Улисс

Бронзовая белизна.

– Разве можно так себя вести?– сказал ей м-р Дедалус и мягенько пожал её руку.– Соблазнять несчастных простаков мужчин.

Мисс Даус атласно выскользила свою руку.

– Ах, ну вас,– она сказала.– Уж такие вы простаки, я так и поверила.

Но он такой.

– Уж я-то точно – да,– призадумался он.– В колыбельке у меня был до того наивный вид, что так и назвали – простак Саймон.

– Вы, небось, были просто пупсик,– отвечала мисс Даус.– И что же доктор прописал на сегодня?

– То самоеаздумывал он,– что вы и сами б себе пожелали. Наверно, побеспокою вас просьбой o капелькe свежей воды на полстакана виски.

Звяк.

– Сию секундочку,–согласилась мисс Даус. С резвой грацией к подзеркаленной золотистости Кантрел и Кочренской Минеральной оборотилась она грациозно, выцедила меру златого виски из хрустального его штофа. Из-за полы своего пиджака м-р Дедалус достал мешочек и трубку. Резво подано!

Высвистнул на мундштуке он пару сиплых флейтонот.

– Ей-боаздумствовал он.– Мне часто хотелось побывать на горах Морна. Там, наверно, сам воздух полон тоника. Но, говорят, если долго грозишься, в конце концов так и сделаешь. Да, да.

Да. Он втиснул пальцами очески её девичьих волос, её русалочьих, в трубку.

Заусеницы. Очески. Раздумье. Безмолвие.

Никто ничего не сказал. Да.

Весело мисс Даус протирала фужер, тралялялякая:

– О, Идолорес, морей восточных королева.

– М-р Лидвел заходил сегодня?

Вошёл Лениен. Вокруг себя присмотрелся Лениен. М-р Цвейт достиг Эссекского моста. Да, м-р Цвейт пересёк мост Эссекский. Мне надо написать Марте. Куплю бумаги у Дейла. Продавщица там вежливая. Цвейт. Старина Цвейт. Синий цвет во ржи.

Он был во время ланча, мисс Даус сказала. Лениен прошёл вперёд.

– М-р Бойлан меня не спрашивал?

Он спросил. Она ответила:

– Мисс Кеннеди, м-р Бойлан не заходил когда я была наверху?

Она спросила. Мисс голос Кеннеди в ответ, вторая чашка чая на весу, взгляд её потуплен в страницу.

– Нет. Его не было.

Мисс потупясь Кеннеди, слышала не глядя, всё читала. Лениен вокруг колпака с сэндвичами обвернул, вкругаля, своё тело вокруг.

– Гняньте-ка! Ктосеньки тутоньки в уголочике?

Ни взгляда Кеннеди ему за старанья, он, всё же, продолжал увертюры. Чтоб где точка – тамочки делать стоп. А читать только чёрненькие: кругляшки это о, а те гнутые – сэ.

Звяк-позвяк извозчичья коляска.

Златодева, она читала и не взглядывала. Ноль внимания. Не замечала, как он читал, без партитуры, басню ей, приплямкивая:

– Лиса вы-стретила жэ-ура-вы-ля. И гэ-о-вы-о-рэ-итт: Сы-унь сы-вой кы-люв мэ-нэ-е вы гэ-ор-лэ-о и вэ-ынньь кы-ость.

Он распевничал зря. Мисс Даус обернулась к своему чаю в сторонке.

Он вздохнул в сторонку.

– Эх, ма! Ох-ти, мне!

Он приветствовал м-ра Дедалуса и получил кивок.

– Поклон от славного сына славному родителю.

– Кто ж это был?– спросил м-р Дедалус.

Лениен благожелательнейше развел руками. Кто?

– Кто был?– спросил он.– Что за вопрос? Стефен, юный бард.

Не выгорело.

М-р Дедалус, славный поединщик, уложил рядом свою сухо набитую трубку.

– Ясно,– сказал он.– Я на долю секунды его не признал. Говорят, он нынче водится с отборнейшей компанией. Недавно видел его?

Он видел.

– Прямо сегодня осушил с ним чашу нектара,– сказал Лениен.– У Мунея en ville и у Мунея sur mer. Он получил пети-мети за труды своей музы.

Он улыбнулся чаеомытым губам бронзы, внимающим губам и глазам.

– Ирландская elite заглядывала ему в рот. Дородный книгочей, Хью МакХью, наиодареннейший писака и редактор Дублина, и тот юнец менестрель с дикого непросыхающего запада, известный под благозвучным прозвищем О'Меден Берк.

После паузы м-р Дедалус поднял свой грог и:

– Представляю, какая там была пошлятина,– сказал он.– Ясно.

Ему ясно. Он выпил.

Устремив взор на далёкое утро в горах. Опустил стакан.

Посмотрев в направленьи дверей салуна.

– Я смотрю вы переставили рояль.

– Сегодня настройщик приходил,– сказала мисс Даус,– настроить к концерту с выпивкой, и я ещё никогда не слыхала такого изысканного пианиста.

– Да ну?

– Разве нет, мисс Кеннеди? Настоящая классика, знаете. И к тому же слепой, бедняга. И двадцати, я уверена, ещё нет.

– Да, ну?– сказал м-р Дедалус.

Он допил и отбрёл.

– Так грустно смотреть на его лицо, – посочувствовала мисс Даус.

Прокляни тебя Господь, сучий выблядок.

Печали её поддинькнул колокольчик едока. В дверь из обеденного зала подошёл лысый Пэт, подошёл всполошённый Пэт, подошёл Пэт, официант из Ормонд-бара. Пиво для обедаюшего. Пиво без резвости она налила.

Нетерпеливясь, Лениен ожидал когда Бойлан, нетерпеливясь, когда призвякает коляской ухарь-парень.

Подняв крышку он (кто?) заглянул в гроб (гроб?) на косой трехсторонник (рояль!) струн. Он нажал (тот самый, что жал её руку умильно), слегка педалируя, тройку клавиш: посмотреть подход войлоковых толстот, услыхать приглушенные удары молоточков.

Два листа глянцевой плотной бумаги, экономятся два конверта, недаром у Виздома Хелиса меня прозвали мудрый Цвейт, у Дейла Генри Цветсон купил. Ты несчастлив в своем доме? Цветок мне в утешение, и булавку – смотри не уколись. Что-то означает, язык цветов. Фиалка это что? Невинность это. Порядочная девушка встречается после мессы. Спасибочки, очень нада. Цвейт озирал плакат на двери, покачиваясь, русалка курит меж красивых волн. Курят и русалки, самые душистые затяжки. Волосы вьются любострастно. Для кого-то из мужчин. Для Рауля.

Он глянул и увидал вдалеке, на Эссекском мосту, залихватскую шляпу катящую на одноосной коляске. Опять. Третий раз. Совпадение.

Звякая на мягких резинах, колесила она от моста к Ормонд-пристани. Упредить. Рвани. Только быстро. В четыре. Уже скоро. Ещё успею.

– Два пенса, сэр,– осмелилась сказать продавщица.

– Ах, да.. я забылся.. извините…

И четыре. В четыре она. Победительно она Цвеизмученному улыбнулась. Цве-таки пойду. Сле обеда. Думаешь ты один такой на свете? Она готова с каждым. Для мужчин.

В дремотной тиши склонялась злато над своей страницей.

Из салуна зов донёсся долго неумолчный. Это камертон настройщика, который он забыл, он сейчас ударил. Зов вновь. Это он теперь вскинут, это он теперь пульсирует. Слышишь? Бьется чисто, чище, мягко, мягче, его звукогудная развилка. Длясь в замирающем зове.

Пэт дал деньги за бутылку шипучего: и, над подносом на колесиках и бутылкой шипучего, перед уходом, пошептался он, лысый и всполошённый, с мисс Даус.

– Померкли звезды в вышине…

Бессловесная песня пропела изнутри, выпевая:

– … утро настает.

Пригоршня птахонот отщебетнулась яркой трелью под чуткими руками. Ярко клавиши все взблескивая, связно, арфаккордно, воззвали к голосу запеть мелодию рассвета, юности, расстающейся любви, утра жизни, любви..

– Жемчужная роса…

Губы Лениена над стойкой шушукнули тихим приманным присвистом.

– Ну, взгляни на меня,– сказал он роза Рима.

Звяк приколесил к бордюру и стих.

Она поднялась и закрыла своё чтение, роза Рима. Рассерженое забытье, роза в грёзах.

– Она сама низко пала или её пихнули?– спросил он у неё.

Она ответила уничтожительно.

– Не задавайте вопросов, так и лжи не услышите.

Как леди, так по-ледивски.

Ухарь Бойлановы шикарные коричневые туфли поскрипывали по полу бара, где ступали. Да, злато вблизи, бронза издали, Лениен услышал и узнал, и приветствовал его:

– Гля, грядет, герой-победитель.

Меж коляской и витриной устало шагая, шёл Цвейт, непобеждённый герой. Может меня увидеть. Сиденье: на нём он сидел: тёплое. Чёрный усталый кот подходил к правоведческой сумке Ричи Гулдинга, вскинутой в приветствии.

– и от тебя я…

– Я слышал ты где-то в этих краях,– сказал Ухарь Бойлан. Он коснулся в честь светлой мисс Кеннеди края своей набекрененной соломы. Она улыбнулась к нему. Но сестра бронза переулыбила её, охорашивая перед ним свои более богатые волосы, грудь и розу.

Бойлан сделал заказ.

– Что тебе? Стакан горького? Стакан горького, пожалуйста, а мне терновый ликёр. Телеграмма пришла?

Нет ещё. В четыре он. Все сказали четыре.

Коуливы красные лопоухи и адамово яблоко у дверей оффиса шерифа. Увильну. Как раз Гулдинг подвернулся. Чего ему надо в Ормонде? Коляска ждёт. Выждем.

Привет. Далеко это? Чего-нибудь поесть. Я как раз тоже. Тут. Что, Ормонд? Самый стоящий в Дублине. Да, ну? Обеденный зал. Засесть там. Видеть и остаться незамеченным. Пожалуй, составлю тебе. Идём. Ричи пошёл впереди. Цвейт последовал за портфелем. Княжий пир.

Мисс Даус потянулась высоко снять графин, протягивая свою обатласеную руку, свой бюст, что вот-вот треснет, до того высоко.

– О! О!– подзуживал Лениен на каждую из потяжек.– О!

Но легко ухватила она добычу и ниспустила, торжествуя.

– Зачем не подрастёшь?– спросил Ухарь Бойлан.

Бронзочка, уделяя из своей бутыли густо-сиропистый ликёр для его губ, стрельнула глазами, пока текло (у него роза в пиджаке: кто дал?), и подсластила голоском:

– Самые лучшие товары в мелкой упаковке.

Вот что сказала она. Точнёхонько влила она тягучесиропный терновый.

– За удачу,– сказал Ухарь Бойлан.

Он выложил широкую монету, монета брязнула.

– Погоди,– сказал Лениен,– я ж тоже…

– Удачи,– пожелал он, подымая свой пенящийся эль.

– Мантия выиграет не запыхавшись,– сказал он.

– Я малость поставил,– сказал Бойлан, подмигивая и выпивая.– Не за себя, знаешь. Для приятного знакомства.

Лениен всё ещё пил и ухмыльнулся своему перекрененному элю и губам мисс Даус, что всё умгумали, не смыкаясь, океанопеснь, губы её траливаляли. Идолорес. Моря Востока.

Часы заурчали. Мисс Кеннеди пошла к ним (цветок: это кто ж дал?), относя чайный поднос. Часы бомнули.

Мисс Даус взяла монету Бойлана, смело стукнула кассовый аппарат. Тот дзенькнул.

Часы бомнули. Белянка Египта пощекотала-поворошила в кассоящике и поумгумкала и протянула на ладони монеты сдачи. Взгляд к Западу. Бом. Для меня.

– Это ж который час?– спросил Ухарь Бойлан.– Четыре?

Часа.

Лениен глазами изголодало на её умгумканье, бюст, угукая, дернул рукав Ухаря Бойлана.

– Послушаем, как время отбивается,– сказал он.

Портфель Гулдинга, Коллиса и Варда вёл Цвейта меж расцвеченных васильками изо ржи столами. Бесцельно выбрал он с кипучей целеустремленностью, лысый Пэт, прислуживая, стол поближе к двери. Быть поближе. В четыре. Забыл он что ли? Или какой-то трюк? Не прийти: подогреть аппетит. Я так не мог. Годить, выжидать. Пэт угодливо погодил.

Искромётная бронзы лазурь глазела на небесную синь Ухаревой бабочки и глаз.

– Ну, давай,– не отставал Лениен.– Тут никого, он ещё не слышал.

– … поспешно к губкам Флоры.

Высоко, высокая нота вторилась в трели, чисто.

Бронздаус, единилась со всей розой, что вздымалась и опадала, ища Ухаря Бойлана цветок и взгляд.

– Ну, пожалста.

Попросил он поверх повторных фраз признания.

– … не в силах я с тобой расстаться.

– Послечки,– мисс Даус маняще посулила.

– Нет, сейчас,– настаивал Лениен.– Sonnezlacloche! Ну, сделай. Тут же ж никого.

Она зыркнула. Скоро. Мисс Кеннеди не услышит. Резкий наклон. Два разгорающихся лица следили за её наклоном.

Заколебавшись аккомпанимент разошёлся с мелодией, нашёл опять утерянный аккорд, и потерял и нашёл, запинаясь.

– Давай! Делай! Sonnez!

Наклонившись, она вздёрнула подол юбки выше колена. Повременила, томя их, всё ещё в наклоне, оттягивая, с горящими глазами.

–Sonnez!

Шлёп. Она вдруг отпустила в ответ Sonnez! свою оттянутую эластичную подвязку смакотёплую по своей смачношлёпной теплообтянутой женской ляжке.

– La cloche!– выкрикнул взрадованный Лениен.– Выучка владельца. Тут без подделок.

Она улыбувернулась надменная (плачь! ну, разве эти мужчины не?), но, легонько отскальзывая, мягко она улыбнулась к Бойлану.

– Вы сама вульгарность,– она, отскальзывая, сказала.

Бойлан глазел, глазел. Поднес к толстым губам свою чарку, высасывая последние жирно-лиловые тягучие капли. Его приворожённые глаза тянулись за её скользящей головкой, что шла вдоль стойки мимо зеркал, проскальзывая у арки для имбирного пива, у поблескивающих фужеров под кларет и рейнское, мимо раковины с шипами, сопровождаясь, отражённая, бронза с бронзой посолнцевее.

Да, бронза сблизи.

– … любимая, прощай!

– Я сваливаю,– Бойлан проговорил с нетерпением.

Он резко отодвинул чарку, ухватил свою сдачу.

– Тормознись чуток,– взмолил Лениен, второпях допивая,– я хотел тебе рассказать. Том Рошфор…

– Горит ясным огнем,– отрезал Ухарь Бойлан на ходу.

Лениен доглотнул уходить.

– Рог вскочил, что ли?– сказал он.– Погоди. Я иду.

Он последовал за торопливо поскрипывающими туфлями, но встал порывисто у порога, приветствующей фигурой, тощий перед грузным.

– Здравствуйте, м-р Доллард.

– А? Здрасьте. Здрасьте,– ответил неясный бас Бена Долларда, на миг отвлекаясь от горестей отца Коули.– Он больше не будет, Боб. Альф Берган потолкует с долговязым. На этот раз воткнём соломинку в ухо этому Иуде Искариотy.

Со вздохом, м-р Дедалус прошёл через салон, поглаживая веко.

– Хохо, уж мы ему,– Бен Доллард выпел переливчасто.– Давай. Саймон, сделай нам музычку, мы слышали рояль.

Лысый Пэт, всполошённый официант, ждал, что закажут пить. Поверскую для Ричи. А Цвейт? Сейчас прикину, чтоб ему дважды не ходить. При его мозолях. Значит, четыре. До чего нагревается это чёрное. Конечно, нервы малость. Рефракция (так, кажется). Дай-ка прикину. Сидр. Да, бутылку сидра.

– Какая там музыка,– сказал м-р Дедалус.– Я просто бренькал, мэн.

– Давай, давай,– покликал Бен Доллард.– Прочь унылые заботы. Иди ближе, Боб.

Он легко ступил, Доллард, осанистые брюки перед ними (держи этого фраера: волоки его) в салун. Он ся плюхнул, Доллард, на стул. Его подагренные пятерни вдарили аккорд. Вдарив, враз прервали.

Лысый Пэт в дверях встретил обесчашенную злато, что возвращалась. Всполошённому, ему нужно было поверского и сидра. Бронза у окна наблюдала, бронза издали.

Забряцал диньк колясочный.

Цвейт слыхал звяк, звучок. И сорвался. Легкий всхлип вздоха. Цвейт выдохнул на безмолвные синецветные цветы. Позвяк. Он отъехал. Звяк. Слышу.

– Любовь и война, Бен,– сказал м-р Дедалус.– Боже, храни старое времечко!

Доблестные глаза мисс Даус, незамеченными, обернулись от занавески: ударенные солнцеблеском. Уехал. Задумчивая (а может?), ударенная (бьющий свет), опустила она штору на скользящем шнуре. Она задумчиво пронесла (почему он так быстро ушёл, когда я?) свою бронзу к бару, где смело встала подле сестры злата, неизысканным контрастом, контрастируя невзысканной неизысканностью, медленно прохладный сумрак, морезелёный, вскальзывал в глубину тени, eau de Nil.

– Бедняга старый Гудвин аккомпанировал в тот вечер,– напомнил им отец Коули.– Он малость не сходился во мнении с коллардовым роялем.

Было.

– А перед тем он крепко подналёг на выпивку. Его бы сам чёрт не остановил. Ерепенистым становился старикан на первой стадии упития.

– Боже, ты помнишь?– Бен грузный Доллард сказал оборачиваясь от наказанных клавиш.– А у меня—японский городовой!– не оказалось свадебного костюма.

Они рассмеялись все трое. На нем не было сваде. Всё трио смеялось. Без свадебного костюма.

– Наш приятель Цвейт очень вовремя тогда подвернулся,– сказал м-р Дедалус.– А где, кстати, моя трубка?

Он отправился обратно в бар к потерявшейся кордовой трубке.

Лысый Пэт пронёс питьё двум обедающим, Ричи и Полди. И отец Коули рассмеялся опять.

– Кажись, я спас тогда положение, Бен.

– Точно, ты,– подтвердил Бен Доллард.– Я даже те узкие брючки помню. Блестящая была идея, Боб.

Отец Коули зарумянился до своих сизо блистающих мочек. Он спас поло. Узкие брю. Блестящая иде.

– Я знал, что мы с ним сговоримся,– сказал он.– Жена его играла на рояле в кофейном дворце по суботам, за какую-то мелочь. И кто это мне дал наводку, что она этим занимается? Помнишь, нам пришлось обрыскать всю Холм-Стрит, чтоб их найти, пока тот малый у Кьога не дал нам номер дома. Помнишь?

Бен помнил, удивляясь своим широким лицом.

– Ей-Богу, у неё там была пропасть роскошных плащей для оперы и всякого такого.

М-р Дедалус прибрёл обратно, трубка в руке.

– Стиль Марион-Сквер. Бальные платья, ей-Богу, и придворные наряды. Он всё-таки отказался взять деньги. Нет? Боже, сколько там треуголок и жилеток, и штанов в обтяжку. Нет?

– Ага, ага,– покивал м-р Дедалус.– У м-с Марион Цвейт найдётся одёжка для любого случая.

Звяк колесил вдоль пристаней. Ухарь раскорячился поверх подскакивающих шин.

Печень и бэкон. Бифштекс и пирог с почками. Точно так, сэр. Всё точно, Пэт.

М-с Марион встретился мне-там-псы-коз. Запах горелого. Поль де Кока. Ничего себе имечко он себе.

– Как бишь её звали? Мягонькая пышечка. Марион..

– Твиди.

– Да. Она жива?

– Ещё как.

– Она была дочерью.

– Дочерью полка.

– Да, ей-бо. Я помню старого барабан-майора.

М-р Дедалус тернул, сычнул, зажёг, пыхнул, душистым клубом затем.

– Ирландка? Не знаю, право. Ирландка она, Саймон?

Пыхк, после стопа, пыхк, крепкий, душистый, потрескивающий.

– Баксинаторный мускул… Что?… чуть заедает…О, да.. Моя ирландка Молли, О.

Он пыхнул пышным пухлым клубом дыма.

– Аж с самой… скалы Гибралтар.

Они грустили в глуби океанской тени, злато возле пивного крана, бронза возле марачино, задумчивы все обе, Мина Кеннеди, Лисмор-Терас, 4, Драмкондра с Идолорес, королевой Долорес, молча.

Пэт подал раскрытые блюда. Леопольд нарезал печенеломтики. Как было сказано, он с удовольствием поедал внутренние органы, желваковатые желудки, молоки жареной трески, тогда как Ричи Гулдинг, Коллис, Вард ел бифштекс и почку, бифштекс, а потом почку, откус за откусом от пирога, ел он, ел Цвейт, ели они, ели. Цвейт с Гулдингом, повенчанные молчанием, ели. Снедь достойная князей.

Вдоль бульвара Бакалавра скокколёсно звякал Ухарь Бойлан, холостяк, по солнцепёку, разгорячясь, кобылий лоснящийся круп рысил, подстёг хлыста, на подпрыжных шинах, враскорячку, вжаросидененный, Бойлан, нетерпеливящийся, яробравый. Рог у тебя что ли? Рог. У тебя? Ха ха рог.

Поверх их голов Доллард взбасил атаку, гудя над взвывами аккордов.

– Когда пылкую душу мою охватит любовь.

Гром Бендушибенджамина прокатился до дрожливых любовнотрепетных стёкол мансарды.

– Про войну! Про войну!– крикнул отец Коули.– Ты ж боец.

– Да, я такой,– Бен Боец засмеялся.– Мне вспомнился твой домовладелец. Кошель или жизнь.

Он перестал. Потряс большущей своей бородой, большущим лицом, над своим ляпом большущим.

– Ты б наверняка порвал той бедной любимой перепонку в ухе,– сказал м-р Дедалус сквозь дымную арому,–с твоим-то органом.

В бородатом щедром смехе Доллард затрясся над клавишами. Порвал бы.

– Не говоря уж про другую перепонку,– добавил отец Коули,– полегче, Бен. Amoroso ma non troppo. Дай-ка я.

Мисс Кеннеди поднесла двум джентельменам по бокалу прохладного портвейна. Сделала реплику. Действительно, сказал первый джентельмен, прекрасная погода.

Они пили прохладный портвейн. Ей известно куда направился лорд-лейтенант? Нет, она не может сказать. Но об этом должно быть в газете. О, пусть она не утруждает себя. Да какой там труд. Она околыхнулась волной распростанной НЕЗАВИСИМОЙ, отыскивая лорд-лейтенант, башенки её волос медледвижась, лорд-лейте. Зряшные хлопоты, сказал первый джентельмен. О, пустяки. А как он смотрел-то. Золото близ бронзы слыхало железа сталь.

– …охватит любовь мне и дела уж нет до завтра.

В печёночной подливе разминал Цвейт мятый картофель. Любовь и войну там кто-то. Знаменитый Бена Долларда. Тот вечер как он прибежал к нам одолжить костюм для концерта. Брюки на нём чуть не лопались. Музыкальные ляжки. Как Молли хохотала, когда он ушёл. Упала на кровать, пищала, брыкалась. Все его причандалы на виду. О, святые в небесах, я кончусь! О, женщины в первом ряду! Ой, я в жизни так не смеялась. Ну, что ж, оттого-то у него этот бочковый барельтон. К примеру евнухи. Интересно, кто за роялем. Отличное туше. Должно быть Коули. Музыкален. Узнаёт ноты на слух. Плохой запах изо рта у бедняги. Перестали.

Мисс Даус располагающе. Леда Даус, поклонилась приглаженному адвокату, Джорджу Лидвелу, джентельмену, входящему. Добрый день. Она дала свою чуть влажную ледивскую, руку его крепкому охвату. Добрый. Да, она вернулась. Опять в старый тарарам.

– Ваши друзья в зале, м-р Лидвел.

Джордж Лидвел, приглаженный, тронутый, держал ледоруку.

Цвейт ел печень как уже говорилось. Здесь хоть чисто. Тот малый у Бартона аж липкий от жира. Никого тут. Гулдинг да я. Чистые столы, цветы, митры из салфеток. Пэт туда-сюда, лысый Пэт. Делать нечего. Самый стоящий в Дубли.

Опять рояль. Это Коули. А как сядет за него, словно единое целое, полное взаимопонимание. Нудные скрипачи скребут смычком и всё косят глазом, а виолончель просто пилят, напоминает зубную боль. Её высокий протяжный зуд. Вечер как мы пошли в ложу. Тромбон, как фонтан от кита в промежутках партии, другие медяшники раскручивают, опорожняют от слюны. А дирижеровы ноги, тоже зрелище – штаны мешком, а дёргаются-то, дёргаются. Правильно, что их прячут.

Звяк колясочно. Дёрг-подёрг.

Только арфа. Прелесный мерцающий золотом отсвет. Девушка прикасается. Такая прелесть. Подлива в самый раз. Золотой корабль. Эрин. Арфа, что разок-другой. Прохладные пальцы. Верх Тёрна, родендродоны. Мы для них арфы. Я. Он. Старый. Молодой.

– Ах, да не могу я, друг,– м-р Дедалус сказал, нерешительно, безразлично.

Напористо.

– Давай, чтоб ты лопнул,– Бен Доллард вырычал.

– M'appari, Саймон,– сказал отец Коули.

Вдоль сцены сделал он несколько шагов, мрачный, высокий, в неловкости, отставив руки. Хрипловато яблоко его горла выхрипнуло слегка. Слегка запел он к пыльному морскому пейзажу на стене: ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ. Мыс, корабль, парус над валами волн. Прощай. Милая девушка, вуаль её вьется по ветру вдоль мыса. Ветер охватывает её.

Коули запел:

– M'appari tutt'amor:   Il mio sguardo l'incontr …

Она машет, не слыша Коули, вуаль вырывается к тому уплывающему, дорогому, к ветру, любви, торопя парус, возвращайся.

– Подхватывай, Саймон.

– Эх, я уж своё отплясал, Бен… Ладно…

М-р Дедалус положил свою трубку на пюпитр возле камертона и, садясь, тронул послушливые клавиши.

– Нет, Саймон,– оборотился отец Коули.– Играй это как в оригинале. Один бемоль.

Клавиши, подчиняясь, взбежали, выговорили, сбились, признались, смешались.

По сцене прошагал отец Коули.

– Ну-ка, Саймон, я тебе подыграю,– сказал он.– Вставай.

Мимо ананасового утёса у Грехема Лемона, мимо Элверова слона звяк прорысил. Бифштекс, почка, печень, смешаны в снедь достойную князей, сидят князья Цвейт и Гулдинг. Князья за явствами подымали и пили поверское и сидр.

Лучшая из мелодий написанных для тенора, сказал Ричи: Sonnambula. Однажды он слушал как её исполнял Джо Маас. А, прям как МакГукин! Да. В своём роде. В стиле мальчиков-певчих. Таким мальчиком был Маас. Мальчик мессы. Лирический тенор, если угодно. Ни в жизнь не забудешь. Нет.

Ласково Цвейт над, без печени, бэконом увидал обтянуто напрягшиеся черты.

Радикулит его. Блестящий глаз по Блейсту: следующим номером программы. Сколько ни вьётся, а платить придётся. Потом на пилюли, диет-хлеб, по гинее за ящик. Немного отсрочит. Как в той песне: в могиле всё равно. Вот именно. Пирог с почками. Сладости к. Не очень-то налегает. Самый стоящий в. Характерно для нег. Поверское. Переборчив в выпивке. В стакане выщербинка, свежая вода Вартри. Из экономии подгребает спички со стоек. Потом растрынькивает соверен на безделушки. А попросишь не даст и фартинга. Поддаст, потом не хочет платить за выпивку. Занятные типы.

Ни за что не забудет Ричи тот вечер. Сколько жить будет. Сколько жить, ни за что. Участвовали все кумиры Старого Королевского с малым Пиком. И вот первая нота.

Речь замерла в паузе на губах Ричи.

Вариации про чёрт побери. И сам же верит в свое враньё. Ей-ей верит.

Замечательный враль. Но нужна отличная память.

– А это что за мелодия?– спросил Леопольд Цвейт.

– Теперь уж не вернуть.

Ричи отдул свои губы. Низкая нота вступления, милая домовушка, бормотнула враз.

Певчий дрозд. Его дыхание, чистое как у птиц (его гордость хорошие зубы), высвистелось в горестной печали. Пропало. Богатое звучание. Тут две ноты за раз. Чёрного дрозда я слышал в шиповниковой долине. Подхватывал мои свисты, вторил и обращал их. Всё и то же, новый зов, прошло уж и всё. Эхо. Такой мелодичный отголосок. Как это делается? Теперь уж не вернуть. Печально высвистывал он. Спад, покорность, утрата.