, в отличие от Севы, она не знала туда дороги. Она и стыдилась своего лучшего друга, потому что считала, что он сошел с ума, и завидовала ему, потому что в своем сумасшествии он был целеустремлен и спокоен. Он не объяснял Ленке своего поступка, а просто сказал, что так будет лучше для всех: для нее, для него и для целого мира. Ленка не поняла, но поверила. Она пообещала не забывать и иногда навещать его, а он пообещал за нее молиться. После такого обещания Ленка хмыкнула и почувствовала пустоту в своей душе на Севином месте. Он угадал ее чувства и сказал: «Это ненадолго». Больше они не виделись. С того разговора прошел год, пустота оставалась неизменной. Иногда Ленке хотелось спросить Севу, сколько же продлится это «ненадолго». Она была обижена на него, потому что всегда считала, что он ее любит, но по поступкам выходило, что нет. Она отчаянно взывала к своему кукловоду в поисках ответа, но он теперь совсем перестал просыпаться. Ленка стала самой обыкновенной советской девушкой в цветастой косынке, перебирающей лук для блага своего народа. И ее бы это радовало, если бы Сева был где-то рядом, как всегда готовый в любую минуту к веселому общению. Она узнала о существовании в городе-герое Ленинграде семинарии, когда Сева сказал ей о своем намерении туда уйти. Она была уверена, что он шутит, что в Советской стране нет и не может быть семинарии, что это слово из унылых книжек умерло вместе с ямщиками и гимназистами. Когда он объяснил ей, что это не так, она почувствовала свое бессилие рядом с гигантской нелепостью, которой представлялась ей и сама семинария, и Севино стремление туда попасть. Она поняла тогда, что праздник детства кончился, уступив место бессмысленным серым будням.

С горя Ленка почти на целый год заболела туберкулезом. В больнице собралась веселая компания больных, они уходили, гуляли по городу, шутили и выпивали. Среди них была необыкновенно красивая девушка, похожая на Ленкину мать: грациозная, гибкая, с длинными пышными волосами, стянутыми на затылке в тугой клубок. Она рассказала Ленке, что с началом навигации в порт пришел корабль с Кубы, что на нем есть кубинские моряки, которые чувствуют себя одинокими в чужой стране, а между тем они – наши друзья, и им надо помогать, к тому же они угощают ромом и бутербродами из сыра с мармеладом. Помогая одиноким кубинцам, Ленка ярко расцветила свои будни и вскоре выздоровела, но узнала, что на память о далеком острове ей остались не только сладкие воспоминания, но и нечто большее, должное стать в конце года материальным. Ленка не делилась этой новостью ни с кем, не видя в том смысла, но сегодня на овощебазе поняла, что скоро все станет для всех очевидным.

На углу Боровой улицы и Обводного канала сутулая скала темного дома вдруг навалилась на Ленку серьезными вопросами: как жить дальше, где, на какие деньги? Всегда интересующий ее вопрос «зачем?» она теперь отмела в сторону, как мусор вдоль поребрика. Бесконечная скучная стена с однообразными грубыми прорезями окон вызывала уныние. Ленке стало интересно испить до дна чашу неприятия этого мрачного уродца, и она вошла под его арку, чтобы осмотреть двор. Он оказался разомкнутым, с выходом на соседнюю улицу и с небольшим холмиком посредине, на вершине которого стояла старая деревянная скамейка возле молодого клена. Со двора дом не был таким мрачным, а с вершины холмика и вовсе казался залитым светом. Сев на скамейку, она поняла, что какой-нибудь угол где-нибудь найдет, а деньги как-нибудь заработает, ведь она уже не маленькая, да и не совсем больная.

Солнце все не пряталось, как будто прилипло к скамейке, и Ленка впервые подумала о том, что же там зреет внутри нее и каким оно будет. Она не могла сказать, хочет ли она ребенка, он появился случайно. Но она очень тепло вспоминала кубинцев: они улыбались ей так открыто и дружелюбно, как ни один знакомый мужчина, они кормили ее, а потом обнимали за плечи так, как, наверное, делают отцы. Никогда раньше Ленка не пила спиртного, брать первую рюмку она боялась, потому что не хотела спиться, как мать. Между тем пьяной матери она никогда еще не видела, только слышала о ней от Ромки. И в ту минуту, когда ей наливали кубинский ром, она подумала, что Ромка, может быть, слегка врет, или сильно преувеличивает, или… уже не важно, что, потому что ром уже внутри, и все хорошо, и кубинцы рядом, добрые и сильные. Ей было с ними весело и интересно, и теперь показалось, что дитя далекого острова будет таким же улыбчивым, смелым, щедрым и загорелым, как подарившие его матросы. Она представила себе мальчика, который вырастет и станет моряком, и поплывет, конечно же, на Кубу, и найдет там своего папу, и скажет ему: «Спасибо тебе за то, что ты помог мне появиться на этот божий свет!»

Неожиданно из-за пышного необъятного облака выплыло Севино лицо. Оно улыбалось и повторяло: «Божий свет, Божий свет…». Ленка попыталась подобрать этому свету другое прилагательное, перебрала и «добрый», и «необыкновенный», и «загадочный», и «ласковый», и «удивительный», и «непостижимый» – все было то, но не имело полноты. Ленка удивилась тому, что кроме как словом «божий», она не может описать этот свет коротко и емко. И тогда она немного смягчила свое отношение к Севиному поступку, решив, что, может быть, он ищет не Бога, что само по себе очень глупо, а кого-то, кто знает об этом свете больше, чем мы, кого-то очень умного и большого, которому можно сесть на ладонь и сказать в лицо: «Спасибо!», и уснуть, спокойно и безмятежно. А потом она вспомнила сочетание «белый свет». Оно нравилось ей больше, чем «божий свет», в котором чувствовалось что-то старинное и нелепое. Она обрадовалась, что вспомнила это простое сочетание и удивилась, как она могла его запамятовать. Но образ любящего всезнающего великана с надежной трудовой ладонью, уходящей ввысь густой бородой и взглядом сквозь небеса остался с ней. Ленка подумала, что было бы неплохо сейчас вдруг случайно встретить Севу. Она поднялась со скамейки и пошла дальше по Боровой улице. Если бы она знала, где находится его семинария, она бы отправилась туда. Но год назад она об этом не спросила, а он не сказал.

Между тем Сева тоже думал, что было бы неплохо сейчас встретить Ленку. И шел по улице Марата. Год назад он знал одно: он любит Ленку, но не так, как советский парень должен любить подругу, а как-то иначе, он не понимал, как. У него никого не было, кроме Ленки. Он никого не знал и не хотел знать, потому что опасался всех остальных людей. Только Ленка была для него живой, родной и понятной, и оживляла своим присутствием все вокруг. Без нее он чувствовал себя будто среди говорящих манекенов. Он понимал, что это не правильно, что он ей ничего не может дать, что дает только она, а так не должно быть. Ему хотелось куда-то уйти, чтобы во всем этом разобраться, чтобы понять, кто он такой, что значит – человек, и как надо любить. Он мечтал уйти в поле или в лес, так, чтобы голову накрывал голубой купол неба, а дыхание улетало бы в бесконечность. Он пытался ощутить себя живым в живом мире, но ему это плохо удавалось.

Учился Сева слабо, но старательно, при этом имел хилое здоровье. Считалось, что лучше всего ему поступать в техникум на бухгалтера после 10 класса. Его это вполне устраивало: почему бы и не бухгалтер? Главное – все решено, и не надо ни о чем беспокоиться. Но то, что он живет среди манекенов и знает только одного живого человека, не давало ему покоя. Начав однажды отыскивать и складывать в рифмующиеся строчки важные для себя слова, Сева почувствовал пьянящую прелесть этого занятия, но кроме первого опыта, где упоминался запах кислой капусты на лестнице, ничего достойного запоминания Сева так и не сочинил.

В конце апреля 1976 года, когда Сева последний год жил в Мартышкино перед планируемым поступлением в экономический техникум, в ночь с пятницы на субботу он дежурил по младшей спальне – помогал нянечке, похожей на уточку, укладывать спать малышей. Эта нянечка была единственной, кто разрешал детям брать с собой в постели игрушки, за что дети ее нежно любили и в благодарность засыпали быстро. Дежурить в ее смену не составляло труда. Среди игрушек были всеобщие любимцы, поэтому нянечка-уточка строго следила за тем, чтобы все спали с ними по очереди. Среди любимцев выделялась большая и почему-то белая, довольно замусоленная, обезьяна с желтыми лапами, ушами, мордочкой и хвостом, она была королевой всех игрушек, а самыми мелкими ее подданными числились четыре маленьких красных пластмассовых крокодила. Когда обезьяна сердилась, она била их своей могучей желтой лапой по красным хвостам, и они разлетались в разные стороны. Дети любили эту игру, а все взрослые, кроме нянечки-уточки, за нее ругали и называли ее безобразием. Так было и в Севином детстве, и теперь, когда он топтался на пороге взросления в слепых поисках жизни на Земле.

«Я, Уткина Мария Дмитриевна, забираю воспитанника Агалакова Всеволода с 24 по 25 апреля к себе в гости, с тем, чтобы свет повидал, ручаюсь и т.д.», – выписывала нянечка аккуратным почерком на сером листочке в клеточку в то время, пока дети засыпали в обнимку с игрушками под Севиным присмотром. Она давно хотела это сделать, но не решалась. А теперь до его отъезда оставалось всего два месяца, надо успеть. Зачем ей нужно было приглашать к себе в гости Севу и показывать ему белый свет, она не знала. Ей было жаль этого тихого мальчика, вот и все.

По воскресеньям нянечка ездила на электричке в церковь, так она привыкла, так делал ее отец, бывший священник и бухгалтер при советской власти. В церкви работал его друг юности. Они не молились, но отец заставил дочь в свое время выучить три молитвы, две большие и трудные, а одну легкую и приятную, хотя тоже малопонятную. «Символ веры» и «Отче наш…» со временем забылись, а «Богородицу» Мария Дмитриевна зачем-то решила запомнить и повторять время от времени. Она не имела склонности анализировать ни свои, ни чужие поступки, и все происходящее всегда казалось ей немного удивительным. В церкви она обычно крестилась перед распятием и мысленно просила советскую власть не мучить никогда людей так, как мучили бедного Христа римские наместники. А «Богородицу» она читала дома перед окошком, вслух, посылая слова утреннему небу.

Визит к нянечке действительно открыл Севе белый свет, и молитва в солнечных лучах стала апофеозом этого открытия. А началось все с субботнего вечера. Они легли спать, нянечка в комнате, а Сева на кухне, на раскладушке. Свет был погашен, и в темноте громко тикал будильник. Сева слушал его так, как слушают чарующую музыку, затаив дыхание, боясь пошевелиться. Новый запах, не капусты, не сдобы и не кипяченого молока, а всего вместе, смешанного с каким-то лекарством, свежей постелью и шерстяным одеялом, убеждал его, что жизнь везде примерно одинаковая. Лунный свет, льющийся через верхнюю, не завешенную часть окна, добавлял, что она везде прекрасна, а будильник со знанием дела неустанно вторил: «Это так, так, так…» В шесть часов утра они позавтракали странными, алого цвета яйцами и круглым сладким хлебом, политым чем-то белым, после чего нянечка повернулась к быстро светлеющему окну со словами: «Богородица, дева, радуйся…» Сева сразу понял, что радоваться, действительно, есть чему, ведь только вчера тот же самый кусочек неба, к которому теперь обращалась нянечка, сообщил ему, что жизнь прекрасна. Сева с тихим удовольствием повторил за нянечкой странные слова, а потом они поехали в церковь. Дорогой нянечка говорила Севе про праздник Пасхи, но так тихо, что он ничего не смог разобрать. В церкви торжественно пели, но где находился хор, Сева не понимал. Рядом с ним стояли похожие на нянечку старушки в платочках, крестились и радовались. Сева тоже радовался, раз так здесь принято. После окончания праздника к ним подошел священник и деловито спросил: «Это и есть юноша Всеволод?» Нянечка кивнула. Сева был изумлен тем, что о нем знает человек, говорящий в загадочном месте на непонятном языке с обычными старушками. А через четыре месяца он стал семинаристом. Ему не пришлось ни с кем объясняться, потому что с его хилым здоровьем и слабыми способностями он мало кого интересовал.

Теперь он сворачивал с улицы Марата на Боровую в ничем не обоснованной надежде встретить Ленку. За год учебы в Семинарии он сильно изменился: люди перестали казаться ему манекенами, с каждым днем они становились все роднее и понятнее, как будто все они были Ленкиными братьями и сестрами или родственниками нянечки, с которой он виделся каждую неделю. Себя он ощущал их верным и надежным другом, который однажды обязательно пригодится им, даже если они об этом пока не подозревают. Он шел и думал, что теперь он точно может сказать, что он – не сирота, и никогда им не был, теперь ему есть, чем поделиться с Ленкой, только ее рядом нет. Поскольку Сева тоже шел пешком от самой семинарии, от Александро-Невской лавры, то на Боровой они оба почувствовали усталость. Ленка свернула на улицу Константина Заслонова, чтобы выйти на Лиговский и сесть в какой-нибудь транспорт. То же самое сделал Сева десятью минутами позже. Ленка добралась на трамвае до Московского вокзала, пересела на автобус и поехала по Старо-Невскому. Она не знала, что на конечной точке этого маршрута вероятность встретить Севу была максимальной, она не предполагала, что Лавра – это не только кладбище. Сева ехал за ней следом, уверенный, что очень скоро он обязательно найдет Ленку.

На Лаврском мостике сидело двое нищих. В одной из них Ленка узнала мать. Она предложила ей поехать на Московский вокзал, чтобы вместе поужинать в придорожном кафе и отметить ее 49-ый день рождения, прошедший чуть больше месяца назад. Мать согласилась, она давно не видела Ленку и была рада встрече. Они сели на площади Александра Невского в тот самый автобус, который привез Севу и теперь вышел на кольцо. Несмотря на свое непопулярное в советской стране занятие, мать не была ни оборванной, ни грязной, не была она и голоднее других, потому что близнецы всегда оставляли ей в комнате на столе еду. А раз в месяц – по 10 рублей со своих стипендий. Они оба учились в консерватории по классу скрипки.

В комнате Африкановых на Фонтанке по-прежнему ничего не изменилось, кроме того, что Ромка забрал оттуда свои вещи. Когда это случилось пять лет назад, близнецы предложили занять Ромкин секретер дяде Стасе. К тому времени они уже несколько лет как называли его «папой», но только между собой и в школе. Дядя Стася вел активную родительскую жизнь, поэтому учителя часто говорили: «Передайте папе, попросите папу, принесите записку от папы…» Тетя Люся же всегда оставалась тетей Люсей, ни на что большее она и не претендовала.

С возвращением в дом родной матери, Петя и Коля подумали, что у них теперь сложится большая и дружная семья. Идея мести к тому времени была уже опровергнута жизнью. Но очень скоро выяснилось, что мать появилась не до конца, что она постоянно куда-то исчезает, а их жизнь все так же течет под контролем тети Люси и с помощью дяди Стаси. А потом Ромка увез свои вещи, и в тот вечер Коля за ужином произнес: «Можно бы было в секретер к нам в комнату папины тетрадки положить…» Дядя Стася опустил голову и не мог сдержать улыбки, он знал, что речь о нем, но боялся в это поверить, к тому же для него явилось сюрпризом, что дети знают о существовании «его тетрадок». Освоив нотную грамоту, дядя Стася стал писать музыку, это были маленькие простые пьески, которые он записывал в обычные тетради в клеточку, предварительно разлиновав их. Использовать специальные нотные тетради для своих сочинений дядя Стася стеснялся. Свое занятие он от мальчиков не скрывал, но и не афишировал. Поскольку у него работала только левая рука, почерк был крупным и не ровным, исписанных им тетрадей набралось уже пять штук. Все же этого было маловато для целого секретера, поэтому дядя Стася мотнул головой и сказал, что его тетрадки могут полежать в любом месте, не так уж их много. Но Петя резонно заметил: «Ты будешь жить, и их будет становиться все больше!» В этой фразе дяде Стасе доставляла удовольствие каждая буква, но в особенности первые две: «ты»! Он готов был обнять мальчиков и расцеловать, но стеснялся тети Люси, поэтому просто сказал: «Хорошо!»

В Ленинграде стояли белые ночи и цвел жасмин. В девять вечера на Московском вокзале еще можно было купить пирожки, хотя уже и не горячие. Мама знала, где буфет, и до которого часа он работает, а также, когда и куда отходят поезда, могла даже предположить, с какой платформы. Она любила проводить время на вокзалах.

– Здесь не одиноко и всегда можно с кем-то перекинуться парой фраз. Я хожу сюда, чтобы поговорить с людьми. Главное – точно знать, что ты здесь делаешь и какая у тебя дальнейшая цель. Сейчас мы, например, пришли проводить моего брата и твоего дядю в Свердловск, поезд у него в 22.40. Он приезжал к нам в гости, мы его проводим, а потом надо не забыть позвонить его жене, чтобы встречала.

– Почему нельзя просто поесть пирожки и посмотреть на поезда?

– Потому что у человека должна быть цель, иначе он – бродяга, опасный и разлагающий общество.

– По-моему, это глупо.

– А по-моему, очень умно. Если у человека нет цели, его может занести куда угодно, в том числе в преступность, беззаконие и алкоголизм. А когда по стране начнут бесцельно шататься толпы преступников и алкоголиков – ничего хорошего не жди. Это мысль нашего участкового, и я полагаю, что он весьма неглупый человек.

– Что ж ты тогда не выберешь себе цель?

– Как «не выберешь»? А что я тебе про дядю только что говорила?

– А по-настоящему?

– По-настоящему я планирую по осени улететь с утками в теплые края. Сейчас как раз договариваюсь.

– Возьми меня с собой.

– Тебе еще рано. Как там твой лук?

– Воняет.

– Сочувствую.

– А откуда ты про него знаешь?

– Ромочка сказал. Он очень переживает за тебя, и за меня, да еще и ребеночек у него не совсем здоров: улыбается все время, только врачи опасаются почему-то, что он может не встать на ножки. Но ты не пугайся, с твоим все будет хорошо.

– Уже так заметно?

– Не так, но…

– Не говори Ромке.

– Не скажу. Ему очень тяжело сейчас, если он еще про это узнает, совсем расстроится.

– Не узнает.

– Тебя из общежития не выгонят?

– Нет.

– Если выгонят, приходи домой. Попросим дядю Стасю с его стервой переселиться к мальчикам в большую комнату, а тебе отдать маленькую.

– Нам.

– Вам.

– Я имела в виду с тобой.

– А я имела в виду с ней.

– Это мальчик.

– Кукловод сказал?

– Нет, сама знаю. Я туда не приду. Пусть они там живут, как хотят.

– Я тебя понимаю. В нашей комнате все как прежде, только все равно она чужая. Хорошо, что мальчики этого, кажется, не чувствуют.

– По-моему, они предатели.

– Твой дед воевал и однажды встретил своего соседа-немца среди предателей, и поручился за него, и все остались живы: и дед, и сосед-немец.

– Так он на самом деле был предатель?

– Никто не знает. Папа говорил, что ему было все равно, просто очень захотелось спасти человека, раз подвернулась такая возможность на войне, где все друг друга уничтожают. А они – твои братья. Тебе бы надо радоваться за них, и все.

– Это трудно. Такие голубоглазые ангелочки – и предатели.

– Они никого не предавали, они меня кормят, и деньги дают, и даже улыбаются мне. И вообще – у каждого человека свой кусочек правды.

– Вот это новости! И у Гитлера, может быть?

– У каждого.

– И у тети Люси?

– И у нее.

– И ты ее простила?

– За заявление – да.

– А за что «нет»?

– За дядю Стасю. Она его не любила, зачем же было выходить замуж!

– А почему ты за него не вышла?