Шотландский ветер Лермонтова

Бабушка Одри при упоминании о Лермонтове очень удивилась.

– Надо же, как совпало – вы не просто русские, но еще и Лермонтами тоже интересуетесь! – пылко воскликнула хозяйка, когда я закончил.

– Почему «тоже»? И вы интересуетесь?

– И я, да, – кивнула бабушка Одри. – Я обожаю легенду про Томаса-Провидца и королеву фей! Это потрясающая история любви, такая волшебная! А пророчества Томаса – это же что-то невероятное! Как он заявил Александру Третьему о его скорой смерти? Или предугадал, чем закончатся битвы при Баннокберне и при Флоддене? И объединение Шотландии и Англии… Конечно, возможно, что все это – выдумки, но мне так хочется верить, что когда-то в этих краях жила магия…

– Мне кажется, она до сих пор тут живет, – мягко сказал я.

Бабушка Одри просияла и повела нас в нашу комнату, на ходу приговаривая:

– Да, Максим… ты так прав… так прав… как жаль, что мы все реже об этом вспоминаем…

Комната оказалась под стать хозяйке – милая, легкая, в светлых тонах, с двумя односпальными кроватями с розовыми покрывалами и бежевыми шторами, за которыми скрывалось ростовое, от потолка до пола, окно. Мы с Чижом в таком антураже выглядели максимально чужеродно, но в те минуты я не особо об этом переживал.

– И все-таки это так удивительно и одновременно правильно, – сказала бабушка Одри, качая головой. – Русские, которые путешествуют по шотландским местам Лермонтов… Позволите угостить вас чаем?

– Да, конечно, – кивнул я.

– Тогда располагайтесь и приходите в гостиную, – сказала хозяйка отеля. – А я пока поставлю чайник.

С этими словами она вышла из номера, оставив нас одних.

– Приятная бабуля, – заметил Чиж, поставив сумку на одну из кроватей.

– Весьма, – легко согласился я. – И тоже Лермонтом интересуется… надо же…

– Неужто правда не было тут русских?

– Ну, эти места далеки от туристических маршрутов по шотландским винокурням, так что чему удивляться?..

– Как будто русские только побухать едут, – фыркнул Чиж.

– Не только. Но что такого есть в Сент-Эндрюсе, кроме старинных замков? Гольф? Думаю, те, кто приезжает в него поиграть, живут в отелях при гольф-клубах…

– Ну, наверное, ты прав… – признал Чиж.

Десять минут спустя мы уже сидели на кожаных креслах в гостиной, подле спящего камина, и слушали, как бабушка Одри читает нам «Желание» в английском переводе. Она делала это с такой трогательной осторожностью, что мы невольно заслушались.

– Блестяще, – искренне сказал я, когда она закончила, и в комнате вновь воцарилась звенящая тишина.

– А вы можете прочесть что-нибудь на русском? – попросила хозяйка отеля.

Долго раздумывать не пришлось: я, естественно, выбрал «1831 июня 11 дня» и прочел первые десять четверостиший.

– Очень хорошо, – пробормотала бабушка Одри.

Сходив в свою комнату, она принесла оттуда книги, в том числе – том Вальтера Скотта с его балладой про Томаса-Рифмача. Оформление было изумительным. К аромату травяного чая и имбирных пряников добавился запах типографии.

– Кстати, я тут подумала… – сказала хозяйка отеля, пока мы с Чижом листали фолианты. – Если вам так интересен Сент-Эндрюс и замок Дерси, вам бы не помешал хороший экскурсовод.

– Вы про себя? – спросил Чиж, подняв взгляд на бабушку Одри.

Она рассмеялась:

– Что? О, нет, я не настолько хороша в истории! Но, к счастью, я знакома с таким человеком – его зовут Дэвид Скотт, он – профессор из университета Сент-Эндрюса и глава фонда по восстановлению замка Дерси.

Я наморщил лоб. Пара «имя-фамилия» показалась знакомой. Как будто я уже слышал где-то эту комбинацию.

– Не тот ли это Дэвид Скотт, что несколько лет назад был с визитом в российском фонде «Лермонтовское наследие»?

– Полагаю, что у нас в городе не так много Дэвидов Скоттов, интересующихся Лермонтами, – усмехнулась бабушка Одри. – Всего один, если честно. Сколько там – десять? Думаю, он не обидится, если я ему позвоню…

Однако сотовый Дэвида оказался выключен.

– Странно… ну да ладно, давайте я тогда дам вам его адрес…

Она пододвинула к себе блокнот и, щелкнув авторучкой, быстро нацарапала что-то на чистом листке, после чего вырвала его и протянула нам:

– Вот, держите. Только ехать надо рано – часов в девять он уже обычно уезжает на работу.

– А ничего, что мы к нему заявимся без предупреждения? – принимая листок из рук хозяйки, спросил я.

– Скажете, что от меня, и он вмиг растает, – отмахнувшись, сказала бабушка Одри.

– Так и сделаем, – кивнул я.

Мы посидели еще с час, обсуждая балладу о Томасе-Рифмаче и стихи Лермонтова. Чиж в разговоре почти не участвовал, и вскорости я заметил, что он уже клюет носом. Вспомнив про Дэвида Скотта, я дождался удобного момента и сказал:

– Ладно, бабушка Одри. Спасибо вам большое за эту чудесную беседу, но мы, пожалуй, отправимся спать. Тем более что завтра нам еще нужно успеть к мистеру Скотту до того, как он уедет.

– Да-да, правильно, идите отдыхайте, – закивала хозяйка. – Вы же еще с дороги, усталые…

Пожелав бабушке Одри доброй ночи, мы оставили ее наедине с книгами про Лермонтов и отправились в нашу комнату.

– Поедем к этому… Скотту? – завалившись в койку, спросил Чиж.

– Конечно.

– Думаешь, он вправду согласится устроить для нас маленькую экскурсию?

– Не знаю. Посмотрим. В любом случае, стоит попробовать.

– Угу…

Чиж шумно зевнул и спросил:

– Интересно, а когда Лермонтов впервые влюбился?

– Я читал, что в девять лет. Они с семьей были на Кавказских водах, и там он увидел какую-то девочку…

Послышался храп. Я уже давно заподозрил, что Чиж специально задает мне вопросы про Лермонтова, чтобы засыпать под мои ответы. Впрочем, я тоже лег, едва разобрался с дневником, боясь проспать будильник и опоздать к Дэвиду.

К счастью, мы успели. Правда, как и в случае с салоном «Триумфа» в Эдинбурге, мы застали главу фонда уже в дверях. Седые волосы, стриженные «под горшок», очки с прямоугольными стеклами, пышные усы и вечная полуулыбка – таков был Дэвид Скотт, профессор Сент-Эндрюсовского университета и большой любитель Лермонтов.

– Я могу вам чем-то помочь? – осторожно спросил он, посмотрев сначала на Чижа, потом – на меня.

– Дэвид Скотт, я полагаю? – на всякий случай уточнил я.

– Именно так, сэр. Чем могу служить?

– Меня зовут Максим Привезенцев, а это – Вадим Чижик. Мы приехали из России, чтобы посетить памятные места Лермонтов, в частности – замок Дерси и руины Сент-Эндрюса. Вчера не успели, поэтому остановились на ночлег у бабушки Одри…

– И она рассказала вам про меня, верно? – хмыкнул Дэвид. – Ах, Одри, знает, как меня удивить… А вы – вы правда из России?

– Да, – подтвердил я. – Из Москвы.

– Надо же. Нечасто у нас оттуда гости. Но негоже говорить в дверях – проходите, скажу Фрэнсис, чтобы сделала нам чаю!

– Но вы, кажется, собирались уходить? – удивился я.

– Ничего, полчаса роли не сыграют, – сказал Скотт. – Уж точно я готов внести определенные коррективы в свой распорядок дня ради таких… неожиданных гостей…

Дэвид распахнул дверь и воскликнул:

– Фрэнсис! Смотри, кто к нам пожаловал!

– Добрый день, – сказала супруга Дэвида, премилая старушка с копной седых, словно облако, волос, появляясь из кухни.

Она поправила сползшие на кончик носа очки и прищурилась, силясь рассмотреть нас получше.

– Это, Фрэнсис, гости из России, – торопливо пояснил Скотт. – Максим и…

– Вадим.

– Вадим. Они приехали в Шотландию, чтобы посмотреть развалины Сент-Эндрюса и замок Дерси.

– Очень приятно, – с улыбкой сказала Фрэнсис, – Максим и Вадим.

– Взаимно, – ответил я за двоих.

Мы расположились на диване у стены, Дэвид – в кресле, рядом с журнальным столиком. Обстановка была простая, но уютная: бежевые обои, шторы в тон, пол – чуть темней, а потолок – почти белый.

«Очень умиротворяюще».

Пока Фрэнсис возилась с чаем, Скотт рассказал нам немного про нового владельца Дерси – оказывается, на самом деле замок купил шотландец Кристофер Раффл, женатый на японке.

– Кристофер проделал огромную работу, – заметил Дэвид. – И, полагаю, он изначально сам собирался жить в Дерси… но, видимо, оттуда не очень удобно вести дела. Это мы, сотрудники университета, можем себе позволить неспешное созерцание старых развалин – для людей дела подобное уже непозволительная роскошь…

Мы быстро выпили чай и отправились к руинам замка, и, надо сказать, Сент-Эндрюс мне понравился куда больше Эдинбурга. Модерновые постройки здесь соседствовали со старинными домами, а современные тротуары – со старомодными булыжными мостовыми. Припарковавшись в паре кварталов от руин, мы по совету Дэвида преодолели оставшееся расстояние пешком, чтобы полюбоваться центром города.

– Чудесно тут, – сказал я Скотту.

– Сам не нарадуюсь, – признался глава фонда. – С содроганием думаю о тех временах, когда здесь все переделают на современный лад.

– Думаете, это неизбежно?

– К счастью или к сожалению – да. Полагаю, через пару веков старинные здания будут существовать только в виртуальной реальности – как и большинство музеев… поэтому-то и надо наслаждаться сейчас, пока все вокруг – настоящее…

Я кивнул, соглашаясь с Дэвидом.

Вскоре мы подошли к городской ратуше, которая протянулась с севера на юг на добрые тридцать метров.

– Этому зданию около шестисот лет, – сказал Скотт. – Видите башню с красными часами? Она была первой, а все остальное выросло вокруг нее. Пойдемте внутрь?

– Там тот сюрприз, который вы нам хотели показать? – догадался я.

– Именно.

Мы проникли внутрь через темно-коричневую двустворчатую дверь, прошли по коридору до упора и свернули направо. Там, под лестницей, ведущей на второй этаж, находилась скамейка с весьма необычной спинкой, напоминающей перевернутую букву Т. Спинка состояла из четырех лакированных фресок в массивных рамках.

– Что-то неуловимо знакомое… – пробормотал я, приблизившись к скамейке.

На левом верхнем рисунке была изображена латинская буква «L» в окружении согнутой в подкову ветви с редкой листвой.

– Это – панели Дэвида Лермонта, – с гордостью сообщил Скотт, указывая на правую верхнюю фреску, – который был мэром Сент-Эндрюса в 1511 году. Вверху есть табличка с этой надписью.

И точно: подойдя вплотную, я увидел крохотный шильдик с текстом.

– А здесь, под лестницей, находится геральдический камень, сделанный в 1565 году, – подводя нас к противоположной стене, сказал Дэвид.

Я уставился на странное изваяние, заключенное в квадратную рамку. Слева совершенно точно был герб Лермонтова – такой же мы видели в усадьбе Середниково. Справа же находился другой герб: на поле щита неизвестный скульптор изобразил собаку, а над ней – дерево с обширной кроной.

– Первоначально этот камень был встроен в западный фронтон старого Толбута на Маркет-Стрит, который разрушили в 1862 году, – продолжил Дэвид. – С тех пор камень хранится в городской ратуше. Слева изображен герб сэра Патрика Лермонта из Дерси, мэра Сент-Эндрюса в период с 1550 по 1586 год. Справа же – герб Сент-Эндрюса.

– Очень интересно… – сказал я, рассматривая камень.

После ратуши мы, наконец, отправились на побережье Северного моря – к развалинам замка Сент-Эндрюс.

– В былые времена здесь было собор Святого Андрея, – перекрикивая дикий ветер, вещал Дэвид. – В четырнадцатом-пятнадцатом веках, в эпоху расцвета католицизма, здесь хранились его мощи. В веке шестнадцатом замок стал резиденцией кардинала Битона, очень влиятельного священника и католика, последние годы жизни посвятившего борьбе с протестантами и от их клинков в итоге и погибшего. Это случилось 29 мая 1546 года – через три месяца после того, как Битон сжег на костре Джорджа Уисхарта, одного из самых яростных своих противников. Группа людей во главе с Джеймсом Лермонтом тайком проникла в башню и, заколов кардинала, вывесила его тело из верхнего окна башни – такое вот послание католикам от протестантов…

– Жестоко… – пробормотал Чиж.

– Увы, тогда большинство вопросов решалось именно так, – развел руками Дэвид. – Впрочем, религиозные войны во все времена были кровавей любых прочих… Плюс у Джеймса Лермонта имелся, помимо прочего, личный мотив: среди казненных по указке Битона людей был и брат Лермонта – протестантский священник… Такая вот вендетта.

Приложив руку ко лбу, я окинул развалины задумчивым взглядом. От замка Сент-Эндрюс к XXI веку практически ничего не осталось. Обломки стен с бойницами, арки, местами обрушившиеся… Но, тем не менее, магия все еще чувствовалась. Казалось, призраки прошлого – возможно, того же кардинала Битона или, возможно, его жестоких убийц, до сих пор бродят по здешним развалинам, не в силах оставить свой пост и обрести столь желанный покой.

Новый порыв ветра заставил меня зябко поежиться. Злой, холодный, будто могильный, он невольно заставил меня вспомнить усадьбу Середниково и ее сквозняки.

«Значит ли это, что дом Столыпиных ждет та же участь, что и этот замок?.. Время покажет…»

Нашу экскурсию по руинам бестактно прервал дождь, которым снова – в который уж раз за последние три дня?.. – разразилось пасмурное небо.

– Пойдемте в кафе, тут, неподалеку? – предложил Дэвид. – Поверьте профессору со стажем – там варят лучший кофе в округе…

Мы с Чижом легко согласились: ни мокнуть, ни облачаться в дождевики нам, конечно же, не хотелось.

– Как думаете, замок Сент-Эндрюса когда-нибудь возьмутся восстанавливать, подобно Дерси? – спросил я, когда мы уже сидели за столиком и наблюдали через тонированное окно, как редкие прохожие разбегаются, кто куда, спеша укрыться от беспощадной погоды.

Кафе, куда нас привел Дэвид, оказалось самым заурядным, но кофе – отменным, как он и обещал.

– Сложно сказать, – признался Скотт. – Вообще замок не восстанавливали умышленно – по решению городского совета его решено было оставить в руинах в назидание потомкам. Не знаю, поменяется ли что-то с годами. Хочется верить, что однажды я все-таки смогу провести своих студентов по коридорам замка, но, полагаю, скорей всего, замки в обозримом будущем официально признают рудиментами, и посмотреть на них люди смогут только в виртуальной реальности, как я вам уже говорил…

– Надеюсь, до этого все-таки не дойдет, – сказал я. – Настоящие замки нельзя заменить бездушной 3D-моделью. Согласен, Чиж?

– Ага… – равнодушно буркнул Вадим.

Мой спутник смотрел в окно, на паб, расположенный прямо напротив кафе. Ливень шумно, с душой, полоскал улицу, затрудняя обзор, но даже через водную стену были хорошо видны тамошние посетители – веселые и грустные, они выпивали и о чем-то оживленно переговаривались. Понять тоску Чижа было легко. Поначалу он радовался самому факту – «мы едем по Шотландии на мотоциклах, как и собирались!..» – однако запал быстро угас. Устав от нашей (читай – «моей») основной миссии, он вспомнил о своей любви к «кабачкам» и теперь разрывался между желанием посидеть в харизматичном шотландском пабе и обещанием, данным мне перед отъездом.

«Вот ради этого люди, вроде Кристофера Раффла, и переделывают старинные замки под отели и развлекательные центры – людям достаточно исторически достоверного фасада, внутри же должен быть современный комфорт…»

У Балкоми, Дерси и Сент-Эндрюса было схожее прошлое, но разное настоящее. В первом жили чужие люди, ничего не знающие о великой истории этого места; второй превратился в аттракцион-пустышку для любого, кто готов платить; третий лежал в руинах, но при этом там до сих пор ощущалась исконная, древняя магия предков. Сложно сказать, какой путь оказался лучше.

«Наверное, тем и хороша история – что не дает однозначных ответов…»

Когда дождь поутих, мы распрощались с Дэвидом и отправились в дальнейший путь.

Впереди нас ждало Плискарденское аббатство.

* * *

1839

– Что ты, Петр, так задумчив? – весело спросил Лермонтов.

Уваров оторвался от созерцания домов, проплывающих за окном их экипажа, и, посмотрев на Мишеля, сказал:

– Да так… просто…

Лермонтов улыбался, но во взоре его чувствовалось некоторое напряжение, возможно, даже страх перед грядущей встречей со старым другом.

Втроем – Монго, Мишель и Петр Алексеевич – они ехали в гости к Раевскому, возвратившемуся из долгой ссылки в Петрозаводск. Представляя себе скорое воссоединение поэта с его старым другом, Уваров вспомнил о событиях годичной давности – когда он, рассорившись с кузиной Анной, вернулся в гостиницу, где остановился, и встретил у порога Лермонтова и Столыпина.

«Зачем они приехали? – замедлив шаг, подумал Петр Алексеевич. – Чтобы лично выказать мне свое презрение?»

Сердце замерло у Уварова в груди. Мало ему было выслушать от Шувалова, мало было кузины, которая слабо, точно сама не веря, убеждала, что «хотела, как лучше»… и вот он, Мишель, чем-то раздосадованный, и Монго, с тем же выражением лица, оба нетерпеливо прохаживаются вдоль дверей гостиницы.

«Уйти? Да нет, ребячество… Надо принять свою участь, а там – будь что будет…»

Каждый шаг давался с непосильным трудом, будто шел Уваров не по петербургской мостовой, а по заснеженному полю, по колено утопая в снегу. Воображение, словно обезумев, принялось рисовать перед внутренним взором картины грядущих событий, одна другой неприятней – но, к чести Петра Алексеевича, он больше не останавливался и уж тем более не собирался уходить.

Монго наконец приметил его и, расплывшись в улыбке, тронул Мишеля за плечо. Когда Лермонтов обернулся, Столыпин указал на приближающегося Уварова, и поэт, прищурив глаз, тоже ухмыльнулся чему-то.

Петру Алексеевичу и без того было крайне неловко, а теперь он и вовсе мечтал провалиться сквозь землю, лишь бы не ощущать на себе два насмешливых взгляда.

«Ну чего же вы так смотрите, друзья? Что за этими взорами?»

– Куда же ты сбежал, Петр, не дождавшись меня? – спросил Лермонтов, прерывая размышления Уварова. – Ужель не желаешь меня видеть?

– Не желаю видеть? – переспросил Петр Алексеевич. – Да я же весь год ждал твоего возвращения, писал тебе на Кавказ…

– Значит, ты тоже писал… – задумавшись ненадолго, медленно кивнул Лермонтов. – Ай да Бенкендорф, ай да Третье Отделение…

Видя удивление Уварова, Монго со вздохом сказал:

– Я тоже писал Мишелю, но письма не доходили. Ни одно не дошло.

– Давайте об этом… не на улице хотя бы? – озираясь по сторонам, предложил Петр Алексеевич. – Здесь столько… посторонних ушей…

– А где? – спросил Монго.

– Да хотя бы у меня в комнате, – подумав недолго, ответил Уваров.

– Э, нет, Петр, – хмыкнул Лермонтов. – Я уж лучше продолжу разговор на улице, чем доверю свое сокровенное комнате в гостинице очередного обрусевшего француза! Поедемте лучше ко мне!

Тот вечер Уваров запомнил надолго. Они с Монго сидели у Мишеля в квартире, пили шампанское и слушали, как поэт читает им стихи, написанные на Кавказе. Глядя на Лермонтова, Уваров заметил, что «огонь» в корнете не угас, не стал меньше, а, напротив, разросся до невиданных прежде масштабов: новые строки стали еще злее предыдущих. Вроде бы ссылка на войну, в самую гущу событий, должна была урезонить «зарвавшегося юнца», но на деле эффект оказался совершенно обратным. Да что там – Мишель чуть ли не благодарил судьбу за то, что она подкинула ему испытание в виде Кавказа.

– Только там понимаешь, что все это – высший свет, царский трон – не стоит и ломаного гроша, – доверительно сообщил Лермонтов. – Там свистят пули, гремят взрывы, любое промедление может обернуться смертью, если твой враг оказался резвей… Там понимаешь истинную цену жизни. А здесь мы в нее просто играем, как актеры в провинциальном театре – кто-то лучше, кто-то хуже, кто во что горазд…

С тех событий прошло чуть больше года. В первые недели после возвращения Уваров опасался, что сплетни снова обратят внимание Бенкендорфа на Мишеля и его верных соратников, и новая ссылка не заставит себя ждать, но Лермонтов с воодушевляющей легкостью разгуливал по тонкой грани дозволенного – словно акробат из бродячего цирка, который ловко выхаживает по растянутому над площадью канату на радость многочисленной толпе. Стихи Мишеля больше не были талантливым всплеском – они превратились в гениальные изваяния, лишенные той неотесанности, за которую мог бы зацепиться дотошный царский прислужник. Лермонтов больше не бил наотмашь; теперь он стал действовать куда изощреннее, куда изящнее, чем прежде.

– Знаете, что странно? Что Раевскому мои письма доходили, а мне – его, – сказал Мишель. – Быть может, кто-то из жандармерии читал нашу переписку и не хотел, чтобы она заканчивалась? Ждали, что мы станем хаять царя и его любимцев… интересно, мог ли кто-то быть настолько наивен?

– Тут, полагаю, дело не в наивности, мон шер, – заметил Монго, – а в долге службы. Царь велел Бенкендорфу присматривать за вами обоими, а тот, в свою очередь, перепоручил это дело жандармам. Переписку вашу, мнится мне, действительно читали. Иным образом объяснить, почему твою связь со Святославом не прервали, у меня не получается.

– Я вот чего до сих пор не понимаю, – сказал Уваров, – неужели в стране совершенно нет других, куда более важных проблем, чем следить за поэтом и его другом?

– Глупость часто идет об руку с самовлюбленностью, – ухмыльнулся Мишель. – Царь ведь не зря своего врача отправлял ко мне, когда прочел мое стихотворение на смерть Пушкина – хотел убедиться, не тронулся ли я умом. Он, видишь ли, искренне верит, что только душевнобольные могут быть недовольны его правлением.

– Мне где-то встречалось определение для подобного расстройства, – наморщив лоб в попытке вспомнить, сказал Монго. – Syndrome Dei…

– Синдром Бога, – кивнул Лермонтов. – Да, очень на него похоже…

Уваров молчал. Легкость, с которой Мишель говорил о царской глупости, поражала Петра Алексеевича. Сам он не то чтобы опасался беседовать на подобные темы, но как будто имел некий внутренний барьер, через который переступал достаточно редко. Признать глупыми какие-то решения царя? Легко. Признать глупым самого царя? Отчего-то гораздо сложней.

«Наверное, это тоже какой-то… синдром. Синдром перед Богом?»

Карета тем временем остановилась напротив дома Лермонтова. В окне его квартиры горел свет, и Мишель, увидев это, радостно сказал:

– Дома, дорогой мой друг! Пойдемте?

Они выбрались из экипажа и устремились к дверям. Лермонтов шел впереди, Монго и Уваров тактично держались чуть позади. Резво взбежав по ступенькам, Мишель отворил дверь ключом и вошел в квартиру. Изнутри доносились негромкие голоса: два женских и один мужской. Заслышав громкий топот Лермонтова, невидимые собеседники смолкли на время – ровно до того момента, как поэт громко воскликнул:

– Святослав!

– Мишель… – протянул мужской голос.

Уваров и Монго, пройдя через коридор, остановились на пороге гостиной, наблюдая такую картину: две женщины, одна – совсем еще юная, лет двадцати, другая – совсем старушка, сидели на кровати Лермонтова подле красавца Раевского, который с растерянным видом хлопал по плечу Мишеля, повисшего у него на шее.

– Прости меня, прости меня, милый Святослав… – бормотал поэт еле слышно.

Завидев гостей, Раевский торопливо поприветствовал их сдержанной улыбкой и представил женщин, сидевших рядом с ним. Это оказались его мать Дарья Ивановна и сестра Аня. Монго и Уваров поздоровались и тоже назвали свои имена.

Лермонтов, наконец, выпустив друга из объятий, поднялся и с робкой улыбкой сказал:

– Меня вы, безусловно, помните…

– Помним, Мишенька, – тихо сказала мама Раевского.

Лермонтов посмотрел на нее глазами, полными слез, и тихо сказал:

– И вы меня простите, Дарья Ивановна…

– Прекращай, Мишенька, – поморщилась старушка. – Единственное, о чем тебя прошу – не впутывай больше Славочку в эти истории…

– Маменька! – залившись краской, воскликнул Раевский. – Мишель никуда меня не впутывал, оставьте это! У меня, в конце концов, своя голова на плечах имеется!

– Ну-ну… – произнесла Дарья Ивановна, загадочно улыбаясь.

Мать с сестрой не задержались надолго – видимо, решив не смущать молодых людей, они покинули квартиру полчаса спустя после приезда Лермонтова и его друзей. Едва дверь за Дарьей Ивановной и Аней закрылась, Мишель сказал:

– Поедем в Павловск к цыганам, милый друг?

– Звучит заманчиво, – признался Раевский. – Сложно вспомнить, когда я гостил у них в последний раз…

– Да буквально за месяц до нашего ареста ездили, – пожал плечами Лермонтов.

– Ну, так сколько уже воды утекло? Два года с лишним минуло…

– И вправду… – пробормотал Лермонтов.

Он крепко задумался о чем-то, и Раевский, видя это, коснулся руки друга.

– Что тебя гложет, Мишель? – спросил Святослав.

– Да до сих пор не могу себе простить того, что с тобою сделали из-за меня… – нехотя признался Лермонтов.