Чижик-Пыжик

– А где наши «голубоглазые ангелочки»? – вдруг вспомнила Ленка про близнецов, с удовольствием прокручивая в своей памяти сегодняшнее возвращение с Севой из школы.

– Дома, – проговорила мама, продолжая смотреть в окно.

– Лен, – Ромка пересел на край маминой скамейки и смотрел теперь Ленке прямо в глаза – их взяла тетя Люся, они теперь ее дети, а мама лишена родительских прав, поэтому она не может забрать тебя из детского дома насовсем. Я тоже пока не могу, потому что только учусь и мало зарабатываю…

Ленка постепенно все больше округляла глаза и втягивала в себя губы, делая клоунскую рожицу. Мама взглянула на нее и опять рассмеялась.

– Я ничего не понимаю с вами, бабами! – горько воскликнул Ромка, но тут же осекся, заметив, как странно и заинтересованно посмотрела на него «баба», сидящая через проход.

Тетя Люся хотела и пыталась вернуть домой всех детей, но Ромка имел право отказаться от ее опекунства, которым и воспользовался. Ленку же ей настоятельно рекомендовали «не беспокоить», потому что она нуждалась в особом лечении, и с ней «можно было так замучиться, что обо всем пожалеть, а новой мамаше дай бог с двумя здоровыми справиться, и того за глаза». Тетя Люся сомневалась, колебалась, думала, но, в конце концов, дядя Стася сказал свое слово за более осторожное решение, и Ленка осталась в Мартышкино. Близнецы же вернулись в свою комнату спустя три месяца после того, как покинули ее в сопровождении трех миловидных женщин. За эти три месяца они встретили новый год, получили подарки от деда Мороза и Снегурочки, провели веселые каникулы, и уже привыкли к новому окружению и новой жизни.

Когда им объявили, что их ждет новая мама – они растерялись, а когда увидели тетю Люсю – испугались. Они боялись ее всегда, потому что она была строгой и никогда не улыбалась, потому что она могла делать замечания даже их маме, на которые мама всегда поднимала брови и сжимала губы, ничего не отвечая. Но в детском доме тетя Люся смотрела вокруг себя робко и неуверенно, сидя на краю стула в маленьком кабинете заместителя директора. Рядом с ней стоял тогда дядя Стася и держал ее за плечо. Дядя Стася был такой же, как всегда: спокойный, добрый и грустный. Тети Люсины колени в черных гамашах упирались в боковую перегородку стоявшего рядом письменного стола, ей было неудобно и тесно, она склоняла колени то вправо, то влево, но не садилась вглубь стула, а, наоборот, пересела еще ближе к краю, когда в комнату ввели близнецов. «Давайте убьем дядю Стасю! Зачем дядю Стасю? Лучше саму тетю Люсю!» – в голове Петьки медленно поплыли события трехмесячной давности, волоча за собой простую, твердую и холодную как железо на морозе мысль: они пришли, чтобы он мог отомстить. От сложности предстоящей задачи зашумело в ушах, но Петька успокоил себя тем, что торопиться теперь нечего, можно осмотреться и спокойно обо всем подумать. Кольку мысль о мести не посетила, он испугался так сильно и почувствовал себя таким беспомощным, что готов был зарыдать в голос, чтобы этого не случилось, он сжал кулаки и стиснул зубы. «Ну, чего ж ты, Колюшка, такой злой-то, бери пример с братика, посмотри, какой он спокойный. А ты чего ж кулачки-то сжимаешь, разве кто тебя обижает?» – очень пышная и мягкая воспитательница, успевшая уже привязаться к новым детям, гладила Колю по белокурым кудрям. От этого хотелось рыдать еще больше, и он топнул ногой. Строгая, но улыбчивая заместитель директора попросила пышную воспитательницу принести вещи близнецов.

– Коля, Петя, мы хотим, чтобы вы вернулись домой. Вы пойдете учиться в свою прежнюю школу, а мы с тетей Люсей будем вам помогать. – Дядя Стася вытер пот со лба.

– Угу – протянул Петька.

– Угу – эхом повторил Колька, испытав облегчение от того, что сердобольная воспитательница ушла.

Тетя Люся молчала до самого дома. Когда за новой семьей закрылась старая входная дверь и лампа осветила родной коридор, новая мама произнесла старым строгим голосом: «Раздевайтесь, мойте руки и садитесь есть». «У нас сегодня праздничный ужин», – с улыбкой добавил дядя Стася совершенно неожиданную фразу. И ужин действительно оказался праздничным. Тетя Люся не знала гастрономических предпочтений своих новоявленных сыновей, но очень хотела им угодить. Поэтому она приготовила все, что смогла, из всего, что у нее было. На Петю и Колю это произвело хорошее впечатление. Не зная, как себя вести и что говорить, они просто молча и с удовольствием ели. Тетя Люся торжествовала свою первую скромную победу в мучительном по ее представлениям бою за сердца двух самых милых детей своей странной соседки.

– Ушлая баба! – поделилась своими наблюдениями мягкая воспитательница близнецов со своей начальницей, когда осталась один на один с ней в кабинете – мамашку засадила, а детишек прибрала.

– Не так уж много радости чужих детей воспитывать, – осторожно ответила начальница.

– Таких – много! Да и своих у нее нет. Ушлая баба, не прозевала счастья! И мужик у нее что надо – тихий, покладистый. Одно слово – ушлая!

Петя и Коля – дети тети Люси – это не укладывалось у Ленки в голове. Но она уже привыкла к тому, что голова ее, видимо, слишком маленькая, а укладывать в нее приходится многое, она уже обзавелась навыками такого укладывания, и успешно ими пользовалась, поэтому сейчас она опять смеялась вместе с мамой, а когда Ромка назвал их бабами, они обе прыснули еще сильнее. Ромка покраснел, но ничего больше не сказал.

– А как же мы теперь будем все вместе жить? – протянула Ленка, когда они с мамой отсмеялись.

– Лен, ты не слышишь меня? Мы не будем все вместе жить. Я живу в общежитии, мама – в нашей комнате, а близнецы – с тетей Люсей.

– Я не живу в той комнате, – тихо проговорила мама.

– А где?

– Так, везде помаленьку, – мама театрально покрутила кистью в воздухе и опять обратилась к окну с весенним снегом. Он постоянно менялся: то валил крупными белыми хлопьями, прилипая к стеклу, то падал мелкими зернышками, то моросил дождем.

– А здесь уютно, – сказала Ленка, чтобы сменить тему.

– Под крышей за окном везде уютно, зато там – свобода, – ответила ей мама.

Дома за четыре с половиной года многое изменилось. Комната тети Люси и дяди Стаси была маленькой, десятиметровой. В ней помещались всегда разложенный диван, светлый шкаф с закругленными углами и такая же светлая тумба с радиоприемником. У дивана стоял маленький самодельный журнальный столик, за которым тетя Люся с дядей Стасей пили чай, покрывая шершавую фанерную столешницу льняной клетчатой салфеткой. Ели они на кухне. Около шкафа, в ведре, обернутом газетами, росло домашнее дерево с твердыми овальными темно-зелеными листьями.

Когда детей Африкановой забрали по детским домам, их комната осталась открытой. Это был просторный зал огромной дореволюционной квартиры с камином и лепной розеткой на потолке. Когда-то Африкановым принадлежала вся квартира из семи комнат, но Ленкин дедушка вовремя сделал перепланировку и отдал государству под коммунальное жилье пятикомнатную квартиру, оставив себе изолированную двухкомнатную.

Африкановы не эвакуировались в блокаду, из троих их детей выжила только Александра, Ленкина мама. В сорок пятом году ей было 17 лет. Родителей она потеряла одного за другим уже после победы, ее отец, благополучно вернувшись с фронта, умер в сентябре сорок шестого, а мать последовала за ним в ноябре. Александра осталась одна.

В январе сорок седьмого года к ней в квартиру подселили Станислава Нежнова, фронтовика из деревни Нежново Кингисеппского района Ленинградской области. Ему было тогда двадцать шесть лет, после ранения у него была частично парализована правая сторона, поэтому выжить в городе казалось ему проще, чем в деревне, где у него тоже никого из близких родственников не осталось. К тому же он мечтал учиться музыке еще со школьных лет. Стремясь приблизиться к своей мечте, он устроился работать смотрителем аппаратуры в музыкальный отдел Публичной библиотеки. Своей соседки, Александры Африкановой, Станислав Нежнов очень стеснялся. Он находил ее невообразимо прекрасной, но предпочел бы встречаться с ней в библиотеке, а не на кухне. Жить новый сосед старался незаметно. Но Александра его замечала, показывала ему, что замечает, и делала так, чтобы он не мог не замечать ее. Это мучило Станислава до отчаяния в течение пяти лет. В конце концов, он уехал в свою деревню и привез оттуда девушку, свою дальнюю родственницу Людмилу, тоже Нежнову, женился на ней и устроил ее работать уборщицей в магазин Гостиный двор. А через год, в ноябре пятьдесят третьего, у Александры родился сын Ромка. У Нежновых же детей не было, до тех пор, пока они не взяли под опеку Петю и Колю Африкановых.

– Что значит «там – свобода»? – спросил Ромка после своих раздумий над этими словами.

– Не знаю… – мама привычно вскинула брови и повела плечами.

– Не правда. Ты говорила не просто так, – настаивал Ромка.

– Зачем тебе?

– Хочу тебя понять.

– О! Лучше – не надо. Никакой пользы тебе от этого не будет.

– А тебе?

– А мне уже никакой пользы и не надо. Вот только Елене – мама опять взялась за мокрые варежки – Елене твое понимание может понадобиться.

– А Пете с Колей?

– А у них все будет хорошо, я уверена.

– Почему?

– Потому что дядя Стася – хороший человек.

– Откуда ты знаешь?

– От одного знакомого верблюда, – мама сунула свою правую руку в Ленкину варежку и изображала ею говорящий рот.

– Почему ты такая несерьезная? – безнадежно проговорил Ромка.

– Потому что я – дурная баба, – ответила говорящая варежка, и Ленка с мамой опять засмеялись, только уже тише и мягче.

Дома за четыре с половиной года многое изменилось. Тетя Люся с дядей Стасей отремонтировали кухню: починили духовку, побелили потолок, выкрасили стены в новый, светло-желтый цвет, повесили новые шторы, очень красивые, с большими букетами ландышей на голубом фоне, такими большими, каких не бывает в жизни. Стены коридора тоже были выкрашены заново, той же краской, что и кухонные, а по верхнему краю, где краска заканчивалась и начиналась штукатурка, шел нанесенный с помощью трафарета тонкий коричневый узор.

Когда на Петю и Колю Африкановых было оформлено опекунство, их опекунам выдали ордер на большую комнату, с тем, чтобы маленькую заняла по возвращении их прежняя мать. Нежновы ордер взяли, но большую комнату занимать не стали. Дядя Стася сказал жене, что не сделает этого, даже если ему будет совсем негде жить. Он поменял разбитое Ленкой стекло и подклеил выскакивающие паркетины у порога. Тетя Люся каждую пятницу мыла в комнате пол и вытирала пыль, перед новым годом и в середине лета стирала все покрывала, шторы и скатерть, перед пасхой мыла окна. Два раза в неделю она поливала три куста белой герани и обрезала у них засохшие листья, один раз, когда цветы начали чахнуть, она позволила себе их пересадить в более просторные горшки. Больше Нежновы ни к чему не прикасались. В комнате хозяйничали близнецы. Они спали то на своей кровати, то на Ромкином диване, то на диване мамы и Ленки. Уроки же делали всегда за большим круглым столом, оставляя Ромкин секретер в неприкосновенности.

Учились близнецы хорошо, как и всегда все Африкановы. Кроме того, они играли на скрипках. Это требовало большого труда, но они были на него способны. Раньше им помогала мама. Теперь эту роль взял на себя дядя Стася. Тетя Люся хотела освободить детей от музыкальной школы, но дядя Стася настоял на том, чтобы они продолжили занятия, втайне ликуя и надеясь удовлетворить свою любовь и интерес к музыке, которые не угасали в нем никогда, и которыми он ни с кем и никогда не делился. Поначалу дети обучали дядю Стасю, и их это забавляло. Он не мог обучиться игре, так как его правая рука не работала, но он имел прекрасный слух, который еще более развивался благодаря этим занятиям, к тому же он научился читать ноты. Со временем занятия музыкой роднили их все больше, и Петька никак не мог понять, как же он будет осуществлять месть, для которой судьба вернула его в этот дом. Тетя Люся, хоть и считала музыкальные занятия излишеством, контролировала успеваемость по ним так же жестко, как и по школьным предметам. Дети боялись ее суровых глаз, и им приходилось учиться лучше, чем при родной матери.

– А в тюрьме страшно? – решилась, наконец, Ленка задать вопрос, который волновал ее больше всего.

– Нет. Что там может быть страшного: такие же люди, как и везде.

– Тебя там не обижали?

– Нет.

– А кушать давали?

– Да.

– А тебя насовсем отпустили?

– Нет. На пару деньков, с тобой повидаться.

Ромка с шумом вздохнул и принялся говорить медленно, с расстановкой, внимательно глядя Ленке в глаза:

– Маму отпустили насовсем, еще летом, но ты тогда была в больнице, потом в санатории, когда ты вернулась в детский дом – мы за тобой приехали, но мама лишена родительских прав, поэтому не может взять…

– Да слышала я это! – перебила его Ленка. В этот момент объявили станцию «Лигово». Ромке захотелось выскочить, дождаться следующего поезда и уехать в свое общежитие. Пусть они вместе смеются над серьезными вещами и перебивают друг друга, пусть думают о своей жизни и друг о друге что хотят, только пусть оставят его в покое и не пристают с вопросом: как дальше жить и что со всем этим делать? Но беда состояла в том, что никто и не приставал, будто бы все находили нормальным то, что Ленка живет в детском доме, близнецы – с тетей Люсей, а мать – на улице, и каждый день пьяная, при этом. Все как-то не имели ничего против, даже Ленка, которая только что обо всем узнала, так спокойно едет у окошка в теплом вагоне, шутит, смеется и грубит ему, который один мучается и страдает. «Зачем ты родила меня старшим?» – хотел сказать Ромка, но промолчал. «Зачем ты вообще меня родила?» – всплыл из какой-то неведомой глубины другой вопрос, но его Ромка быстро постарался отправить обратно.

На Балтийском вокзале сильно пахло пирожками. Для Ленки это был запах свободы. Ей вдруг очень захотелось не возвращаться больше в детский дом, забыть обо всем и окунуться в прежнюю жизнь с красивой молодой мамой, веселыми близнецами и серьезным старшим братом.

– А вот если я сбегу… – начала Ленка, пытаясь на ходу своим хитрым прищуром поймать Ромкин взгляд. Ромка резко развернулся лицом к Ленке и встал перед ней, преграждая путь. Его лицо было страшным. Ленка не понимала, что произошло, но стояла перед братом и боялась его. И это было совершенно новое для нее ощущение. Никогда раньше она не боялась никого, включая врачей, не раз подвергавших ее мучительным процедурам. Ромка чувствовал себя в этот момент центром мира, у него кружилась голова, и пот выступал на лбу. Его правая рука машинально расстегнула пальто, а левая схватилась за бляху ремня на брюках.

– Если ты сбежишь, я тебя достану из-под земли и высеку вот этим ремнем. Я вы-се-ку тебя. Это не шутка.

Ленка опустила глаза. Ромка застегнул пальто. Он не думал о том, что говорит. Слова произносились сами собой. Он думал только о том, что с него хватит слоняющейся по городу матери и шатающегося по стране неизвестного отца. Он должен положить конец этому расползающемуся бродяжничеству.

– Можно тогда мне пирожок? – покорно прошептала Ленка.

– Дома будешь есть, – отрезал Ромка. Ленка взяла под руку маму.

– Надо было просто попросить пирожок, без разговоров про «сбегу», – посоветовала мама.

– Уже поняла.

– У меня нет денег, я теперь ничего не могу тебе купить.

– Давно поняла.

– Обижаешься на него?

– Нет.

– Почему?

– Я не маленькая.

– А на меня?

– Что на тебя?

– Обижаешься?

– Нет.

– Почему?

Ромка обернулся:

– Потому что она не маленькая.

– Слушайся Рому, он и сам в люди выползет, и тебя вытащит. Слушайся его, он – сильный, он – правильный. Он – наша гордость.

– А я?

– А ты – как я. Не пей никогда. Если полюбишь кого-то – выходи за него замуж, как угодно. А если не выйдешь – забывай сразу и навсегда.

– Это-то тут при чем?

– Так просто, пока помню.

– А ты пьешь теперь?

– Да.

– Зачем? Можно же не пить.

– Нельзя.

– Почему?

– По щучьему велению.

– А ты не слушай какую-то там щуку.

– Не могу, она хищна, с острыми зубами, и она меня уже съела.

– Зачем же ты ей отдалась?

– От тоски.

– А мы?

– А мы должны учиться и работать, – опять обернулся на ходу Ромка.

– Он – как Ленин. Иди за ним, не пропадешь.

– Я иду, – и Ленка пошла след в след по свежему мокрому снегу.

На станции «Гостиный двор» они вышли из метро, и пошли к дому по Невскому проспекту. На мосту между конями Ленка посмотрела на давно забытую воду Фонтанки. «Льдин нет, и уток нет… и нас нет» – на секунду ей показалось, что неплохо было бы нырнуть с моста и раствориться в серой реке.

«В квартире сделан ремонт, но в нашей комнате почти все по-прежнему, только она теперь как бы и не наша. Мы будем там пить чай и разговаривать, вместе с тетей Люсей и дядей Стасей. Может быть, потом они нас оставят одних, а может – нет. В любом случае веди себя прилично», – Ромка шел и говорил нервно, но уверенно. Ленка смотрела ему в спину колючим презрительным взглядом. Она его возненавидела на этом мосту. Возненавидела за то, что он не дает ей остаться один на один с мамой и вдоволь насмеяться, за то, что он говорит слова, которые она не хочет слышать и за то, что он тащит ее туда, где она теперь уже не хочет быть. «Он сильный, но и я не слабая, – подумала Ленка, а вслух сказала – отвезите меня обратно в детский дом, сейчас же! Я вас не просила меня забирать!» Она приготовилась встретить Ромкин взгляд боевым блеском своих глаз, но Ромка не обернулся, продолжая шагать, будто бы ничего не слыша. Мама присела перед ней на корточки, обняла за пояс, но не удержала равновесие на скользких камнях, и они вместе упали. «Я сегодня второй раз валяюсь на земле», – проговорила Ленка, не торопясь вставать. «Это не земля, а мост», – ответила мама смеясь. Было четыре часа дня, Невский не пустовал, но им казалось, что они одни, и это было приятно обеим. Ромка протянул маме руку, вставая, она поняла, что он еле сдерживает гнев, раздувая ноздри, как в детстве. Она быстро оправилась и беспечно проговорила: «Подумаешь! Ну, упали! А лежащий на земле – тоже человек!» «Это не земля, а мост!» – Ромка смотрел на маму и понимал, что ее красота и грациозность никуда не делись, но сквозь них проступает уродливое и бесформенное несчастье, которое невозможно взять и отделить от нее, отодрать, отскоблить, уничтожить, оно с ней срослось и уродует ее с каждым днем все больше. Потом он посмотрел на Ленку, на ее горбик, жесткую неровную челку и нежную белую ладонь, скользящую по чугунным перилам. Ладонь была красива, и Ромка успокоился хотя бы этим.

Близнецам исполнилось по тринадцать лет. Они были все так же белокуры и голубоглазы. Им бы очень пошла фамилия Нежновы, но они остались Африкановыми. Это тайно и глубоко печалило дядю Стасю. Он их любил и вкладывал в них все, что имел: заботу, ласку и труд. Он читал их школьные учебники, делал вместе с ними уроки и был в курсе почти всей их жизни. Но главное – он занимался с ними музыкой, он делал их скрипачами, и это поднимало его над городом и кружило по небу как осенний листочек. Ему было смешно и щекотно внутри от этого чувства, и он стал часто улыбаться. Тетя Люся тоже изменилась. Она осталась такой же строгой, как и была, но временами как бы впадала в спячку. Стоя на остановке, или в очереди, она расслаблялась и представляла себя спокойной, свободной и довольной кошкой. Ее грубоватое лицо становилось задумчивым, а угловатая фигура обвисала. Ей бывало хорошо в эти минуты, но она стыдилась позволять себе такое расслабление часто. Ей казалось, что эта тайная игра в кошку может привести ее куда-то в сторону Африкановой, куда-то, где все скользко и непонятно, куда-то, откуда трудно выбраться. Тетя Люся тоже любила близнецов. Проявляла она это через повышенную строгость и легкое, очень скромное двукратное поглаживание их белых кудрей перед завтраком. В эти секунды они обычно неловко косили глазами друг на друга и жалели тетю Люсю, не понимая, почему. Их отношения могли бы стать гармоничными, если бы не месть, на которую братья замахнулись, но не были способны, и если бы не вина, которую тетя Люся чувствовала, но не принимала. Только дядя Стася жил в гармонии с миром. Он был чуть-чуть странноватым, как считали в его деревне Нежново.

Предстоящая встреча всех со всеми беспокоила каждого. Ромка боялся за мать, которая может сорваться и просто уйти в никуда в любую минуту, и за Ленку, которая может выкинуть что угодно. Ленка боялась Ромки, который может теперь быть очень строгим и сильным, и себя, которую она еще не знала. Близнецов волновала первая встреча с Ленкой после долгой разлуки и их неосуществленная месть за мать, и сама мать, которая стала для них какой-то неуловимой. Тетя Люся боялась теперь Африкановой буквально как огня, который не сжирает все вокруг нее только по какой-то своей непонятной прихоти. Дядя Стася трепетал перед встречей с Африкановой ровно столько, сколько и всегда, а сама она боялась теперь всех как призраков. Но все закончилось благополучно. Они сделали то, что по всеобщему мнению должны были сделать: посмотрели друг другу в глаза и разошлись. У Ромки скала упала с плеч, тетя Люся проскочила сквозь огонь, дядя Стася и Африканова вдохнули один глоток воздуха на двоих, а Ленка и близнецы просто улыбались в ожидании возврата к своей жизни последних лет.

Воскресным вечером, по дороге в детский дом, Ленка думала уже о Севе. Она действительно могла его любить или не любить в зависимости от своего желания, как будто у нее внутри был выключатель. «Главное, чтобы до него не добрался кукловод», – тихо проговорила Ленка, анализируя под стук колес электрички свое внутреннее устройство. Теперь она сидела у окна рядом с мамой, прижимаясь к ее руке. Ромка читал. Мама периодически целовала Ленку в макушку.

– Мам, а ты папу любила?

Ромка удивленно посмотрел на Ленку, потом заинтересованно на мать. Ленка спросила это очень просто и довольно громко. Мама молчала, как будто ничего не слышала. Ромка ждал ответа. Ленка задумчиво смотрела в весенние сумерки, но потом вдруг повторила вопрос. Мама произнесла так же просто:

– Какого папу?

– Ну, какого-нибудь. У нас их что, много было?

– Много.

– Кого-нибудь любила?

– Нет.

– Почему? Не хотела?

– Не могла.

– Совсем?

– Совершенно.

– А я вот могу.

– Это пока.

–Что пока?

– Пока маленькая.

– Я не маленькая.

– Ну, значит, ты другая.

– А ты какая?

– Никакая уже.

– Что, прямо совсем ничьего папу не любила?

– Своего любила.

– И он тебя любил?

– А как же!

– Здорово!

Ромка опять опустил голову в книгу.

– А я вот люблю сейчас Севу, потому что у него совсем никого нет, с ним даже никто не играл раньше, все думали, что он странный, а он нормальный, просто скромный. Он меня полюбил, потому что я это первая поняла. Но если он меня разлюбит, то я его забуду.

– Молодец.

– Ты нашего папу тоже так разлюбила?

– Нет, не так. У вас разные отцы и никого из них я не любила.

– А дядю Стасю?

Ромка опять поднял голову.

– А при чем здесь дядя Стася?

– Мам, я когда-то тебе кое-что про себя говорила, помнишь? Ты тогда называла меня Кассандрой малолетней, помнишь?

Мама расплылась в задумчивой улыбке, закивав головой:

– И у тебя все еще летают эти шарики?

– Иногда, но реже.

– И что они тебе сказали?

– Да вот я не очень-то поняла, но что-то про дядю Стасю.

– Давно?

– Вчера.

Ромка закрыл глаза, потом открыл, поставил локти на колени, закрыл ладонями уши и опять принялся читать.

– Ромочка учится в институте, а это очень тяжело. Я вот не училась, а твой дедушка учился, и прадедушка учился.

– Да, я знаю, он был знаменитым географом и изучал северные племена на границе с Китаем.

– Ты все помнишь?

– Конечно.

– И хорошо учишься?

– Нормально.

– Тройки бывают?

– Иногда.

– А в четвертях?

– Нет, конечно! У меня все пятерки, кроме русского.

– Молодец! А что же с русским-то не так?

– Я пишу не аккуратно. Да и не очень-то стараюсь.

– А ты старайся.

– Зачем?

– На всякий случай.

– А ты старалась?

– Я училась на отлично по всем предметам. И еще играла на скрипке. Только потом была война и все такое.

– И твоей скрипкой растопили печку.

– Да.

– Тебе было жалко?

– Жалко у пчелки.

– Почему ты такая?

– Какая?

– Если не хочешь чего-то говорить, ни за что не говоришь.

– Потому что не все можно сказать.

– А раньше ты говорила, что она в печке стонала.

– Это я выдумывала, чтобы вас развлечь.

– Когда мы в следующий раз увидимся?

– В какие-нибудь выходные. Когда Ромочка сможет нам это устроить. Ему Родина доверяет, а мне – нет, и правильно.