Улисс

Цвейт склонил леопольдино ухо, отворачивая краешек резной салфетки вниз под вазу. Порядок. Да, помню. Прекрасная песня. Спящей она пришла к нему.

Невинность под луной. Но, таки, убереглась. Смелы, не видят опасности. Если по имени. Или когда прикоснуться к мокрому. Коляска со звяком. Теперь уж поздно. Она хотела пойти. Вот почему. Женщина. Легко, как удержать море. Да: теперь уж поздно.

– Чудная песня,– сказал Цвейт пропавший Леопольд.– Хорошо её знаю.

Ничего подобного не было в жизни у Ричи Гулдинга.

Он тоже её хорошо знает. Или чувствует. Все долдонит про свою дочку. До того умна, узнаёт своего папочку, говорил Дедалус. А про меня?

Цвейт наискосок поверх соуса видел. Лицо как у конец всему. Прежний шутник Ричи. Нынче лишь затасканные шуточки. Ушами дёргает. Кольцо салфетки в глаз вставляет. Рассылает теперь попрошайные письма со своим сыном. Косоглазый Волтер сэр это я сэр. За беспокойство только я думал дадите ли денег. Извините.

Опять рояль. Звучит лучше, чем я слышал в последний раз. Настроили должно быть.

Опять перестал. Доллард и Коули всё уламывали отнекивающегося певца.

– Давай, Саймон.

– Ну, Саймон же.

– Леди и джентельмены, я глубочайше тронут вашими добрыми увещеваниями.

– Ну, Саймон.

– С деньгами у меня туго, но, если вы одолжите своим вниманием, я восстараюсь вам спеть от поклонного сердца.

У колпака над сэндвичами в занавешивающей тени, Лидия свою бронзу и розу, ледиеву милость, дарила и придерживала: а в прохладе, голубо-зеленоватой от eau de Nil, Мина – бокалам, с двумя её башенками злата.

Арфоаккорды вступления отзвучали. Аккорд протяжный, ждущий, вовлёк далекий голос.

– Когда прелестную увидел я впервые.

Ричи обернулся.

– Голос Сайма Дедалуса,– сказал он.

Встрепенувшись мозгом, пламенея щекой, слушали они, чувствуя как растекается прелестная струйка по коже, конечностям, человечьему сердцу, душе, хребту. Цвейт махнул Пэту, лысому Пэту официанту, тугому на ухо, распахнуть дверь ведущую в бар. Дверь в бар. Вот так. Так хватит. Пэт, прислужник, услужил, обслуживая послушать, ведь он был туг на ухо, у двери.

– Печаль моя, казалось, удалилась.

В затихшем воздухе пел голос им, негромкий, не дождь, не шелест листьев, так не прозвучат ни струны, ни свирель, ни—как там бишь её?—цевница, касаясь их притихшего слуха словами, их притихших сердец, каждое со своей припомнившейся жизнью. Хорошо, до чего хорошо слушать: печаль от них, от каждого, казалось, от обоих удалилась, лишь только как впервые увидали. Когда впервые узрели, пропавшие Ричи, Полди, милую красу, услыхали от той, от кого никак не ждали, её первоё любовномягкое мягколюбовное слово.

Это любовь поёт: давнюю сладкую песнь любви. Цвейт раскрутил медленно эластичную тесёмку со своего пакета. Любви давний сладкий Sonnez la злата. Цвейт окрутил новую петлю вкруг четырёх зубцов вилки, затянул, послабил и окрутил вкруг своих тревожно встревоженных, счетверённо, в октаву, окандалил их враз.

– Надеждой и восторгом полнясь.

У теноров – женщин дюжинами. Повышает их звучность. Бросают цветы к его ногам: когда мы cможем встретиться? У меня просто голова. Он не может петь перед цилиндрами. Враз утратишь ум и толк. Надушилась для него. Какие духи у твоей жены? Я хочу знать. Звя. Стоп. Тук-тук. Как идёт открывать, она непременно посмотрится в зеркало, прихожая. Дома? Как вы? Хорошо. Там? Что? Или? Коробочка пастилы, поцелуйные конфетки. В её сумочке. Да? Руки ощутили роскошные.

Увы! Голос взвился, вздыхая, изменившись: громкий, полный, сияющий, гордый.

– Увы, то грёзой было лишь пустой…

У него и теперь бесподобное звучание. Воздух Корка мягчит их глотки. Придурок! Мог бы иметь море денег. Путает слова. Жену заездил: теперь распевает. Но как знать. Только им двоим. Если его не сломило. По бульвару бодрячком. Руки-ноги у него тоже поют. К выпивке. Нервы на пределе. Не до пения уж. Суп Дженни Линд: левкой, шалфей, сырые яйца, полпинты сливок. Млечные грёзы.

Накачивает нежность: мягко набухая. Во всю всколоколил. Вот это по-нашески. А, дай! На! Биенье, звон, пульсирующе гордый взбух.

Музыка? Слова? Нет: есть что-то ещё за ними.

Цвейт свивал, отвивал, сплетал, расплетал, кивал, откивывал.

Цвейт. Густотягучая патока, тёплая, вкуса утаённости, струясь истекая в музыке, в вожделении, тёмный на вкус поток, вторгающийся. Вникая, внутряя, водляя, вполняя в неё. Вспрыск. Порог разверст вширь. Вспрыск. И восторг и чувство и теплота и. Вспрыск. Выбрызнуть сверх шлюзов несдержимые всплески. Поток, плеск, выток, восторлеск, струевздрог. Вот! Язык любви.

– …луч надежды…

Лучясь. Лидия для Лидвела пискнула едва различимо, так лединно, муза не перепискнула луча надежды.

Это МАРТА. Совпадение. Как раз собирался написать. Песнь Лионела. У тебя такое красивое имя. Не без ошибок. Моя к тебе псулька. Играть на струнах её сердца и на завязках кошелька. Она же. Я назвала тебя неслухом. Но всё же имя: Марта. Как странно. Сегодня.

Вернулся снова голос Лионела, тише, но не слабее. Он снова пел для Ричи, Полди, Лидии, Лидвела, пел также Пэта раскрытому рту, уху ожидающему обслужить. Как увидал впервые он прелестную, как унеслась печаль, казалось, как взгляд, фигура, слово очаровали его, Гулда Лидвела, полонили Пэта Цвейта сердце.

Если б ещё и видеть его лицо. Куда понятней. Отчего парикмахер в салоне Драго всегда смотрит мне на лицо, когда обращаюсь к его лицу в зеркале. Всё же отсюда лучше слушать, чем из бара, хоть и дальше.

– Тот милый взор…

Тот первый вечер, как я впервые увидел её у Мэт Дилон в Теренуре. Она была в жёлтом с чёрным кружевом. Музыкальные стулья. Мы двое последними. Судьба. За нею. Судьба. Круг-другой медленно. Быстрый. Мы вдвоём. Все смотрят. Конец. Она села. Все с завистью. Губы в улыбке. Жёлтые колени.

– Oчаровал мой взгляд...

Пела. Исполнила ОЖИДАНИЕ. Я переворачивал ноты. Голос полный аромата, какими духами твоя сирень. Груди я видел, обе, тугие, трепещущее горло. Увидел я в первый раз. Она меня поблагодарила. Почему меня? Судьба. Испанские глаза. Под одинокой грушей патио, сейчас, в Мадриде, наполовину уже в тени, Долорес девалорес.

На меня. Маня. Ау, заманивая.

Марта! Ах, Марта!

Забыв всю томность, Лионел взывал, в печали, зовом страсти с доминантой любви, обращаясь глубинящимися и всё же восходящими аккордами гармонии. В зове лионеловой одинокости, чтоб узнала и прочувствовала Марта. Ведь лишь её он ждал. Где? Здесь, там, глянь-ка, там, здесь. Всюду, где ни глянь. Где-то.

– Приди утраченная!   Приди любимая!

Один. Любовь одна. Одна надежда. Одно мне утешение. Марта, грудная нота, оборот.

– Приди..!

Взвилась, птаха, стремя свой лёт, быстрый чистый зов, взметнутым серебристым шаром ровно вздымался, ускоряясь, зависая, приди, не иссякай, долгий-долгий вздох вдохнул он долгой жизни, в высях парящий, блистающий высью, пламенеющий высоко, в символической светозарности, высокости, эфирной груди, высокости, высокой беспредельной осиянности, повсюду всё взвиваясь, всё вкруг всего, бесконечностьостьость…

– Ко мне!

Сайпольд!

Вот и всё.

Приди. Бесподобное исполнение. Все захлопали. Она должна. Придти. Ко мне, к нему, к ней и к тебе, мне, нам.

– Браво! Хлопхлоп. Ай, да Саймон! Хлопихлопхлоп. Бис. Хлопахлопхлоп.

Молодчина. Браво, Саймон! Хлопхляпхлоп. Бис, хлобис, говорили, кричали, хлопали все. Бен Доллард, Лидия Даус, Джордж Лидвел, Пэт, Мина, два джентельмена с двумя бокалами, Коули, первый джент с бок и бронзомисс Даус и златомисс Мина. Ухаря Бойлана шикарно карые туфли, поскрипывая по барполу, сказали ранее.

Позвякивая мимо монументов сэра Джона Грея, Горацио одноручкового Нельсона, преподобного отца Теобальда Мэттью, коляскатил, как сказано ранее, как раз теперь. Рысью, распалённый, жарковсидененный. Cloche. Sonnez la. Cloche. Sonnez la. Медленней пошла кобыла вгору у Ротонды, площади Рутланд. Слишком медленна для Бойлана, Ухаря Бойлана, нетерпеливящегося Бойлана, трусца кобылы.

Отзвук аккордов Коули стих, угас в сгустившемся воздухе.

И Ричи Гулдинг выпил своё поверское, и Леопольд Цвейт свой сидр, Лидвел своё гинесскoe, второй джентельмен сказал, они оприходуют два бокала, если она не против. Мисс Кеннеди сулыбила, прибирая, коралловые губы, первому, второму. Она была не против.

– Семь дней в тюрьме,– сказал Бен Доллард,– на воде и хлебе, и ты запоёшь, Саймон, как певчий дрозд.

Лионел Саймон, певец, засмеялся. Отец Боб Коули играл. Мина Кеннеди подала.

Второй джентельмен уплатил. Том Кернан вшествовал; Лидия пришла в восторг, восторг. Но Цвейт безмолвно пел.

Восторженно.

Ричи восторженно дискантил о славном голосе этого молодчика. Он помнил один давний вечер: Сай пел БЫЛ ЧИН И СЛАВА: У Нэда Ламберта было это. Боже милостивый, он за всю жизнь не слыхал такой ноты, он никогда не выводил Что ж ненадёжна доля наша лучше была так чисто, так, Боже, он в жизни не слышал, а ведь любовь не живёт до того звенящим голосом, спроси Ламберта, он тоже тебе скажет.

Гулдинг, с проступившим в его бледности румянцем, сказал м-ру Цвейту с лицом темнее ночи, Сай у Неда Ламберта по Дедалусову почину, пел БЫЛ ЧИН И СЛАВА.

Он, м-р Цвейт, слушал, как он, Ричи Гулдинг, говорил ему, м-ру Цвейту ночи, он, Ричи, слышал его, Сай Дедалуса, исполнявшего БЫЛ ЧИН И СЛАВА в его, Неда Ламберта, заведении.

Шурины: родичи. Мы не общаемся при встрече. Трещина, похоже, в лютне. С ним свысока. Ага. Тем больше он им восторгается. Вечера где Сай пел. Человеческий голос, две шелковистые струнки. Великолепно, куда там всему остальному.

Этот голос был плачем скорби. Теперь потише. Лишь в тиши ощущаешь что слышишь.

Вибрации. Теперь лишь молчащий воздуx.

Цвейт разомкнул скрещенье кистей своих рук и расслабленым пальцем чуть блямкнул по струновидной резинке. Потянул и блямкнул. Гуднуло. Зумнуло. Пока Гулдинг говорил о постановке голоса у Барроклога, пока Том Кернан, возвращаясь вспять в ретроспективной манере аранжировки, обращался к выслушивающему его отцу Коули, который наигрывал вольные вариации, который кивал, играя. Пока большой Бен Доллард обращался к Саймону Дедалусу, прикуривающему, который кивал, куря, который курил.

О, ты – утрата! Вот тема всех песен. Ещё чуть натянул Цвейт свою струну. Таки жёстоко. Дать людям прельстится друг другом: привязаться. Потом оторвать. Смерть. Взрывы. Удар по голове. Брык-и-дух-вон-прямо-в-ад. Жизнь людская. Дигнам. Вуй, как извивался хвост той крысы! Пять монет я дал. Corpus paradisum. Грач картавый: отравы полное беремя. Был и нет. А эти поют. Так и я. И она однажды с. Хватит о ней: надоело. Вот тогда помучится. Иссопливится. Большие испанистые глаза вытаращатся в никуда. Её волнистыельнистыельвистые волосы не причеса: ны.

И всё же чрезмерное счастье приедается. Он натянул ещё, ещё. Счастлив в своём? Блямм. Порвалась.

Позвяк вдоль Дорсет-Стрит.

Мисс Даус отняла свою атласистую руку, упречливо, польщённо.

– И на полстолько не позволяйте себе такого,– сказала она,– пока мы не близкие знакомые.

Джордж Лидвел сказал ей, ей-ей, взаправду: но она не поверила. Первый джентельмен сказал Мине, что это так. Она спросила его, так ли это. Второй бокал сказал ей, что так. Что оно, таки, так.

Мисс Даус, милая Лидия, не поверила: мисс Кеннеди, Мина, не поверила: Джордж Лидвел, нет: Мисс Дау не: первый, первый: джент с бокал: верю, нет, нет: не, мисс Кенне: Лидиявел: бок.

Лучше тут написать. На почте от всех перьев поуродованные огрызки.

Лысый Пэт, по знаку, приблизился. Ручку и чернила. Он отошёл. Подушечку. Он отошёл. Подушечку, чтоб промакнуть. Он слышал, глухой Пэт.

– Да,– сказал м-р Цвейт, потрагивая тесьму тонко.– Уж это точно.

Хватит пары строк. Мой подарок. И вся эта цветущая итальянская музыка. Кто ж написал-то? Зная имя, знаешь лучше. Вынем лист бумаги, конверт: равнодушно.

Очень своеобразная.

– Великолепнейший номер из всей оперы,– сказал Гулдинг.

– Что правда, то правда,– отозвался Цвейт.

Номера и числа. Из них вся музыка, если вдуматься. Два умноженное на два и поделенное пополам будет удвоенная единица. Вибрации: те аккорды. Один плюс два плюс шесть будет семь. Какие хочешь фокусы с числами вытворяй. Всегда выйдет это равно тому, ось симметрии кладбищенская стена. Он не замечает на мне траура. Твердая шкура: всё лишь про свою утробу. Музыматика. А тебе мнится, будто слышишь эфемерность. Ну, а допустим, сказать так: Марта, семь помноженное на девять минус икс будет тридцать пять тысяч. Донельзя плоско. Всё, как раз-таки, в звуках.

К примеру, вот он наигрывает. Импровизирует. Может что-то из любимого, пока не подставишь слова. Тянет прислушаться. Вобрать слухом. Сперва как надо: потом слышишь аккорд чуть не туда: малость теряешься. В мешках и без, по бочкам, через проволочную ограду, бег с препятствиями. Мелодию делает время. Ещё смотря в каком ты настроении. Всё-таки всегда приятно послушать. Кроме гамм, вверх-вниз, девицы разучивают. Две вместе из домов по-соседству. Изобрели бы специальные беззвучные пианино. Blumenfield я ей купил. Ради фамилии. Медленно играла, девочка, когда я вечером пришёл домой, девчушка. Ворота конюшен возле Цецилиа-Стрит. У Милли нет тяги к. Малость странно, потому что мы оба.

Лысый глухой Пэт принёс донельзя плоскую подушечку, чернила. Пэт составил за чернилом донельзя плоскую подушечку. Пэт убрал тарелку, блюдо, нож, вилку. Пэт отошёл.

Это единственный язык, м-р Дедалус сказал Бену. Он слыхал их в детстве в Рингабелла, Кросхейвен, Рингабелла, как пели свои баркароллы. Гавань Квинстауна полна итальянских кораблей. Ходили, знаешь, Бен, в тех землепотрясных шляпах. Пели на голоса. Боже, такая музыка, Бен. Слышал в детстве. Крос Рингабелла хейвенский лунный напев, лункаролла.

Едкую трубку вынув, он приставил щиток ладони к губам, испускавшим лунносветлой ночи зов, чистый сблизи, в отдалении зов ответный.

Вниз по краю своего струбченного НЕЗАВИСИМОГО рыскал вдоль строк Цвейтов глаз для отвода глаз, отыскивая, где ж это я видел. Каллан, Колман, Дигнам Патрик. Ох-охо! Охо-охо! Рассет. Ага! Вот же оно…

Надеюсь он не подсматривает, пронюхливый, как крыса. Он придержал свой развёрнутый НЕЗАВИСИМЫЙ. Так не подглянет. Не забыть писать все е на греческий манер. Цвейт обмакнул, Цве бормотнул: рогой сэр. Милый Генри вывел: Милая Мэди. получил твое письм и цве. Куд к чёрт я полож? В какой-то карм или в друго. Соверш невозм. Подчеркнём невозм. Писать сегодня.

Скучища. Прискучивший Цвейт слегка задробнобубнил, дайте-ка, прикидывающими пальцами по подушечке, что принес Пэт.

Дальше. Понятно о чём я. Нет, исправь это е. Прими мой скромн подар в конвер. И не проси её отве. Выдерживай. Пять Диг. Около двух тут. Пенни чайкам. Илия близ. Семь с Дейви Бирну выходит почти восемь. Скажем, полкроны. Мой скромный подар: почтовым переводом два и шесть. Напиши мне предлинное, ты презираешь? Звяк, есть у тебя? Так возбуждающе. Почему ты назвала меня неслухом? Ты тоже проказница? О, Мэри потеряла булавку от своих. Купить другую. Тот свет, написала она. Не испытывай мое терпенье. Продолжать это. Ты должна верить. Верить. Всё. Верно. Так.

Глупая писанина? Мужья не. Это брак их доводит, супруги. Потому что я ушёл. Предположим. Но как? Ей надо. Поддержать моложавость. Если она прознает. Карточка в моём верхнем. Нет, всего не говорить. Лишняя боль. Если они не видят. Женщина. Источник для жандарм.

Наёмный экипаж номер двадцать четыре, возчик Бартон Джеймс, из номера первого по Хармони-Aвеню, Доннибрук, в котором сидел светлый, молодой джентельмен, стильно одетый в синеиндиговый костюм из саржи, пошитый Джорджем Робертом Месиасом, портным и закройщиком, и в соломеной шляпе, очень нарядной – покупка от Джона Пласто из номера первого по Большой Брунсвик-Стрит, шляпника. А? Этот звяк что пробряцал и прозвякал, мимо лоснящихся трубок Ажендата—мясной Длугача—прорысила галантнозадая кобыла.

– Отвечаешь на объявление?– проницательные глаза Ричи спросили Цвейта.

– Да,– сказал м-р Цвейт.– Городской коммивояжер. Хотя, вряд ли что выйдет.

Цвейт бормотну: аилучшими пожелания. Но Генри написал: меня так радуют. Теперь ты знаешь. Спешу Генри. Греческое е. Надо б добавить пост скрипт. Что это он теперь наигрывает? Импровизное интермеццо. P.S. Тарам там-там. Как ты нак? Ты накажешь меня? Подоткнутая юбка встрёпывается, охлёстывает. Скажи, мне хочется. Знать. И. Конечно, не хотел бы, так не спрашивал бы. Ла ла ла ра. Вставляет туда эти печаль в миноре. Отчего минор – печаль? Подпишем: Г. Они любят грустные концовки. P.P.S. Ла-ла-ла-ри. Мне так сегодня грустно. Ла рам. Так одиноко. Доро.

Он промакнул быстро о подушечку от Пэта. Конвер. Адрес. Перепишем из газеты.

Забормотал: Господам Келлану, Колману и Ко, лимитед. Генри же писал:

Мисс Марте Клифорд

через п.о.

Долфин-Барн Лейн

Дублин.

Промакнуть на том же месте, чтоб он не прочёл. Вот так. Идея для газетного рассказа. Какой-то сыщик читает с промакашки. Платят по гинее за столбец. Мэчем частенько вспоминает хохотунью. Бедная м-с Пурфо. Э. Х.: эх.

Слишком уж поэтично там насчёт грусти. Всё из-за музыки. Звук музыки чарует, сказал Шекспир. Цитаты на любой Божий день. Быть или не быть. Мудрее выждать.

Через розарий Жерарда на Фетер-Лейн шагает он усталосталеглазый. Всё – одна жизнь. Одно тело. Делай! Но делай.

Ну, с этим всё. Ещё наклеить почтовую марку. Почтовое отделение ниже по улице. Пройдусь. Хватит. Я обещал встретиться с ними у Барни Кирнена. Не по мне это. Дом скорби. Пойду. Пэт! Не слышит. Вот жук глухой.

Коляска теперь там возле. Разговор. Разговор. Пэт! Не. Порядочит те салфетки. Немалый путь приходится ему тут пройти за день. Нарисуй ему лицо сзади и получится будто их двое. Хоть бы они там ещё запели. Это меня отвлекает.

Лысый Пэт что озабочен укладкой салфеток. Пэт, тугой на ухо подавальщик. Пэт-подавальщик, что подаёт пока даёшь. Хии хии хии хии. Подавальщик он. Хии хии хии хии. Он подаёт пока даёшь. Пока даёшь, если даёшь, он подаёт, пока даёшь. Хии хии хии хии. Ох! Погоди, пока годен.

Теперь Даус. Даус Лидия. Бронза и роза.

Она великолепно, просто великолепно провела время. И такую миленькую нашла ракушку.

В конец бара к нему она отнесла легко шипчастый покрученый морской рог, чтобы он, Джордж Лидвел, адвокат, мог услышать.

– Послушай,– попросила она его.

Под разогретые джином речи Тома Кернана, аккомпаниатор выплетал музыку, медленно.

Достовернейший факт. Как Волтер Бэпти утратил свой голос. А случилось, сэр, что муж схватил его за горло. Подлец, сказал он, про любовь ты уже отпелся. А как пел, сэр Том. Боб Коули плёл. От теноров женщины без. Коули отставил. Ах, теперь ему слышно, когда поднёс к своему уху. Услышь! Он слышит! Чудесно. Она приставила к своему и сквозь рассыпчатое светлобледное золото вскользнул тот. Услышать.

Тук. Цвейт через дверь бара видел как приставлялась раковина к их ушам. Он слышал тише, чем слышали они, каждый за себя, потом каждая за другого, слышавшего шум волн, гулкий, безгласый плеск.

Бронза подле утомленного злата, сблизи отдалённо, они слушали.

Её ухо тоже ведь раковинка, вон мочка проглядывает. Отдыхала на море. Девушка на пляже. Кожа загорела докрасна. Чтоб загар был коричневатым надо сперва смазаться кольдкремом. Гренок с маслом. О, и не забыть тот лосьён. У неё прыщик у рта. Нехитрая причёска. Волосы заплетаются: ракушки с водорослями. Зачем они прячут свои уши под водоросли волос? А турчанки свои рты, зачем? Пещерка. Посторонним вход запрещён. Входить только по делу.

А море, которое, как им кажется, они слушают. Напев. Галдеж. Кровь тоже. Случается ещё, вода попадёт в уши. Ладно, допустим это море. Корпускуловы острова.

И вправду чудесно. Так отчётливо. Ещё-ка. Джордж Лидвел подержал его шелестанье, слушая: потом отложил, мягко.

– Так о чём говорят буйные волны?– спросил он её, улыбаясь.

Чарующе, волнующе и не отвечая, Лидия Лидвелу улыбнулась.

Тук.

Мимо заведения Ларри О'Рука, возле Ларри, лысого Ларри О', Бойлан накренился, Бойлан свернул.

От покинутой раковины мисс Мина скользнула к бокалу её ожидающему. Нет, она не так уж была одинока, задорно поведала головка мисс Даус м-ру Лидвелу. Прогулки под луной вдоль моря. Нет, не одна. С кем? Она светски ответила: с другом-джентельменом.

Боба Коули мельтешливые в трелях пальцы заиграли вновь. Домовладелец аббату. Недолго. Длинный Джон. Большой Бен. Легко наигрывал он светлый хрусталезвонный менуэт, для гуляющих дам, задорно улыбчивых, и для их кавалеров, дружков-джентельменов. Один: раз, раз, раз: два, раз, три, четыре.

Море, ветер, листва, гром, хляби, коровы мукающие, рынок скота, петухи, куры не поют, змеи шшшшии. Музыка во всём. Дверь у Ратледжа выскрипывает рии. Нет, это шумы. Менуэт из ДОНА ДЖИОВАННИ играет он теперь. Придворные наряды всевозможных видов в покоях замка танцуют. Нищета. Крестьяне снаружи. Зелёные изголодалые лица, обгладывают листья щавеля. Такая красотища. Гляди: глянь, глянь, глянь, глянь, глянь: погляди на нас.

Радость так и ощущается. Я никогда не писал такого. Почему? Моя радость в другом. Но и то, и то – радость. Да, тут должна быть радость. Сам уже факт музыки показывает, что ты. Часто казалось она чем-то расстроена, пока вдруг не запоёт. Тогда ясно.

Чемодан М'Коя. Моя жена и твоя жена. Писклявая кошка. Словно шёлк раздирают. А как заговорит, будто ремни ляскают. Не тянут они на такой диапазон, как у мужчин. И в голосе у них прогал. Наполни меня. Я тепла, темна, раскрыта. Молли в quis est homo: Меркаданте. Я ухом прижался к стене услышать. Требуется женщина по доставке товаров.

Динь звяк придинькал смолк. Дендиво коричневые туфли денди Бойлана в носках с орнаментом небесной сини легко ступили наземь.

О, глянь – вот мы какие! Камерная музыка. На этом можно б скаламбурить. Эта музыка мне часто приходит на ум, когда она садится на. Всё дело в акустике. Журчание. В порожних посудинах всего шумнее. Из-за акустики, резонанс меняется в соответствии, как вес воды равен закону падения воды. Как те рапсодии Листа, венгра цыганоглазого. Жемчуг. Капли. Дождь. Тинь тилинь тень тень тань тань.

Сиссс. Сейчас. Наверно, сейчас. В эту минуту.

Некто постучался в дверь, протарабанил стуком, и тем отбросил он Поля де Кока, стуком громким, стуком гордым, как карракарракарра петушок.

Коккок.

Тук.

– Qui slegno, Бен?– сказал отец Коули.

– Нет, Бен,– взмолился Том Кернан,–сТРИЖЕНОГО ПАРНЯ. Нашу родную, дорийскую!

– Ага, сделай, Бен,– сказал м-р Дедалус.– Для добрых и честных людей.

– Сделай, сделай,– заумоляли они как один.

Пойду. Вот Пэт обратно. Иди. Идёт не задержался. Ко мне. Сколько?

– Какая тональность? Шесть чистых?

– Чистый фа-мажор,– сказал Бен Доллард.

Растопыренные кисти Боба Коули вкогтились в чёрные гулкозвучные аккорды.

Пора идти, князь Цвейт сказал князю Ричи. Нет, сказал Ричи. Да, пора. Где-то перепало. У него загульный вечер. Сколько? Зритслышит губоречь. Один и девять.

Пенни тебе. Вот. Дал ему двупенсовик на чай. Глухой, замотанный. Но может у него жена, семья, ждут, поджидают, когда Пэтик придёт домой. Хи хии хии хии. Глухой погодит, пока они годят.

Но погоди. Но послушай. Тёмные аккорды. Скоророрбные. Низкие в порожнинах тёмных недр земли. Покоящаяся руда. Недромузыка.

Голос тёмного века, нелюбовной, землистой истомы печально вступил, изболело раздался вдали с дремучих гор, зовя добрых и честных людей. Священика ищет он перемолвиться словом.

Тук.

Бен Доллардов голос бочковый барельтон. В своей средне-лучшей форме. Крокотанье бескрайнего болота, где ни луны, ни шевеленья, ни души. Пошёл ещё ниже. Когда-то вёл торговое дело. Помню: смолёные канаты и корабельные фонари. Прогорел на десять тысяч фунтов. Теперь в домике Айвига. Кабинка номер такой-то. Бас из номера первого устроил ему.

Священик дома. Подставной священик. Слуга просит войти. Вошёл, Святой отец.

Крутовзвивы аккордов.

Разори их. Разбей им жизнь. Потом настрой конурки, чтоб было где кончать дни. Болванам. Баю-бай. Подохни, псина. Собачка, сдохни.

Голос предупреждения, извышнего предупреждения поведал им, что юноша вошёл в пустынный зал, поведал, как торжественно отдавался там звук его шагов, поведал им о мрачном покое, о священике сидящем облачённым в исповедальне.

Прямая душа. Теперь малость замызганная. Надеется победить в поэтических рисованых шарадах. Ответьте. И мы вручим вам хрустящую банкноту в пять фунтов. Птица высиживающая яйца в гнезде. Они решили что это выводок последнего барда. Эс пробел Тэ, какое домашнее животное? Тэ тире эр, самый храбрый моряк. Голос у него ещё хорош. Пока ещё отнюдь не евнух, со всеми его причандалами.