В тени креста

Сделав несколько шагов, Дмитрий поморщился: пара раздерганных в клочья овечьих шкур и какое-то тряпьё накрывали горку, из которой торчали новые желтые сапоги. Рядом, на полу лежало новое седло и пара распоротых перемётных сум, из которых высыпался обычный дорожный скарб и несколько полновесных, новых монет московской чеканки.

Зеленоглазый воин шагнул вперёд и рывком поднял овчины. Под ними, широко раскинув руки и запрокинув голову, лежал Епишка с перерезанным горлом.

Преодолевая отвращение, Дмитрий подступил ближе. Одежда убитого спереди вся была залита кровью, которая в полумраке избёнки казалась чёрной. Кривой нож с широким лезвием, был крепко зажат в левой руке мертвеца. На пальце блеснул серебряный перстень с мутным камнем. Задержав дыхание, Дмитрий молча наклонился над телом и, коротко выдохнув, отпрянул назад: у Епишки было не только перерезано горло, но и крестообразно рассечены веки, обнажая вместо глаз – запекшиеся кровью провалы. «Сделать такое можно было только чем-то очень острым» – отметил про себя Ласкарёв.

– С кем же ты бился, Епишка? – пробормотал он вслух.

Заметив на поясе мёртвого острожного головы тяжелый кожаный мешочек, Дмитрий достал нож и срезал его. Внутри оказалось ещё с дюжину серебряных монет разного веса. Забрав все деньги, Ласкарёв поспешил оставить мрачное место. За дверью он шумно выдохнул и оглядел своих спутников.

– Та-а-к, чую, что не всё нам хозяин порассказал, о том, как встретил нонче раба божьего Епифания, – процедил сквозь зубы Дмитрий и пристально посмотрел на Неуха.

– Э, нет…. Нет, нет, нет…, господине не смотри на меня так. Я этих дел не ведаю и ничего об этом слышать не хочу, – поднял руки, как будто защищаясь от удара кабачник. Скосив глаза вбок, он неожиданно шарахнулся в сторону от шагнувшего к нему Устина и быстро затараторил: – господине, правду реку, о сем ничего не ведал, одно только наверняка – сие сотворили не обитатели моего двора. Глянь: и серебро тут, и вот конь привязан, и сбруя его рядом. Разве утерпели бы они, знай, что тут такое богатство?

– Постой, не сипети пустое, – придержал его за рукав Дмитрий. – Можа ты и правду рекёшь, а вот только не всю, чую я, где-то тут и лжа проскакивает.

Неух хотел что-то ответить, но не успел, удар кулачища зеленоглазого воина опрокинул его на землю.

Стоявший рядом Тишак, от неожиданности зажмурился, шрамы на его лице стали лиловыми.

Кабачник лежал на земле и мотал головой, пытаясь прийти в себя.

– Так…, – утвердительно кивнул Устину Дмитрий. Его голос как далёкое эхо доносился до сознания Неуха. – Реку тебе, внове и в последний раз – ежели ты сейчас с толком всё обскажешь, зачем приехал Епишка, и кто его ждал – останешься цел. Ну, а коли будешь запираться – не взыщи. Из тебя выбьют всю дурь прям на этом месте.

Кабачник из-за звона в голове расслышал не все слова, но смысл сказанного до него дошёл быстро, и он отчаянно замотал своими седыми патлами.

Ласкарёв сделал знак остальным своим воям, что стояли в отдалении, возле ворот постоялого двора. Те только этого и ждали, потому повскакивали в сёдла и в пять шагов уже были возле молодого грека.

Неух замычал, попытался встать и как слепой начал шарить рукой в воздухе вокруг себя.

– Поднимите, – грозно прозвучал звонкий голос Дмитрия и сразу шесть рук с треском рванули грузное тело Неуха с земли вверх.

– Ну! – Ласкарёв сдвинул брови к переносице, как это делал в минуты сильного гнева его отец. Это возымело действие – кабачник дрогнул, решив, что сейчас его жизнь на волоске.

– М-Микита Бобр ждал Епифания, – почти захлёбываясь, тихим голосом промямлил он.

– Кто это? Нынче, он где? – резко спросил Дмитрий, коснувшись груди кабачника. Тот отпрянул и замотал головой.

– Н-не знаю, ещё на заре со двора съехал.

– А ты…, – Ласкарёв обернулся к прячущему глаза в сторону Тишаку, – слыхал про такого?

– Дык…, кажись, слыхал, но видеть не видывал. Он жеж…, навроде купца этот Микита…

– Купца? Где сей купец живёт? И лавка его где? – теперь Дмитрий подступил с вопросами к сотрясающемуся от страха жжённому острожному.

– Того, не ведаю, господине, он жеж, того…, не с лавки торг ведёт. Встретился с кем надо, товар забрал, монету отдал и все дела.

– Эва-как. А где он встречается то? – начал терять терпение Дмитрий.

– Да, ведь, тут. Завсегда на этом дворе.

Ласкарёв, резко обернулся к кабачнику, тот усердно закивал головой, подтверждая слова Тишака. Его заплывший левый глаз превратился в щёлку, а второй – мутно глядел то на одного, то на другого державшего его воя, и подрагивал в ожидании нового удара.

– Истинно так. Бобр бывает наездами, о своих делах ничего не говорит, за ночлег да за вино платит, да мелкую монету иной раз «за молчок» подкинет, и снова исчезнет. Как-то краем уха я слышал, что многие дела он в Новагороде ведёт, – роняя с разбитой губы на седую бороду капли крови, затараторил Неух.

– С кем на Москве вел дела энтот Бобр, – мрачно спросил Дмитрий.

– Наверняка того не ведаю, – снова затряс головой кабачник, – почитай, токмо с Епифанием его и видывал.

– Да, неужто, только с ним? – вмешался в разговор Устин, и Неух вжал голову в плечи.

– Вспомнил, – сразу сказал он, – вспомнил…. Ещё по лету, Бобр тута встречался с Демьянкой-конюхом. Кто таков энтот Демьянка и откуда этот человече, я не ведаю. Токмо «конюхом» при мне его Бобр называл.

– С кем ещё видывал этого Бобра? – недоверчиво сощурив один глаз, спросил Ласкарёв.

– Дык, более, не с кем…

– Доподлинно ли? – переспросил Дмитрий.

– Вот истинный крест, сдохнуть мне на этом месте! – истово перекрестился Неух.

– Это, само собой, – утвердительно прогудел рядом Устин и посмотрел на молодого грека.

Кабачник даже зажмурился, а Тишак задрожал.

– Вот как мы поступим, – посмотрев куда-то за спину Неуха, проговорил Дмитрий, – сейчас мы тебя отпустим, и ты приберёшь всё в этой избе. Коня и всё, что найдёшь – забирай. А Епишку – отвезёшь к божедомам, что при скудельни живут. Знаешь то место?

Кабачник кивнул.

– Значит, там его и отдашь страхолюдам – они закопают.

Неух опустил голову, снова соглашаясь, с молодым Ласкарёвым.

Дмирий усмехнулся, и чуть подождав, пока кабачник снова поднимет свой взгляд, отдал последний наказ:

– Теперь слушай. Впредь, коли прознаешь, что, про этого Никиту, не мешкая, пошлёшь ко мне человека на подворье близ монастыря Николы Старого, спросишь боярина Ласкарёва. Ежели сослужишь верно, то будет тебе награда, а обманешь – смерть. Уразумел ли?

Неух, превозмогая тупую боль в голове, несколько раз кивнул.

– Что ж, нам делать тут боле нечего. Устин, не забудь…, – Дмитрий указал глазами на Тишака и зашагал в сторону своего коня. За ним двинулись вои. Промеж них, сгорбившись, к выходу с подворья протопал и Тишак.

Немного позднее, хозяин подворья, стоя на коленях перед иконами, приложив к заплывшей щеке медную ложку, силился вспомнить, где он уже слышал имя этого боярина, но всё, что ему приходило на ум – это лишь обрывки чьих-то рассказов о неких слугах московского государя. От этого кабачника бросало то в жар, то в холод и он срывал свою злобу на бабах-кухарках, а опосля, пил горькую, сегодня как никогда.

* * *

После обеденного сна государь Иоанн III Васильевич покинул опочивальню не сразу. Истово помолившись перед отцовскими иконами в золотом киоте, он коленопреклонённо замер на полу и закрыл глаза. В голове как в весеннем омуте крутились обрывки мыслей.

С детства отец внушал ему, что бремя правление скользко и шатко – один неверный шаг и всё рушится и тогда поднять то, что столетиями строили его предки, будет уже нельзя. Но ведь он всё делает лишь во благо государства, отчего же, так тоскливо на душе?

– Господи, почему я всю жизнь разговариваю с тобой, но ты молчишь? Почему всегда я начинаю разговор, но не слышу ответа? Да и разве это разговор? Подай мне знак господи, – прошептал государь иконам. Но как всегда, ответом ему была лишь тишина.

Тяжело поднявшись с одеревеневших колен, он опёрся на посох и нетвёрдой походкой шагнул за порог опочивальни.

Пройдя полутемными переходами, Иоанн миновал челядинский покой, где стояли, и негромко переговариваясь между собой, отроки и теремные служки. За одной из двойных дверей слышалось эхо ровных голосов, там его ждали.

Прежде чем войти в думную, он остановился и прислушался. Кто-то, со знанием дела говорил о войне на литовских рубежах, о русских полках и литовцах и о каких-то наёмниках. Иоанн по голосу узнал старого князя Ивана Юрьевича Патрикеева – мудрого воеводу, служившего ещё его отцу, и даже приходившимся ему двоюродным родственником.

Патрикеев степенно говорил кому-то о том, каким порядком воюют западные страны, а также о том, что те, кто пришёл оттуда в литовское войско, для русских ратей не опасны:

– … Так что польза от этих самых пикинеров в наших русских условиях более чем сомнительна, – гудел князь своим густым басом, – ведь наш-то воин он спокон веков в основном с татарином бился, а тот, не чета их манере. Против татарина любые глубокие, малоподвижные пехотные и рыцарские колонны бесполезны, и беспомощны. Ни уйти, ни навязать бой, тогда как текучая как река татарва всегда над западным войском верх брала, и не мудрено, ведь бусурмане до копейного боя издали пущают тучи стрел, а оставшихся от такого «дождя» в живых добивают со всех сторон лихим налётом конницы.

Токмо с нами, у татар не так, мы то-ужо половчее татарского войска будем, а брони, да мечи у нас западных не хуже, – подытожил Иван Юрьевич.

Великий князь сурово сдвинул брови, мелко перекрестился и толкнул дверь в палату.

Все присутствующие громко выкрикнули здравницу Великому князю, он ответил им коротким поклоном и примостился на своё кресло.

– О чём бояре разговор ведёте? – как бы с ленцой спросил государь.

– Да вот обсуждаем послание от князя Фёдора Бельского, что в посольский приказ гонец доставил, – выступил вперёд князь Патрикеев.

– Послание? – Великий князь удивлённо поднял брови, – и о чём пишет сей славный муж?

С поклоном вышел посольский дьяк Фёдор Васильевич Курицын: – в послании своём князь Бельский отписал о стычках с отрядами литовского князя Соколинского, а к посланию приложил вот это, – дьяк показал круглую розетку с изображением красного креста и мечом под ним, – только сегодня утром гонец доставил.

– Что это? – с пренебрежением спросил государь.

– Сей знак носят на груди сотники и тысяцкие в ливонском ордене, – пробасил рядом князь Патрикеев.

– Орденцы вместе с Литвой? – с недоверием переспросил великий князь.

– То не диво, видать, своих ратных людишек не хватает, вот и позвал Соколинский орденцев, а те до злата охочи, – пояснил Патрикеев.

– Но ордену надобно дать вразумление, что закрывать око на их лиходейства мы не станем, а посему пусть посольский приказ готовит грамоту в орден с испрошением, чего желает их магистр войны али мира. А к большому приказу, моё слово такое: всякую торговлю с орденскими купцами прервать, товары их на торг не пущать. Пусть в ордене знают, что коли меч на нас вместе с нашими недругами поднимают, то дружбу теряют.

– Государь, стоит ли нам из-за горстки наёмных охотников терять дружбу с орденом, – робко спросил Курицын.

– Дружбу? Ну, коли в ордене у нас такие друзья, то их дружба не дорого стоит. Как могут воины, Христа славящие, идти убивать иных христиан, да ещё и за мзду?

– То не диво, что рыцари в набеги ходят, – продолжил Иван Юрьевич, – для них все, кто не под папским крещением – суть еретики, а по уставу ордена его братья призваны на вечную войну с еретиками.

– Вот! – выступил из угла митрополит Геронтий. Он до поры стоял в тени и только прислушивался к разговору. – Вот таковы они последователи веры латинской! Не зря глаголют: «там, где папёж, там и грабёж».

– Кто сие глаголет, отче? – в ответ на возмущение старца, снисходительно улыбнулся Великий Князь.

– Народ! Народ православный! – Геронтий воздел свой костяной посох вверх. Он чувствовал, что его, как и при разговоре с ночным гостем снова легко распаляет гнев, и мысленно корил себя за сей грех.

– Ох, митрополит! – с такими речами только и остаётся, что войско исполчить и на Рим войной идти, – продолжил миролюбиво увещевать государь.

– А хоть бы и так? – ершисто выдохнул Геронтий. – За веру православную, можно и в сечу вступить, ибо православное воинство христово супротив папского ворья всегда с божьей помощью верх брало и далее так будет!

«А ведь он как будто серьёзно о походе-то. Что на него нашло?», – отметил про себя государь Иоанн.

– Э-э-э отче, укроти свой гнев праведный, тут-то ворогов нет, – попытался он успокоить митрополита.

– На то уповаю, – сипло ответил Геронтий, продолжая метать молнии взглядом.

– Да что с тобой отец-митрополит? – не выдержал Великий Князь.

– Со мной, слава Христу, ещё есть божье благословение, хотя чую, что, когда призовёт господь, тяжко мне будет ответ перед ним держать. А вот в державе твоей православной, среди душ, к свету глядящих, упали зёрна гнили. Из Новагорода архиепископ Геннадий пишет о брожении ереси средь монахов, из Волоколамского монастыря настоятель Иосиф шлёт грамоту о движении по Руси отступников от православия и тех нечистивцев, кто «прельщает» православных еретическими учениями, о том же извещает и епископ Суздальский Нифонт. Даже отец Паисий Ярославов, что кротостью своей и миролюбием известен, и тот, обеспокоен ползущей скверной ереси и поругательством святынь.

Великий князь нахмурился. В голове снова шелохнулись обрывки тёмных мыслей. И, как бы отгоняя их, он махнул рукой, митрополит истолковал этот жест в свою сторону и задрал кверху бороду, яростно засверкав глазами. Иоанн почувствовал растущее напряжение и среди думы. Окинув всех отеческим взглядом, он попытался снова настроиться на миролюбивый тон.

– Будет тебе, отче, нет никакой ереси в пределах русских, а то, что глупцы да юроды бают, так-то по тёмности их дремучей. Да если и рекёт, кто богопротивные речи, так ведь не названы они, с кого спрос-то? – раздраженно отмахнулся государь.

– Ой-ли…, не названы? А те – из Немцова монастыря, что названы были? Иде они, может даже на Москве? – С яростью в голосе спросил митрополит. Он опёрся обеими руками о свой посох и подался всем телом вперёд, как будто готовился к прыжку.

Великий князь недовольно заёрзал на месте. В последнее время митрополит Геронтий всё чаще вступал с ним в конфликты.

– Так чего ж ты желаешь? – напряженно спросил государь.

– Защиты для веры отцов наших!

– Что-ж…, – продолжая сдерживать гнев, вымолвил Великий князь, – … то дело праведное, грамоту к наместникам с повелением на преследование еретиков – получишь, остальное всё в руках церкви и бога.

– На том благодарствую, – сухо ответил Геронтий. – Позволь же мне по делам сим удалиться.

Государь коротко кивнул и митрополит, осенив его крестным знамением, медленным шагом вышел из думной.

Пока за дверью не стихли шаги старца, в думной никто не проронил ни слова.

* * *

При дворе государыни сегодня суета. Люди из свиты послов, заморские мастера и купцы, ожидая милостей от московского престола, прибыли с подарками, в надежде, что она поможет им получить благоволение Великого князя.

Софья любила устраивать такие приёмы, на них она снова чувствовала себя на вершине власти, и, хотя явных значимых решений в обход воли своего мужа–великого князя, она принимать не могла, многие понимали, что мнение Софьи, несмотря ни на что, часто, перевешивает мнения самых ближних к государю князей и бояр. Вот поэтому, иноземцы и торопились предстать при дворе государыни. Каждый приём, был, ими весьма ожидаем. И пусть проводились они скромнее, чем при навеки исчезнувшем византийском дворе, но ярче, чем у самого московского государя. И это будоражило мысли не только московских людей, но и многих за пределами русских границ. Ведь кроме неё, в целом свете, ни одна из жён правителей такого никогда не делала. А Софья, делала вид, будто и не догадывалась ни о чём. Однако принимая иноземцев, часто узнавала многое из того, что после, в склад с другой информацией, открывало положение дел в разных европейских странах, а самое главное, становилось понятным отношение правителей этих стран к Руси и их тайные и явные политические желания. Своими мыслями и выводами она после наедине делилась с мужем.

Потому, к приёмам государыня готовилась. Заранее собирала всё, что только могла узнать о тех иностранцах, кто хотел предстать пред её очами. И в этом ей всегда помогала пронырливая Мирослава, которая через своих людей, часто следила за нужными иноземцами, прибывающими или уже живущими на Москве, примечала: с кем ведут дела, в каких домах бывают, а иногда, и какие речи ведут.

Но сейчас, боярыня никак не могла прийти в привычное для себя равновесие духа. Её то охватывал страх, то безудержное веселье. Она сама удивлялась недавней своей дерзости и одновременно, в глубине души, боялась последствий своих поступков. Мирославу будоражили мысли о сладкой прошедшей ночи, и при этом обдавал хладом страх позора. «А что, ежели, молодой Ласкарь будет на Москве бахвалиться и тогда, об их блуде пойдёт молва, и прознает государыня? Или того хуже, слух дойдёт до старого чёрта – Фёдора Ласкарёва, что он тогда с ней сделает? Он сейчас далече, но ведь вернётся и тогда…! Пожалуй, даже государыня не защитит…. Или не узнает…. Или… сама и отдаст приказ…. Ох страх, страх, страх…. Неужели молодой Дмитрий кому расскажет? Или промолчит? Или забудет? Забудет? Ох, Дмитрий… М-м-м… Сокол. Сильный, красивый, пригожий. Может это господь сжалился и послал его, чтобы разом наградить любовью за все прошлые годы. Любовь?» – Мирослава вздрогнула, это не укрылась от взора государыни.

– Что с тобой, как будто хвораешь? – спросила, обычно сдержанная на эмоции великая княгиня.

– Прости матушка, ломота в костях, да и в висках шумит, то от непогоды, – виновато улыбаясь, склонила голову боярыня.

– Да, пожалуй, в палатах и вправду зябко, вели пожарче топить, – махнула широким рукавом Софья.

– Сейчас сполню, – отозвалась Мирослава.

Время давно шагнуло за полдень. После приказа верховой боярыни, с самой обеденной молитвы, печники не жалели дров и в больших палатах великой княгини стало жарко как в бане, хоть одёжу скидывай. Серый, безжизненный свет едва пробивался в окна, растворяясь в отсветах огней полусотни свечей, что горели в светильниках на богато убранных стенах. Снова с хмурого неба то и дело срывался мокрый снег. Некоторые слюдяные пластинки в свинцовых оковках, что были вставлены в окна – протекали, и на стенах вокруг этих окон появилась испарина. С порывом ветра снежные хлопья ударялись и прилипали с улицы к слюде, сумрак в окнах сгустился, и по едва уловимому знаку вездесущей Мирославы, слуги ещё добавили свечей в шандалы. С потолка на золоченых цепях спустили паникадила, каждое о шести подсвечниках и быстро затеплив все ярусы свечей, ярко осветили приёмную залу. А чтобы гостям во всем была приятность, слуги внесли ещё и позолоченные с боков жаровни с курящимися заморскими благовониями.

Сотворив короткую молитву, государыня начала свой приём. Гомон голосов в приёмной зале смолк не сразу.

– Потому при московском дворе жалуют мастеров из всех городов Европы. В этом лете, божией милостью в землях наших утвердилось благоденствие. Мы рады всем тем, кто ищет дружбы с нашей державой....

Софья сидит высоко. Большой золочёный престол весь отделан темно-красным бархатом. Сама в высоком венце, голову держит прямо. Искусно сшитое широкое темно-красное платье красиво облегает её стан и как будто сливается с престолом. На плечи накинута горностаевая шубея нараспах. Волосы, тщательно забраны под убор. Приятный, бодрящий дымок сгустился под сводчатым, расписанным золотом и киноварью, потолком. Дорогие ковры на скамьях и на полу, чистота и тепло обобщают особый уют приёмной палаты. Лицо государыни приветливое, добродушное.

– … Рада я ноне видеть вас всех при нашем дворе, ибо вижу, что, как сами вы, так и прочие люди из стран ваших имеют желание жить с нами в мире. И пускай все знают: Москва привечает тех, кто с намерениями добрыми, но для врагов мечи наши остры, и так будет вечно, ибо путь сей указывает нам любовь к родной земле. А теперича, пусть каждый, кто хочет молвить, выходит по одному, так, чтобы все могли его слышать, ибо в добрых делах нет утайки…

По правую руку от государыни всё именитые и родовитые, есть и думцы её мужа-Ивана, а по левую её ближние, всё больше греки, да худородные русские служилые бояре, преданные лично ей, как верные псы.

С позволения мужа – Великого князя она завела эту собственную «думу» из членов свиты. С ними и устраивала в специально выстроенной приёмной палате такие дипломатические приемы иностранных послов и гостей, ведя с ними разговоры «величаво и ласково».

Иноземные посланцы, по одному выходили вперёд и произносили хвалебные речи государыне Софье, среди прочего не забыв упомянуть и о своих просьбах. Великая княгиня слушала их по большей части с лёгкой улыбкой, иногда кивая и, даже отвечая, на их родных наречиях. После речи венецианского посла Пьетро Лурдани вперёд вышел долгобородый немецкий купец, который просил о милостях для своей торговли на Москве. Государыня, не прерывая купца, сделала легкий знак Мирославе подзывая её.

– На венецианского посланца посмотри, что-то он в стеснении, проведи его в задние комнаты, там, в дали от остальных говорить с ним буду.

Боярыня согласно кивнула и ловко юркнула между ближними боярами, прямо в толпу вставших полукругом иноземцев.

Вскоре приём был окончен, всех пригласили к столам, на званный пир, а венецианец с хитрыми бегающими глазками предстал перед Софьей.

Пьетро Лурдани был опытным дипломатом, долгое время состоял в подручных у известного всей Европе посла-лисы Амброджо Контарини. С ним же, одиннадцать лет назад впервые побывал в Москве. Он достаточно неплохо разбирался в ситуации при дворе Великого московского князя, поэтому о деликатной стороне своей нынешней миссии самому Иоанну Васильевичу, он ничего не сказал, а терпеливо ждал момента всё донести через «правильные уста» – через Софью. Сейчас Лурдани учтиво изогнулся в поклоне, и, не сводя глаз с широкого браслета, что плотно прилегал к запястью московской государыни, начал подобострастным голосом:

– Высокородная принцесса! Всемилостивейшая деспина! Дозволь передать тебе поклон от твоего брата – хранителя императорского наследия кесаря Андрея….

При упоминании о брате ресницы Софьи слегка дрогнули.

– Твой брат сейчас гостит в пределах Венецианской республики, и, узнав о моём предстоящем путешествии, пожелал передать через меня вот это, – Лурдани ловко извлёк из-под своего плаща письмо и с почтением передал в руки Софьи. Та, молча, приняла, но не вскрыла, а отложила в сторону. Это немного смутило дипломата, ведь он рассчитывал, что сможет построить беседу исходя из содержания письма, которое он знал заранее.

– Помимо писанного, твой брат просил передать ещё несколько слов, – гнусаво вымолвил венецианец, рассчитывая, что сможет в беседе донести мысли, которые ему вложили при дворе дожа.

На его удивление, московская государыня снова промолчала, но ведь не затем же, она позвала его в отдельные покои? Лурдани решил действовать наверняка и с некой долей откровенности стал говорить о том, что Андрей Палеолог, испытывая нужду, обратился к республике с просьбой оказать поддержку в борьбе с османами, при этом он рассчитывает на помощь своей сестры и её мужа – московского государя. Венецианский дож не отказал в своей поддержке, но памятуя о том, что Андрей всё ещё не расплатился по своим долгам перед Папой, просил Софью и её мужа Ивана выступить поручителями за своего родственника и об этом официальным посланием сообщить республике.

Словесный поток дипломата на мгновение иссяк, и он перевёл дыхание. Государыня продолжала молчать.

– Скажи хоть слово, о превосходная, какие вести я должен увезти с собой для твоего брата, будь милостивой принцесса…

Софья подняла на дипломата свои очи, и что-то кольнуло в груди у Лурдани, вместо обычных светлых, с огоньком глаз, он видел тёмный омут, и венецианец онемел: таким откровенным холодом повеяло от этого взгляда.

Пьетро Лурдани потупил взгляд, он лихорадочно пытался сообразить, что было не так в его пылкой речи, ведь всё было рассчитано безупречно, но великая княгиня Софья, похоже, осталась совершенно равнодушной к просьбе своего брата, а это так на неё не похоже!

– Ожидала я разговора о делах государственных, о торговле между Московией и Венецией, коя из полноводной реки в малый ручеёк превратилась, ибо турецкий флот стал полновластным хозяином в Черном море, потеснив и венецианский, и генуэзский и прочие. Но видать политические интриги заботят ныне Венецию более, чем благополучие своего народа. Мне, слабой женщине, таких дум не осилить. А за вести о брата благодарствую, – спокойно произнесла она. – И впредь, посол, не докучай мне такими мелочами. Боле не задерживаю.