В тени креста

Венецианец отступил на шаг и, не поднимая взгляда, раскланялся. Как только он исчез за порогом, Софья звякнула в колоколец. Мигом появилась Мирослава.

– Брат мой, Андрей, ныне под крышей дожей венецианских обитает, видать совсем задолжал, шли к нему гонца надёжного, зову его к себе погостить. Мыслю, что муж мой его пригласит, но пока я ему сие мысли вложу, пусть гонец уже будет в дороге.

А теперь, пора нам вернутся к нашим прежним замыслам, приготовь всех на завтра, ибо дьяк Федор Курицын будет на утренней беседе. Посмотрим, чем он дышит.

Боярыня ответила молчаливым поклоном, краем глаза заметила лёгкую усмешку государыни и улыбнулась в ответ.

* * *

Иван Беклемишев, раскачиваясь в седле в такт неторопливому лошадиному шагу, тащился в сторону Большого приказа. Он был погружен в свои раздумья и не замечал ни лёгкого липкого снега, что снова сыпал из серого неба, ни спешащих по своим делам москвитян. В голове его снова зрели вопросы, но задать их было некому.

На площади, что в народе прозвали «Никольский крестец», кто-то резко остановил его коня, взяв под уздцы.

Иван встрепенулся от своих мыслей и увидел перед собой, улыбающееся лицо своего отца.

– Сыне! Ты никак туговат стал на ухо? Я уж тебе кричу-кричу, а ты и головы не повернул, – добродушно прогудел Никита Беклемишев.

– Прости батька…, – рассеянно промямлил Берсень.

– Да чего уж, – отмахнулся Никита Васильевич. – Я ж разумею, что ты всё ещё в розмыслах о том…, – он неопределённо махнул рукой в сторону. – Однакось, раненько ты сегодня со двора утёк, я было, в приказ за тобой послал, ан, нет тебя там.

– А почто искал батька?

– Дык …Я за то и говорю, что холоп от думного дьяка Фёдора Курицына поутру был. С приглашением. Завтрева к обеду ждёт нас дьяк. Я смекаю, что сие не спроста. Такой человек просто за ради дружбы к себе не зовёт.

– Что ж, коли звал, то надобно пойти, – согласился Берсень. Он хотел было рассказать отцу о том, что видел утром в остроге, но передумал. Да и не был он уверен, что верно повёл себя с Ласкарёвым, сознание собственных ошибок досаждало. Отец ничем не поможет, а лишнюю думу подселять в его голову Иван не хотел. Надобно самому во всём разобраться.

Никита Беклемишев уловил настроение сына, но вида не подал. Вместо этого он махнул рукой своему стремянному, что стоял подле коней на другой стороне улицы.

– А что сыне, не поворотить ли нам к дому, да не пойти в баньку, да с веничком еловым, да с медами стоялыми, монастырскими, глядишь, и все печали твои разгоним? – предложил отец.

– Медами сказываешь? – переспросил Берсень, его вдруг тронула неожиданная мысль. – А что батька, не заехать ли нам прямо сейчас к отцу Михаилу, после нашего разговора недобрый осадок у меня на душе, и мёду там отопьём, может он и успокоит?

– То дело хорошее, хотя прежде не замечал я в тебе такого почтения к сему славному пастырю, но коли желаешь, поедем, – удивлённо пробасил Никита Беклемишев.

«Вот сейчас всё и прознаем. Теперича, отче Михаил, не отвертишься! Почто утаил, что мой холоп со своим братом на твоём подворье жил?» – вертелось в голове Ивана, пока они разворачивали коней к Архангельскому собору. Он мысленно представлял, как будет вопрошать об этом настоятеля и как тот, понимая, что Берсеню уже много известно, не сможет уйти от ответа. Эти мысли как чёртики скакали у Ивана в голове до самого храмового подворья.

Вот и церковный двор, вот и знакомые с детства ворота. Вихрем, спешившись, Берсень забарабанил в калитку и не остановился, пока изумлённый привратник наскоро не откинул засов и не впустил нечаянных гостей на храмовый двор.

– К отцу Михаилу мы, – выпалил Иван.

– Дык, это…, нету ведь его в храме, – промямлил всё ещё ошарашенный нежданным напором знакомый привратник. – После утренней службы, отбыл он к дьяку Фёдору Курицыну, тот скорбную литию на дальнем погосте по своим и чужим холопам, сгинувшим от моровой язвы, заказал…, мыслю, что аккурат сейчас этот молебен там и идёт. Может вам туда, ежели что спешное?

Беклемишевы, услышав про Курицына, не сговариваясь, переглянулись.

– А это что? Тоже служба? Её кто ведёт? – недоверчиво указал Никита Беклемишев, на безмолвную процессию монахов, что молчаливо шли размеренным шагом через подворье.

– То братия на отпевание шествуют, и у нас преставился ночью один из монасей. Да вы про него знаете…. Тот, который в прошлом разе с глазной хворью был, – ответил привратник.

Берсень нервно сощурился и отвернулся к осеняющему себя крестом отцу.

– Да батька, на завтрева разговор с дьяком Курицыным зело нужон. Ой, неспроста, всё заплелось в един жгут.

Отец в ответ, лишь молча, кивнул головой.

* * *

Моложавый писчий чернец, бесшумно вошёл в покои и, изогнувшись в поклоне, протянул митрополиту Московскому, только что написанную и ещё пахнущую чернилами грамоту, всю перевитую жёлтым плетёным шнуром с тяжелой печатью в виде восьмигранной геммы с изображением льва, терзающего змею – знак Московского государя.

Геронтий одним движением вырвал из рук писаря свиток и быстро развернув, прочёл его на одном дыхании.

«…Милостию божией, Великий князь Иван Васильевич всея Русии, богомольцу нашему Геронтию, митрополиту всея Русии.

Во спасение душ православных и повсеместного ограждения от скверны и хулы Христа сына божия и пречистой его богоматери, и защиты от поругания святых икон, наше соизволение и просьба к тебе об искоренении ересей повсеместно, а коли, кого в хуле нашей веры православной Христовой застать, али иметь свидетельство об их святотатстве, будь то священники и диаконы, и диаки, и служилые, и простые люди, того имати и предати суду городскому али церковному и той же казни…»

Резко свернув свиток, впервые за несколько дней митрополит просиял. Как будто ухватившись за какую-то мысль, он круто повернулся на месте, и, отбросив посох, ринулся к столу. Не глядя, выдернул из чернильницы перо и долго писал. Обернулся, бросил колючий взгляд из-под седых кустистых бровей, на писца. Тот затрепетал.

– Вот эту грамоту…, – Геронтий подал маленький пергамент, испещрённый строчками без разделения на слова, – в Новагород преподобному Геннадию, эти же грамоты…, – он указал на другие несколько листов, – спешно разослать по всем обителям и епархиям, акромя монастыря Успения на Явонь-реке, а вот эту …, – Геронтий особо выделил плотный свиток, – в Волоколамский монастырь. Пусть наши люди скачут днём и ночью, без роздыху.

Подавая листы, митрополит резко взмахнул широким рукавом, как крылом чёрным и не глядя на отпрянувшего монашка, поднял старческое лицо кверху, изрёк на выходе:

– Нет, бесы! Очистим от вас святую нашу церковь, вырвем гниль из тела чистого! – яростно погрозил он сухим кулаком куда-то в сторону. И, как будто опомнившись, грозно зыркнул на застывшего в страхе чернеца.

– Чего ждёшь? Ступай же, – уже мягче произнёс Геронтий.

Писарь покорно склонил голову, собрал всё, что отдал ему митрополит, и, пятясь к двери задом, безмолвно удалился.

Старец осенил крестом закрывшуюся дверь и беззвучно зашептал слова молитвы.

* * *

К вечеру государь Иоанн Васильевич навестил покои жены. Замерев на пороге Софьиной опочивальни, он молчал, долго смотрел, как она в одной рубашке сидела на низкой скамеечке возле постели, и сама расчёсывала волосы. Софья всегда это делала перед сном. Он даже помнил, как однажды спросил ее, почему не велит девкам, а она, как бы в шутку отвечала, что так от лишних дум, что за день в голове собрались, избавляется.

Иоанн медленно втянул через нос ароматный запах, которым были пропитаны эти покои. Тут всё как будто прежнее, но все для великого князя как будто внове. «И как ей так удаётся…», – мелькнуло в его голове. Прикрыв глаза, он снова вспомнил, как в первые годы после свадьбы Софья часто брала его за руку и перстом своим мягким водила по его шершавой ладони, вычерчивала линии, перебирала его пальцы с короткими ногтями, что-то шептала на непонятном ему ромейском….

– Что же ты стоишь, государь мой, не проходишь далее, али не по нраву тебе стало это место? – не меняя позы, сдержанным голосом произнесла Софья, словно продолжая давно начатый разговор. – Ты государь и муж мой, тебе открыты все двери во всех покоях, даже тех, дорогу в которые ты позабыл, – с лёгким укором продолжила она, и, повернув голову, посмотрела прямо в глаза Иоанну. Он смутился и отвёл взгляд. Нетвёрдо ступая, прошёл и сел на большую богато убранную кровать. Как бы невзначай кашлянул.

– Иноземцев сегодня много у тебя было…, чай опять просили о заступе перед нашими купцами, али ещё чего? – перевел он разговор на другую тему.

– Да, вестимо, все торговые люди так устроены, что при любом случае ищут себе выгоды, – с ленцой в голосе ответила Софья. – Хотя, многие из посольских почище купцов будут.

Иоанн дёрнул бровью и повернулся всем телом к жене, и она продолжила:

– Среди прочих, посланник венецианский попытался обставить события, связанные с нахождение моего брата Андрея под крышей их правителя, как великое одолжение мне, и, настаивая на этом, намекал на желание получить помощь в войне с османами.

– И что же, как думаешь ответить венецианцу? – нервно спросил Иоанн.

– Да ответила уже, чтобы не докучал мне такими речами.

– Но ведь он брат твой, и я же, помню, как ты о нём терпишь печаль-истому.

– Да, мой господин всё так, я люблю своего брата, но при этом, своим слабым женским умом понимаю, что дело сейчас не в нём. Пока у нас с Литвой нет мира, Папа будет любыми способами стараться нас обвести вокруг пальца. Для этого он может отставить в сторону, на время, все свои притязания к венецианцам и прочим союзникам, ведь казна его уже видит дно сундука, а венецианцы – по сути своей торгаши, от того и рады откупиться не монетой, да войском, а обещаниями, да грамотами. Потому посланник венецианский, не сказав тебе всех целей своего посольства, явился ко мне. Но, те, кто его послал просчитались. Ужо я с детства хорошо ведаю манеру своего брата Андрея. он никогда не отличался сильной волей. Смелостью, пылкостью речей, иногда добротой – это всё да, но не волей. И сейчас он мечется в поисках пристанища по всему свету. А Папа не даёт Андрею забыть о тех деньгах, что были переданы для похода супротив турок и так легкомысленно растрачены им.

В то время пока Софья говорила, великий князь привычным движением поглаживал свою русую бороду и не отрывал взгляда от её лица, пытаясь понять, что она чувствует, говоря о брате. А Софья не таила своей печали.

– Ну…, – закряхтел Иоанн, – может всё же…, как-то помочь сродственнику…, – и снова взгляд на Софью.

– Сейчас нам никак нельзя показать, что дела Андрея для нас могут быть сколь-нибудь важными, коли поймут это в папском окружении, не дадут покоя не ему, ни тебе государь, – тихим голосом сказала она. – Если только…

– Что? – встрепенулся Иоанн.

– Думаю, что можно было бы поступить по-родственному и самим пригласить Андрея погостить при твоём дворе. Ежели, он приедет и останется, то сие будет верный знак для всей Европы о том, что жить на Руси лучше, чем в землях папских и венецианских, этим два дела можно разом порешить: и папу отвадить от его интриг и величие свое державное явить. Но тут как поступить – тебе решать, это твой государев выбор, ты волен в нем, – Софья покорно склонила голову, и Иван, довольный, спрятал улыбку в своей бороде.

– Ну…, может, так и порешим, – растягивая слова, сказал он. – Я теперича, пока пойду, но вернусь, ночевать нонче тут буду, – улыбнулся Великий князь.

Софья пала на колени и прижалась губами к его руке.

– Ну, будя, будя…, – Иоанн погладил своей рукой по её струящимся как река волосам. – Пусти, я ужо скоро, – отстранил он от себя жену и, продолжая играть усмешкой на губах, направился к выходу из её покоев.

– Государь, – окликнула его Софья. Он обернулся. – Совсем запамятовала я, просить тебя хотела о безделице, – Софья так и стояла на коленях, всем своим видом выражая покорность.

– О какой безделице?

– Ты знаешь, как я люблю книги. Послы иноземные в подарок привезли много новых, среди них есть и такие, которые описывают нравы и быт при дворах прочих государей европейских. Ты бы прислал ко мне кого-то из ближних толковых людей, кто побывал при дворах разных, пусть он скажет: всё ли верно прописано в этих книгах.

– А, это хорошо, это верно, всякое писание иноземное надо с правдой поверять, церковные мужи мне намедни так же сказывали. С этим я тоже помогу, – ещё раз улыбнулся Иоанн, по всему было видно, что о приглашении к московскому двору Андрея Палеолога он уже принял решение, – но кого прислать-то?

– Да вот, хоть дьяка Фёдора Курицына. Люди сказывают, зело учён, сей муж, и как раз, при дворе Угорского короля Матвея жил, уж там-то, он, наверное, многое из иноземных придворных обычаев зрел?

– Фёдор? Что ж, этот, пожалуй, толковый, завтрева пришлю к тебе, – благодушно махнул рукой Великий князь. Софья в ответ коротко кивнула, и тот довольный вышел в галерею, ведущую через тёплые сени в Среднюю палату, там его уже ждали.

* * *

Закончился длинный, полный событиями день.

Откинувшись спиной к стене, Дмитрий думал. Сегодня он должен отправить отцу очередное послание о московских делах, но как писать о своих неудачах? Или всё-таки удачах? Мысли никак не хотели прийти в покой. Молодой боярин вертел в руке соколиное перо, но буквицы с него так и не могли соскочить на пергамент. Думы острыми вспышками то и дело перескакивали совсем на другое. Только что от него вышел слуга боярыни Мирославы – дядька Антип. Он внимательно выслушал сказ молодого боярина, согласно кивнул, когда Дмитрий упомянул о важности поиска купца Бобра, и, торопливо перекрестив лоб, скорой походкой отправился пересказывать всё своей хозяйке. Сам Ласкарёв, дабы не навести ненужную тень на Мирославу, с ней решил пока не встречаться. Так он передал через Антипа, но на деле… Что-то, о чём он даже боялся подумать, мешало ему самому увидеть боярыню. Заново обмакнув перо в чернила, Дмитрий ещё раз прочёл первые строчки своего послания отцу, он всеми силами заставлял себя сосредоточиться на этом письме, но всё равно невольно вспоминал о боярыне Мирославе. За всю свою жизнь Дмитрий не встречал таких. У него уже были любовные утехи и с молодицами, и с вдовыми женками, но такого, чтобы его просто уложили к себе на постель, не было, ни разу. Он одновременно злился и трепетал. При мыслях о Мирославе по его бокам пробегали мурашки, он страшился этих мыслей. Думал о том, что будет, если узнает отец. И как быть, рано, или поздно он всё равно увидится с Мирославой. Шутка ли – верховая боярыня государыни! Нет, отец, коли узнает – сразу убьёт. Такого позора он терпеть не станет. Но почему убьёт? И откуда он может что узнать? Из подсознания Дмитрия снова всплыл образ боярыни, но не той, какой она бывала при дворе государыни, а той, какой она была утром – сонная с распущенными волосами….

– Боярин, гонец за грамоткой явился, – прервал светло-медовые мысли Дмитрия дворовый….

– Скажи, пусть обождёт, – нервно ответил молодой боярин и стал торопливо писать. Выходило нескладно, но Дмитрий уже не старался выводить слова в мысли так, как учил отец – ровно, коротко, но, по сути. Отписал просто: «… За хозяйством догляд веду со старанием, но голубей в клетке потравили, сторожевой пёс видно лакал из той же миски, потому как, хоть и сбёг из своей конуры и околел, а запах потравы от него я учуял. Уповаю, что луна, верно, передаст мои молитвы нашей матушке, и она за всё простит. Дмитрий». Присыпал послание песком, закрутил вощёной ниткой и запечатал восковую печать своим перстнем.

Через четверть часа гонец уже поторапливал свою сивку по замерзающей дороге. В позднюю осень темнеет рано, а путь до Новагорода не близок, почитай пять дней, а то и с лишком. Потому и скакал он навстречу ночи. Теперь без сна, лишь с короткими передыхами.

Глава пятая

Тайная явь

Поздним вечером в палатах дьяка Фёдора Васильевича Курицына собралось почти две дюжины человек. Люди всё разные и меж собой незнакомые. Одни по виду монахи, другие калики скорбные. Кабы кто увидел такое сборище, мог подумать, что дьяк умом рехнулся, и собрал в своём доме уличный сброд. И это при всём притом, что он слыл человеком брезгливым, особливо в общении. Ещё более удивительным было то, что такие собрания в доме дьяка проходили через две недели на третью, по воскресениям. Тихая жена Курицына вместе с детьми в такие вечера покорно уходила ночевать к своим батюшке и матушке, а дворовые люди ещё в субботу получали два свободных дня роздыху. В большом доме оставался лишь один безмолвный слуга, да бабка стряпуха – прибиральница.

Все пришлые сидели в большой гостевой палате и слушали дьяка. Огня жалели, палили лишь по одной свечке в трёх шандалах, потому многих лиц сразу не разглядеть, одни бородищи да космы из теней видны.

Сам дьяк, против обыкновения не спокоен: то сядет на лавку меж слушателей, то встанет и ходит посерёд палаты, то что-то посмотрит в листах, исписанных мелким почерком.

Слушатели все молчали. Дыхание затаили и внимали. А Фёдор Васильевич плавно и складно баял сказки, что сам вечерами слагал. В них всё больше про Ивана-царевича, да Елену прекрасную и премудрую.

Чуть слышно скрипнула большая дверь, в палату тяжелым шагом вошёл человек. Дьяк, не прерывая сказа, указал ему на место напротив себя, тот молча, прошел и сел. То Волк-Курицын, брат дьяка-сказителя. В полумраке его косматая грива волос и широкая борода казались ещё больше, чем были на самом деле. Кое-кто из слушателей, глядя на вошедшего, невольно перекрестился.

Но вот дьяк закончил свой сказ величальными словами, и разом все слушатели задвигались. Поднялись со своих мест и с поклонами отправились к выходу.

Медленно со своего места поднялся и Волк, неспешно подошёл к дьяку.

– Никак не возьму я в толк, брате, почто ты сказки этим людинам сказываешь?

– Не понимаешь? – удивился Фёдор Курицын. – Сказки мои, есмь отражение дня нынешнего в понятном для простого люда слове. И скоро все, кто их услышит, будут помнить лишь, что женка государева – мачеха злая, дети её – коварны, а вот Иван, и Елена Прекрасная напротив, образы чести и доброты. И чтобы не случилось, когда наследник вступит на престол, всё будет по правде и справедливости. А кто у нас сейчас мачеха-то? Вот то-то. Ну а то, что Иван не младший, а старший по роду, то не самое главное. Всё равно народ суть ухватит.

– О-как, далече ты хватил, – пробурчал Волк, ежели кто дознается про твои думы головы не сносить.

– Пошто я? Энто народ русский так думает. Теперича все сказки, что тут мной сказаны, как будто от него пойдут, от тех самых людей, коих ты ныне видел.

– Что ж, тебе виднее, усмехнулся Волк. – А вот, брате, тебе сказка иная. Писанная не по-нашему, хоть и мала, а видать, больно хороша, коли гонец, что её вез, так торопился, что в ночь скакал, и не заметил, как его арканом сняли, – Волк показал свиток с сорванной печатью.

Дьяк взял у брата грамоту и впился в неё глазами. – Греческий…, – бросил он, вникая в суть послания. – Давно получили?

– Совсем недавно, ещё воск на печатях не застыл, – хмыкнул Волк. – Потому я сам тебе и привёз. Знамо дело, судя по всему, молодшим греком писано, старого и среднего на Москве сейчас нет, знать в послании что-то важное! – добавил он, но Фёдор Курицын ему не ответил, оторвавшись от письма, он что-то складывал в уме.

– Так ты сказываешь, что это молодой Ласкарь отправил гонца? – дьяк посмотрел на брата, – что ж, послание писано мудрёно, но проникнуть в его суть не трудно. А что с гонцом?

– А нет его. Пропал. И…, стало быть, грамотка вместе с ним, – криво усмехнулся Волк.

– То есть?

– Псарь мой Гаврилка не рассчитал маненько, на дороге его нагнал, петлёй захлестнул, да как с коня рвал, придушил.

– То напрасно. Ну, заполучили мы сие греческое послание, но не шибко много оно нам дало.

– Как так?

– А вот послушай: младшой Ласкарь упоминает про «голубей» – это, несомненно, сигнал о смерти безумного монаха Никея, и его брата Силантия…

– Ишь… ты, «голуби», – хмыкнул Волк.

– «Сторожевой пёс» – это смрадный Епишка, который и отправил «голубей» на тот свет, – продолжил растолковывать дьяк, а «матушкой» греки привыкли величать государыню Софью, ну и «луна» – это её ближняя слуга – боярыня Мирослава. Вот, зришь? Нет ничего такого, о чём бы мы уже не ведали. Потому худо, что гонца задавили. Греки хитры и заметят пропажу, будут искать своего посыльного, насторожатся, а нам это совсем не к чему.

– И что делать? Мне не по душе эти греческие грамоты. Ведь пока они держали под своим замком этих умалишенных, кто знает, что успели вызнать? Ежели прознали греки, кто укрылся от мира за именем Никей, то и прочие имена сведать не сложно. А это прямая указка на меня, а стало быть, на нас. Разве не для того покойник Болеслав Лукомский прибрал проныру Патрикея, чтобы не поднимать давней мути на поверхность?

– Да, истинно так и с этого всё зачалось. Греки как клещи вцепились и не отстают, подбираются всё ближе. И мертвецов уже целых хоровод. А между тем, как ты сам знаешь, на Москве сейчас только младшой из них, а где остальные? Вот то-то, и я не ведаю. И что они замышляют, а может уже и делают, о том тоже, только гадать можем, притом, что кажный раз, как они исчезают из поля зрения – что-то происходит, то Лукомского споймали, то Никея сграбастали. Мыслю, что ежели бы они не страшились, что мы имеем от государя заступу, то по их воле…, мы с тобой оба кормили бы уже червей своими телами.

– И что с того? Ради того дела, что мы задумали разве это цена? А отступать нам не след. Я так думаю, брате, коли взял топор – топори.

– Эх, – глубоко вздохнул дьяк Фёдор, и чуть покачался всем телом из стороны в сторону, – кажный день прошу у Господа сил, выдержки и разума – продолжать то, что мы начали. Ещё помощников, верных в делах, прошу. Ведь вот энтот Епишка, сызнова напортачил – отраву-то пленникам дал, но жратвы тюремной для них пожалел. От того, знамо дело те как подохли, так сразу стало видно, что загнулись они от яду.

– Ну, с Епишкой мы уже управились, он теперича своих мертвецов сам по пути в ад догоняет, – мрачно изрёк Волк.

– Толку-то…. Кажный раз приходится за всеми подчищать. То Епишка, то теперь за твоим псарём….

– Ты думаешь, что и Гаврилку надоть тоже, того? Крякнуть? – поднял брови Волк.

– Какого Гаврилку? – не понял Фёдор.

– Ну…, псаря маво….

– Нет, конечно! – недовольно махнул рукой дьяк, – так людей и вовсе не напасёшься! А люди…, люди они нам теперича будут ой как нужны! После тех потерь, что случились в Новагороде, теперь кажный оставшийся в деле человек гожается. Хотя бы, до тех пор, покуда новых не соберём. И это, милай, твоя забота!

Как некстати всё произошло с Лукомским… Именно сейчас всё так завязалось…, а нам со всей этой историй теперь будет сложнее узнавать о задумках грекини Софьи и её окружения. И это притом, что нам всегда было очень потребно иметь своего человека в самом вражеском стане….

– Это где? У греков что ли? Так ты для этого хотел приветить молодого Беклемишева? Но он, же с ними навроде как не в дружках….

– Шире зри, брате, я же тебе о другом толкую: пора понять, сможем ли мы приветить к себе ту «Луну», которая ноне многими тайнами ведает, на своём месте она нам была бы зело полезна.

– Хм…, – задумался Волк, – эту змеюку так просто не ухватишь, да и не верю я, что Софья-грекиня поверяет её в дела тайные, не того полёта птица, надо на молодшего грека капкан ставить, а не на глупую бабу тратить время.

– А я вот, всё же, хочу спробовать вначале с бабой сладить. Давно об этом думаю, и может чего и получится.

– Ну, коли так…, делай, как знаешь, ты ведь у нас «разумный», – досадливо отвернулся от брата Иван-Волк.

– Да ты не серчай, брате, – подступил к нему Фёдор, – знаю я, что о нашем деле радеешь, только давай, все же действовать с опаской и неспешно. За младшого грека пока погоди, найдём и к нему стёжку, но так чтобы наверняка….

– Пока мы годим, они нам таких рогаток наворочают, что после не продерёмся, – пробурчал в ответ Волк.

– Да ты не спеши, в таких делах важен расчёт и удача, вот я и хочу всё верно сделать, без спеха и суеты. Смотри, сейчас заполночь уже, ты оставайся, ради такого случая пригублю с тобой хмельного, а поутру ещё раз обмыслим, – миролюбиво предложил дьяк.

– Нет, брате, свои полати лучше греют, – решительно отмахнулся недовольный Иван.

– Гм…, – запнулся Фёдор, ему был неприятен отказ самовольного младшего брата, склонив голову набок, он на мгновение замер, шумно выдохнул и покачал головой.

– Ну, что ж…, воля твоя, видать уже о девке своей заскучал, ой смотри…, грех сей, как бы беды большей не сотворил.

– Э-э-э, брате, какая от неё может быть беда? – досадливо отмахнулся Волк, – пойду я, пожалуй, – он развернулся к выходу.